Обед кончился, а Теркилл так и не уступил ему инициативу. Когда они встали, Теркилл словно невзначай бросил вопрос:
— Вы ведь друг миссис Лефрой, мне верно сказали?
Хамфри без всякого выражения ответил утвердительно.
Когда они сели в машину, Теркилл упрямо повторил: — Вы ведь близкий друг Кейт Лефрой? Вы знаете, моя дочь работает у нее.
Хамфри снова ответил утвердительно: да, он это знает.
В конце Слоун-стрит Теркилл продолжал:
— Моя дочь сегодня обедает с этим лордом Лоузби. Что о нем думает Кейт?
Хамфри попробовал уклониться от этого вопроса:
— Вы полагаете, она с ним близко знакома? Сомневаюсь.
— Кейт женщина умная, верно?
Хамфри ничего не ответил, и Теркилл сказал:
— Заедем ко мне. Думаю, вы не откажетесь еще выпить?
Было не так уж поздно, и теперь, когда Хамфри понял ситуацию, ему хотелось узнать, куда клонит Теркилл. Да, он с удовольствием выпьет на сон грядущий.
Допрос возобновился, только когда они расположились в гостиной Теркилла. Это была обширная и красивая комната с высоким потолком, типичная для домов на Итонской площади, — в XIX веке такие комнаты служили для светских приемов. Обставлена она была прекрасно. Либо у Тома Теркилла, либо у его жены, которая, как слышал Хамфри, жила в их загородном доме, был вкус — вкус не робкий и не стеснительный. На стенах висели Мэтью Смит, Сэмуэл Палмер, Сиккерт, прекрасное полотно в стиле Веронезе и (что особенно удивило Хамфри) де Коонинг.
Теркилл, не предложив Хамфри выпить, сразу же вышел и отсутствовал несколько минут. Вернувшись, он сказал:
— Девочка еще не вернулась.
Затем он подошел к бару, замаскированному среди панелей, и пригласил Хамфри что-нибудь себе налить. Теркилл сам не пил, но его знакомые пили, и для них было предусмотрено все необходимое.
Они сели в мягкие кресла, и Теркилл, требовательно наклонившись вперед, заявил:
— Вы мне еще не сказали, что Кейт Лефрой думает об этом молодом человеке.
— Вы имеете в виду Лоузби?
— А кого же еще?
— Видите ли, я не совсем понимаю, как она могла бы составить о нем мнение. Мне она, во всяком случае, почти ничего не говорила. Впрочем, я вижусь с ней не так уж часто.
— Неужели? — Это был атакующий, многозначительный выпад.
— Она очень занятой человек. Вы ведь это знаете? Ваша дочь, вероятно, вам говорила.
У Теркилла хватало энергии и на то, чтобы подозревать особые отношения между Кейт и Хамфри. Возможно, такие подозрения питала и Сьюзен. Хамфри был готов отделываться уклончивыми ответами, пока Теркиллу не надоест задавать вопросы. Но Теркиллом двигало слишком могучее побуждение.
— Мне нужно узнать про этого молодого человека, про Лоузби. Он на что нибудь годен?
— Он очень обаятелен.
— Подходит он для моей дочери?
— Можно ли судить об этом со стороны?
— Прожигатель жизни? — В голосе снова появился наждак.
— Об этом надо спросить его друзей. Держится он чрезвычайно приятно. Но если вы спрашиваете моего мнения, то пожалуй.
— Сьюзен и прежде делала ошибки. Ей двадцать три года, но она успела наделать ошибок. И еще одной я не допущу. Если этот молодчик что-нибудь себе позволит, он будет иметь дело со мной. Я хочу, чтобы она вышла замуж. Тогда она остепенится. Она хорошая девочка. Кейт говорила, что она хорошая девочка?
— Конечно. Кейт к ней очень привязана.
Теркилл не отступал.
— Семейка Лоузби ни на что не годна. Ни на что. У них есть только поместье, которое им не по карману содержать. Денег ни гроша. Бабка была великосветской шлюхой. Отец — пустое место. Безнадежный алкоголик. Прячется в Марокко от налогов. Зачем ему понадобилось прятаться от налогов, одному богу известно. У них и налогом-то обложить нечего. А парень валяет дурака в армии. Без толку, конечно. Ну, дослужится в лучшем случае до полковника. Если ему повезет. — И он снова потребовал сочувствия: — Мне, собственно говоря, это безразлично. Моя дочь может о деньгах не думать. Я хочу быть уверен только в одном: что ей с ним будет хорошо. — И, помолчав, добавил: — Хотя мне это ничего хорошего не обещает.
— В каком смысле?
— А вам не приходило в голову, что скажет кое-кто из моих дражайших коллег, если моя дочь породнится с этой компанией?
Хамфри позволил себе внести некоторые практические поправки. Если Том Теркилл, живя в роскоши на Итонской площади, считает, будто он может заручиться доверием воинствующих левых, значит, он временно впал в политическое умопомешательство. А кроме того, он, Хамфри, пока еще не знает ни одного случая — даже в Англии 70-х годов нынешнего века, — когда родственные связи с аристократией, пусть совсем облинявшей, не приносили бы политическому деятелю заметно больше пользы, чем вреда.
В первый раз Теркилл снизошел до того, чтобы засмеяться. Это был скрипучий смех, но все-таки смех. Он редко бывает так безыскусственно прост, думал Хамфри. Встревоженный отец, и больше ничего. Он хочет, чтобы его дочь вышла замуж и остепенилась. В глубине души он, возможно, хочет видеть ее женой будущего маркиза, но главное для него — увидеть ее устроенной и успокоившейся. С каждой минутой он все более напряженно надеется, что она вот сейчас вернется домой сияющая и скажет ему, что они помолвлены. А минуты тянутся и тянутся. Теркилл явно не находил себе места и при первой попытке Хамфри подняться начал настаивать, чтобы он посидел еще. Хамфри не смог отказаться и налил себе вторую рюмку. Они все еще сидели так, иногда обменивались несколькими словами, дело шло к полуночи, и Теркилл уже полтора часа как утратил атакующую силу, когда хлопнула наружная дверь. На лице Теркилла напряжение сменилось ожиданием, тревогой, надеждой… Прошло еще несколько минут. Хлопнула другая дверь. Теркилл молчал. Наконец он сказал:
— Наверно, легла спать.
На следующий день, в понедельник, Хамфри сидел вечером в сквере, поджидая Кейт, которая еще не вернулась домой из своей больницы. Когда она вышла из машины и он ее окликнул, лицо у нее уже было хмурым. Он рассказал ей о своей вчерашней встрече, и она нахмурилась еще больше — черточка, пересекавшая высокий лоб, превратилась в глубокую складку.
— Сьюзен за весь день ни слова не сказала, — объяснила она.
— Я этого и опасался.
— Ну и дерьмо же он! — Кейт была расстроена и зла. Ничего похожего на ее обычную веселую бодрость. Она сердилась на себя за то, что не осталась нечувствительной к чарам Лоузби. Она сердилась на Сьюзен, потому что была к ней привязана и не могла ей помочь. Она сердилась на Хамфри за то, что он принес, а вернее облек в слова, скверные новости.
— Спасибо, что вы хоть попытались! — сказала она, но Хамфри, обидевшись, решил при случае напомнить ей, что такое «спасибо» — всего лишь вежливая формальность, а не искреннее выражение благодарности.
Про Теркиллов она больше ничего слушать не желала.
— Я ужасно спешу, — сказала она и изобразила улыбку более светскую, но куда менее привлекательную, чем ее обычная веселая, задорная, уродливая гримаска.
Жара не спадала. Люди, привыкшие жаловаться на изменчивость погоды, теперь жаловались потому, что она не менялась. Был понедельник, 12 июля. В одиннадцать часов вечера Хамфри вышел пройтись вокруг площади. Уже стемнело, но воздух оказался таким жарким, что словно царапал щеки. Вокруг светились окна. В некоторых видны были торшеры и картины на стенах. Хамфри не был знаком с хозяевами и отсюда, с тротуара, не мог определить художников. Две-три картины были как будто интересны, хотя и не шли ни в какое сравнение с картинами в гостиной Тома Теркилла.
Про вечер накануне и про Сьюзен Хамфри вспоминал лишь изредка. В конце концов он практически с ней незнаком. Его задела (больше, чем он готов был себе признаться) и обидела резкость и холодность, с какой отнеслась к нему Кейт. Если он кому-то и сочувствовал, то лишь Тому Теркиллу. Несколько неожиданно для самого себя. Не Тому Теркиллу — дельцу (за свою жизнь Хамфри навидался дельцов более чем достаточно, и они ему надоели), но Тому Теркиллу — отцу, тревожащемуся за свою дочь.
Хамфри в свое время тоже тревожился за своих детей (как тревожился и сейчас) и испытал горькое разочарование. По не очень обычной причине. Оба они выбрали жизнь, отданную самопожертвованию.
Его сын не женился, а дочь не вышла замуж. Дочь, которой сейчас было двадцать пять лет, сотрудница службы социального обеспечения, очень много работала и очень мало получала, обосновавшись в трущобах Ливерпуля и полностью порвав с кругом, к которому Хамфри принадлежал по рождению. Она усвоила произношение рабочих окраин — вернее, не слишком удачно ему подражала, так как была совершенно лишена слуха. Хамфри она писала теплые письма, но с его знакомыми встречаться не желала. Возможно, у нее были любовники, Хамфри ничего точно не знал. Тут он вполне симпатизировал Теркиллу. А его сын получил (с большим трудом) диплом врача, после чего устроился в католическую больницу в Южной Африке, где-то в глуши Транскея, — для этого ему пришлось выдать себя за католика. Возможно, весьма благородный выбор, но с точки зрения Хамфри чистейшей воды сумасшествие и донкихотство. Не слишком умный и не слишком интересный молодой человек, однако Хамфри его любил. Отцовство, как говорили в старину японцы, — это ночь сердца.
Повернув на углу площади, Хамфри увидел освещенное окно в доме леди Эшбрук — над гостиной, на третьем этаже. Это сразу отвлекло его от мыслей о сыне и дочери. Окно ее спальни. Значит, она не спит? Результатов анализов надо теперь ждать со дня на день. Как она выдерживает ночи?
Но обо всем этом он думал и раньше. Ничего нового ему в голову не пришло, и скоро эти мысли сменились другими.
А леди Эшбрук в эту минуту действительно полулежала в постели, пытаясь читать детектив. Она никогда не любила читать, и теперь ей не к чему было обратиться, кроме детективных романов. Но они ее не увлекали, а сейчас, когда ее грызла мысль, что очень скоро — может быть, всего через несколько часов — станут известны результаты анализов, она не смогла бы даже вспомнить, о чем говорилось на предыдущей странице. Она приняла две таблетки секонала, но сон не шел. Почему человек так ищет сна? Казалось бы, логичнее цепляться за лишние минуты полного сознания, и тем не менее, даже зная, что завтра его ждет смерть, человек, наверное, все равно хотел бы уснуть. Наедине с собой она не сохраняла железную выдержку, за которой укрывалась от посторонних глаз. Ей мучительно хотелось, чтобы время замерло на месте. Словно утром должно было прийти письмо с известием, которое она уже знала, и потому жаждала, чтобы это утро не настало никогда. Пока время не двигалось, ей ничего не угрожало.