Он говорит, подумал Хамфри, как тогда в сквере, на другое утро после возвращения леди Эшбрук из больницы, — красноречиво, пылко, увлекаясь собственными словами. Взаимосвязь духа и тела (он повторялся). Что мы имеем в виду, говоря о воле? (Или о духе, или даже о сознании?) Его жена только один раз мягко его перебила: тому, кто верит, это легко понять. Ей грустно, что он еще не обрел веры. Они посмотрели друг на друга с ласковой терпимостью. И он продолжал:
— Мы знаем так мало. Как дух воздействует на тело, и наоборот? Пока мы этого не знаем, мы вообще ничего не знаем. И стоит посвятить жизнь тому, чтобы продвинуться здесь хотя бы на шаг.
— И вы чего-нибудь достигли? — Хамфри задал этот вопрос не из вежливости, но с любопытством, сомнением, живым интересом.
Доктор ответил спокойно, без восторженности или уныния:
— Вряд ли я сам когда-нибудь это узнаю. У человека, как я уже говорил, только одна жизнь. И она может оказаться слишком короткой.
— С другой стороны, — сказал Хамфри, — существуют вопросы, на которые нет ответа. И не будет.
— Бесспорно. Но если мы не станем их задавать, то мы немногого стоим.
Элис Перримен сказала ревнивым тоном:
— Он раздумывает над этими вещами всю жизнь. Он говорил со мной о них, когда мы только познакомились.
Советов Перримен больше не просил и про историю с банкнотами не упоминал.
Однако когда Хамфри и Кейт попрощались и ушли, на улице она вернулась к этой теме.
— Странно, как он интересуется деньгами! А ведь это так. — Она говорила без всякого огорчения, просто констатируя факт. — Они с леди Эшбрук составляли отличную парочку. Эдакие прижимистые французские крестьяне. Хоть что-то урвать, хоть как-нибудь обмануть друг друга.
— Ну, это слишком уж беспощадно, вам не кажется?
— Как выгадываются гроши, мне хорошо известно. Опыт у меня тут большой. И я знаю все симптомы. — Она посмотрела на него со своей безобразной обаятельной усмешкой. Наедине с ним ей нравилось не стесняться в словах.
Тут ей в голову пришла новая мысль:
— Но это странно, правда? Леди Эшбрук я понять могу. Она родилась скрягой. А чем больше таких ублажают, тем скупее они становятся. Но с ним это как-то не вяжется.
Они начали говорить о своих знакомых (такой обмен мнениями был для них особым удовольствием): кто щедр, кто прижимист и почему. Да, бесспорно, темпераментные люди, люди с широкими взглядами бывают удивительно прижимистыми. Им обоим нравился Алек Лурия — но хотя он был богат, никто не назвал бы его щедрым. Поль Мейсон, человек из самых лучших, способен иногда пригласить в ресторан десяток близких знакомых, но обычно очень и очень бережлив.
— А вот Ральфу Перримену это не идет, — решительно сказала Кейт, возвращаясь к началу разговора.
— Может быть, сам он иного мнения, — насмешливо и небрежно ответил Хамфри, уклоняясь от обсуждения этой темы.
— Нет! — не сдавалась Кейт. — Он гораздо лучше.
— Возможно.
— Он ведь идеалист, верно?
— Вполне вероятно. Но я не настолько близко знаком с ним, чтобы судить.
Они неторопливо брели по Эбери-стрит под освещенными окнами отеля и квартир на верхних этажах. Тон Хамфри был снисходительным, но нетерпеливым.
— Вы обращали внимание на его глаза? Даже если он ничего не добился, он идеалист. Вы слышали, что он говорил о выборе карьеры? Пусть это звучит глупо, но все-таки…
— Милая моя, — сказал Хамфри, — вы далеко не всех готовы отстаивать, а только… самовлюбленных неудачников, верно? Если хотите, называйте их идеалистами.
Ее рука, лежавшая на его локте, напряглась.
— Вам не следовало этого говорить. — Голос у нее был жестким и злым.
— Но почему?
— Вы сами знаете почему.
Он был уверен, что сказал это без всякой задней мысли. И мог бы, не покривив душой, дать слово, что вовсе не имел в виду ее брак или ее мужа. Но, может быть, его язык был более откровенен, чем его сознание.
— Если вы будете говорить так, мы обидим друг друга, — сказала Кейт после того, как они почти минуту шли в полном молчании. А минута — это долгий срок. — То, что сказано — сказано. А потому лучше не говорить лишнего. — Ее рука расслабилась, но глаза были устремлены на тротуар. — Вам незачем было меня этим колоть. Да, я в ловушке. Вы думаете, я не знаю? Я умею избегать мелких ошибок. И делаю только большие.
Он почувствовал, как она вздрогнула, но не от рыдания: к его удивлению, она рассмеялась, и не с горечью, а словно признаваясь, что оказалась в смешном положении. Она продолжала:
— Много я сказать вам не могу. Когда будет можно, скажу. Обещаю вам.
— Хорошо.
— Я еще ясно себе не представляю, что мне дальше делать. И пока не разберусь, не надо много говорить. Потому что это будет нас обязывать. Но я могу сказать то, что вы и так знаете. Вы мне нужны. И думаю, это не совсем одностороннее чувство.
— Поразительная проницательность! — Эти слова прозвучали несерьезно, как шутливое поддразнивание, но сказаны они были с любовью.
Кейт улыбнулась, но в ее голосе прозвучала та серьезность, которую сам он постарался скрыть.
— Я твердо знаю, — сказала она, — что у нас должно получиться что-то очень хорошее… — И быстро поправилась: — Это немножко самонадеянно с моей стороны, я понимаю. Но, во всяком случае, я верю, что со мной вам будет лучше, чем сейчас. Не так уж это трудно, ведь правда? Пожалуй, я не очень и самонадеянна.
Хамфри был растроган, как с ним часто случалось и раньше, таким своеобразным сочетанием здравого смысла и робости. Может быть, оно и очаровало его вначале? Нет, все с первой минуты было гораздо глубже.
— Если бы и я мог обещать вам столько же! — сказал он просто.
Снова наступило молчание, густое, жаркое молчание любви, еще не обретшей завершения. Они свернули на Эклстон-стрит.
— Я должна сказать вам еще что-то. Этого вы, возможно, не знаете. Все, что я сейчас говорила, — правда. Это вам поможет, ведь так? Как и мне. Это тоже правда. И показывает, в какую ловушку я попала. Вы кое о чем догадались — я имею в виду мой брак. Я это давно поняла. Еще один пример поразительной проницательности! — Она улыбнулась, но улыбка получилась грустная. — Однако всего вы не знаете. Я расскажу вам, как только смогу. Хотя если уж человек ошибся, то, пожалуй, всего он и сам не знает. В любом случае то, что было, давно уже исчезло. Пустота. Серая пустота. Но вот вчера он получил письмо из Польши от какого-то философа, который восхищается его работой. Таких писем он не получал уже много лет. И радовался так, что я чуть не расплакалась. И радовалась вместе с ним. Это тоже часть ловушки. То немногое, что сохранилось. Я не могла вам не рассказать.
И снова она замолчала. Когда до площади было уже близко, Кейт сказала:
— Я вас расстроила?
— Да. Но все-таки лучше, чтобы я понимал.
В переулке он схватил ее за плечи и поцеловал как любовник. Она ответила страстным поцелуем.
— Вот так — когда хочешь, — прошептала она.
Он заколебался и снова ее поцеловал. Он хотел ее. И сказал:
— Боюсь, либо все, либо ничего. Ты понимаешь?
— Ты думаешь о себе.
— Но ведь и ты тоже? Я хочу, чтобы ты ясно поняла, что тебе делать.
Она прошептала его имя.
— Тогда тебе придется подождать.
— Не заставляй меня ждать слишком долго.
— Но ведь и я буду ждать, — ответила она.
Потом, коротко бросив: «Спокойной ночи», она почти побежала в сторону площади.
После вечера у Перрименов Хамфри так и не пригласил Кейт пообедать с ним. Она считала, что им лучше некоторое время не видеться, хотя ни она, ни он не обмолвились об этом ни единым словом. Когда он — случайно, а не нарочно — встречался с ней на улице, она бывала оживленной, нежной и не давала ему забыть сказанную им выспреннюю банальность: жизнь продолжается.
Они не могли не заметить, что жизнь продолжалась и для полиции. Оперативников, которых Хамфри теперь знал в лицо, он нередко встречал в спортивных брюках, без пиджаков. Некоторые с длинными, нестрижеными волосами выглядели совсем мальчишками. Как-то вечером в субботу двое из них зашли в его излюбленную пивную, и он пригласил их выпить с ним и с Алеком Лурией. Они охотно поддержали разговор о тех опросах, которые они проводили, — им нравилось обсуждать служебные темы. Хамфри подумал, что они заметно более словоохотливы, чем были в свое время его подчиненные, но ничего конкретного от них узнать не удалось.
Лурия завел вежливую неторопливую профессиональную беседу. Как и они, он не говорил ничего лишнего. Спрашивать о следствии не полагалось, но им двигало любопытство психолога. Ему хотелось узнать о их работе — почему они ее выбрали и как теперь к ней относятся. Они выругались, что вот приходится дежурить в субботу вечером. А оба живут в дальнем пригороде и домой доберутся только ночью. И совсем вымотанные. Это мешает нормальной супружеской жизни, сказали они. Профессиональная беда всех полицейских. А постовым так даже еще хуже. Они обругали свое жалованье. Но о своей работе они говорили с увлечением. И Лурия настойчиво продолжал выяснять, что их в ней привлекает.
Когда они ушли, он сказал Хамфри, что в человеческом плане она, несомненно, дает им очень много. Таких довольных или, во всяком случае, полных жизни людей встречаешь нечасто. Хамфри заметил, что для очень многих возможность вмешиваться в чужие дела служит источником большого удовлетворения. Массивная голова библейского пророка наклонилась в знак согласия, и Лурия сказал более назидательно, чем того требовали обстоятельства, что да, как говаривали французы, людям нравится нюхать чужие запахи.
Потом Лурия сказал:
— А вы заметили, они даже не упомянули своего начальника. Они все знают, что вы с ним видитесь. — Он продолжал: — Но про мое знакомство с ним они не знают. Раза два я слышал, как некоторые его обсуждали. Большинство его одобряет. Он требует работы, но им нравится иметь твердого руководителя.
— Большинство?