Она посмотрела на своего сынишку, который на четвереньках подбирался по траве к большой чайке. Она и его любила — более беззаветно или, во всяком случае, более самозабвенно, чем мужа и Поля. И он тоже уйдет от нее? Конечно. Иначе и быть не должно. Пока он маленький, он будет в какой-то мере принадлежать ей. Но, вырастая, сыновья не должны цепляться за материнскую юбку. И она этого не хотела бы. Впрочем, она его и не удержала бы, это разумелось само собой. Все они так просто, так неизбежно, почти по-дружески уходили от нее.
Она думала о себе и ни о чем другом. Смерть леди Эшбрук, знакомые на Эйлстоунской площади — все это отодвинулось куда-то далеко в прошлое. Ностальгия, неотвязные воспоминания не были ей свойственны. Вспоминала она только Поля. Не с ненавистью, не с жаждущей тоской, но как того, кто должен был бы прийти и все не шел. Когда он ее поддразнивал, глаза у него были живые, внимательные, сосредоточенные. Когда его охватывало желание, у него белели крылья носа. В постели (словно бы в полном противоречии с его характером) он говорил не переставая, пылко, лихорадочно и так до самого финала.
Поль ушел от нее. Ей не понравилось, когда эта девчонка Сьюзен начала к нему подбираться, но она слышала, что у Сьюзен с ним ничего не вышло. Не та, так другая, покорно думала Селия. Почему она не попыталась его удержать? Почему она обречена терять и терять?
Когда они устроили прием в честь леди Эшбрук (никто из них не забыл этого вечера, а некоторые продолжали чувствовать себя в чем-то виноватыми), она попыталась довериться Хамфри. Она уже знала, что Поль ускользает от нее. И не жалела себя. Жалости к себе у нее было не больше, чем к другим. Разговаривая с Хамфри, она почувствовала облегчение: он тоже не жалел и не винил. Она старалась быть честной. Но даже самые честные в минуты потери ссылаются (не только вслух, но и в собственных мыслях) на причины, которые если и играют роль, то лишь второстепенную. Полю нужна партнерша в постели, думала она с обычной клинической ясностью. С этим все хорошо и просто. Но, кроме того, как она сказала Хамфри, ему нужна хозяйка дома, а для этого она не годится и потому рано или поздно они расстанутся.
Она долго рылась в своей душе и обнаружила лакуну, которая скрывала другую, спрятанную более глубоко. Она сумела бы понравиться любым людям, которых мог привести домой Поль. Она, возможно, показалась бы им непонятной или замкнутой, но она бы им понравилась: с самого детства она нравилась гораздо чаще, чем она об этом догадывалась. Она даже верила, что некоторые мужчины ее любят, но не верила, что она им еще и нравится. И дело было вовсе не в том, что она не могла быть с другими такой, как хотел бы Поль. Беда заключалась в том, что она не могла быть такой с самим Полем. А это уже ловушка судьбы, и распознать ее невозможно.
Умный, одаренный, он обычно бывал терпелив с ней и уверен в себе. Но при всей этой уверенности ему иногда требовался отклик, самый безыскусственный — какое-то ободрение, чувство, что она вся с ним. И когда — реже, чем другим, — ему был нужен этот простой отклик, она могла дать ему только крохотный обломок.
И так было всегда. И с родителями — она считалась с ними, умела быть забавной, но когда им требовалась просто любовь, они тоже получали крохотный обломок. Почему-то она не могла ни сама поверить, ни хотя бы сделать вид, что она обладает целеустремленностью. Никогда в жизни она даже самой себе не могла сказать, чего бы ей хотелось. Еще в юности, когда у нее, казалось, было все, когда за ней ухаживали, когда ее домогались, друзья спрашивали, что она собирается делать. А ей нечего было ответить, и тонким голосом, торопясь ускользнуть, она растерянно говорила, что, наверное, выйдет за кого-нибудь замуж. Так она и поступила. Ее муж был любящим, заботливым, добрым — добрее Поля, хотя и без его чуткости. Она тоже старалась быть любящей и заботливой. Этого оказалось мало. Он ни на что не жаловался. Он просто ушел от нее.
Иногда она думала, что, наверное, в те времена, когда браки заключались на всю жизнь, она чувствовала бы себя не такой неприкаянной: что человек сеял, то он и пожинал. И пусть ее муж спал бы с другими женщинами — значит, виновата она. И она приспособилась бы. Пусть бы и Поль спал с другими женщинами. Она тоже приспособилась бы.
Вот тут ее клиническая ясность ей изменила. Это настолько не отвечало ее характеру, что даже Поль удивился бы, но она была ревнива. И когда молоденькая Сьюзен попыталась подцепить Поля, ревность ее была острее и мучительнее, чем оправдывалось обстоятельствами. Но она ограничилась одной из своих бесцветных шуток. И только. Она не могла допустить, чтобы он увидел или догадался, что она испытывает на самом деле. Если бы она могла это допустить, возможно, все сложилось бы для нее лучше.
А, довольно! Жалеть себя она не станет. Держишься — и хорошо. Жизнь обманывает твои надежды, но ведь другого выбора нет. Она изучающе посмотрела на сына, который теперь упоенно созерцал буксир, режущий маслено-гладкую реку. Все-таки что-то. Она снова взглянула на статую Хаскиссона. На редкость нелепое творение! Ее губы сложились в красивую сдержанную улыбку, которую многие мужчины находили загадочной. В эту минуту ничего загадочного в ней не было: Селия улыбалась, потому что ее насмешил замысел скульптора.
Солнце спустилось совсем низко. Мальчику уже давно пора ложиться, и скоро время ее ужина. Она вышла с ним на тротуар. Они прошли несколько шагов, он весело болтал. Она остановилась — им надо было перейти на островок безопасности. Мальчик стремглав кинулся через дорогу. Из-за стоящего грузовика на большой скорости вылетел автомобиль. Селия закричала. Вероятно, мальчик не услышал, но он увидел мчащуюся на него машину. Реакция v него была мгновенная — он остановился как вкопанный, резиновые подметки его туфель словно прилипли к асфальту. Машина проскочила в футе от него. Шофер что-то вопил и грозил кулаком.
У Селии подступила к горлу тошнота. Она стояла на островке, сжимая руку сына. Ее щеки побелели. Она стояла так очень долго и побежала с ним к тротуару, только когда увидела, что улица до угла совсем пуста.
Когда они уже подходили к дому, мальчик спросил:
— Мама, что с тобой?
— Ничего. Пожалуйста, переходи улицу осторожно. Ведь машин очень много. На больших улицах всегда жди меня. Пожалуйста.
Больше она не сказала ничего. Мальчик кивнул и улыбнулся, Словно извиняясь. Это и было все. Больше она ничего не сказала.
Вечером в субботу, через двадцать четыре часа после того как Селия, сидя в сквере у реки, размышляла о своей незадачливости, Хамфри и Алек Лурия встретились за ритуальной кружкой пива. И совершенно случайно в их разговоре всплыло ее имя.
— О ней кто-нибудь что-нибудь слышал? — спросил Лурия, которого случайные знакомые интересовали, по-видимому, не менее, чем социологические основы исконных английских институтов.
Только позднее Хамфри пришло в голову, что за этим вопросом могло скрываться не простое любопытство. А тогда он ответил только:
— Я — нет.
Хотя она относилась к нему довольно дружески, их знакомство держалось только на ее отношениях с Полем, а потому, как только этим отношениям пришел конец, она исчезла с его горизонта.
— Очень жаль! — Лурия добросовестно отхлебывал свой портер, и его лицо над пинтовой кружкой было добрым и задумчивым. Он довольно часто умолкал, точно что-то поглощало его мысли.
Пивная была охвачена сонным оцепенением позднего лета. Двое посетителей, знавшие их в лицо, пожелали им доброго вечера. Оса пожужжала вокруг и улетела. За окном в глубине зала мягко сгущались вечерние сумерки. Жара стояла такая же, как месяц назад, но к концу августа темнота уже не наступала с южной внезапностью.
Хамфри, наслаждаясь тишиной, лениво заметил, что иностранцы редко отдают себе отчет в том, как далеко на север расположен Лондон.
— На широте Лабрадора, — кивнул Лурия. — Хорошо, что существует Гольфстрим! — Он сказал это почти машинально, без всякого интереса, по-прежнему думая о своем. Потом начал было что-то говорить и умолк.
Минуты через две-три он начал снова:
— Хамфри…
— Что?
— Я хотел вам кое-что сказать. И заранее прошу меня простить.
Хамфри подумал было, что Лурия хочет расспросить его о том, как идет следствие. Он с большой щепетильностью относился к официальным секретам, но, возможно, любопытство взяло верх над тактом. Однако в любом случае Хамфри ничего не мог бы ему сообщить, кроме догадок и предположений, которые, вероятно, во многом совпадали с его собственными.
Но Лурия сказал совсем другое:
— Простите меня, я не имею права вмешиваться, но Кейт Лефрой вам далеко не безразлична? Верно?
Давно уже никто не задавал Хамфри столь интимных вопросов. Он не был готов к такому вторжению в его внутреннюю жизнь. Несмотря на откровенность с самим собой — а может быть, и благодаря ей, — он ревниво оберегал свои тайны. И с притворно ироничной улыбкой сумел ответить только:
— Пожалуй, это можно определить и так.
— Вот именно. И сказать я вам должен следующее: мне бы очень хотелось, чтобы вы как-нибудь из этого выпутались.
Опять-таки прошло много, очень много лет с тех пор, как Хамфри в последний раз чувствовал, что краснеет. Он был захвачен врасплох и, не сумев сдержаться, вспыхнул, как его шеки: — О чем вы говорите, черт побери?
— Боюсь, я говорю о том, что никакого будущего, насколько я могу судить, у вас с ней нет.
Хамфри сказал уже спокойнее, но все еще возмущенно:
— Она прекрасная женщина. Никого лучше ее я в жизни не встречал.
— Это одно из оснований для моего вывода.
— Ну хорошо. — Хамфри смотрел на Лурию со злостью. — Если это слово хоть что-нибудь значит, то я люблю ее и думаю, что она в какой-то мере отвечает мне взаимностью.
— Насколько я могу судить — не в какой-то. Но если я правильно понимаю ситуацию, от этого вам обоим может быть только хуже. — Он смотрел на своего друга с печальной нежностью. Темные глаза под массивными надбровьями были до краев полны глубокой грустью. — Вы же не думаете, что мне так уж нравится говорить вам неприятную правду? Для подобных опытов я выбрал бы вас в последнюю очередь. Но ведь в нашем возрасте у нас впереди не бесконечность. Я не хочу, чтобы вы напрасно потратили несколько лет.