Впрочем, это поверье тут же было наглядно опровергнуто. В это кладбищенски мрачное утро, хотя тучи и висели на стандартной высоте в тысячу футов и косыми струями хлестал дождь, позвонила Кейт. После того ни к чему не приведшего разговора Хамфри с ней почти не виделся. Он не сомневался, что торопить ее бесполезно. Чтобы успокоить его, она объяснила, что дни и ночи проводит в больнице из-за санитаров. Наверное, это было правдой. Речь шла об исполнении ее обязанностей, а к своим обязанностям она относилась с фанатичной добросовестностью. Тем не менее Хамфри чувствовал, что она ищет в этом предлог, чтобы оттянуть решение. Возможно, он просто не мог внутренне принять, что она так же предана своей работе, как прежде он был предан своей.
И уж, бесспорно, он никак не мог принять ее потребности выслушивать советы Ральфа Перримена. Это ему очень не нравилось, хотя своя логика здесь была: Перримен — врач, он как-то связан с больницей и, возможно, в отличие от Хамфри относится к недовольным с некоторым сочувствием. Хамфри не часто ощущал себя старым, но свою ревность он пытался оправдать мыслями о том, что жить ему остается не так уж много.
Однако в это утро, позвонив ему очень рано, еще до завтрака, она говорила с радостью, удивлением, тревогой.
— Отличные новости! — Ее голос звучал ласково и оживленно. — То есть надеюсь, что так. Просто не верится. Сьюзен!
— Что с ней?
— Выходит замуж.
— За кого же?
— Никогда не догадаетесь! Лоузби все-таки женится на ней!
Хамфри недоверчиво хмыкнул.
— Кто вам сказал?
В трубке раздался смешок.
— Она сама. Полчаса назад. Сказала, что не спала всю ночь. Нет, она не была пьяна. Говорила совершенно разумно. Конечно, она вне себя от радости. Или нет… Скорее торжествует. Но говорила она вполне связно.
— Поверю, когда увижу собственными глазами, — сказал Хамфри расстроенно, и Кейт вспомнила о мыслях, которыми они пока еще не обменялись, на которые даже не намекнули друг другу.
— Ну, она-то в это верит.
— Что же, возможно, у них есть какие-то причины, чтобы пожениться. Не слишком явные.
— Возможно. — Кейт принуждала себя вернуться к прежнему здравому взгляду на ситуацию, к подозрениям.
Она знала, что Сьюзен пыталась создать для Лоузби алиби, клятвенно заверяя, что в ночь убийства все время оставалась с ним — и у себя в спальне и в других местах, — и знала, что все это было ложью. Щепетильность не позволяла Хамфри делиться тем, что ему было сказано конфиденциально, а потому последнюю версию Лоузби о том, где он находился, Кейт в подробностях не знала, но все же многое поняла. В любом случае Лоузби и Сьюзен оказались в роли сообщников.
Кейт, как и Хамфри, подозревала, что Брайерс и его сотрудники, возможно, стараются установить, что сообщниками они были не только в вопросе об алиби. С другой стороны, каждый раз, когда она разговаривала с Хамфри, ее охватывали неясные подозрения. Стоило рассеять логическими доводами одно, как ему на смену возникало другое — обычное состояние, когда человек тревожится или ревнует. Теперь, когда алиби, устроенное Сьюзен для Лоузби, было опровергнуто, сама она тоже лишалась алиби. Если не с Лоузби, то где была она в ту ночь? Хамфри, зная, как Кейт относится к Сьюзен, молчал, но этого оказалось недостаточно, чтобы скрыть его мысли.
— Поверю, когда увижу собственными глазами, — повторил Хамфри еще раз.
Он не сомневался, что разговоры о женитьбе — еще одна сложная уловка, хотя не мог представить себе ее цели. Тем не менее на третье утро после этого разговора он был вынужден поверить собственным глазам. За завтраком, развернув страницу «Таймс» с личными объявлениями и пробежав глазами сообщения о кончинах, он увидел в первой строке столбца «Браки» имена лорда Лоузби и мисс С. Теркилл: «Помолвлены и скоро вступят в брак Ланселот Персиваль Ливингстон Ричсон виконт Лоузби, капитан стрелковой бригады, сын маркиза Певенси (Марракеш) и миссис Грейс Хойт Рейтлингер (Ойстер-бей, Лонг-Айленд, США), и Сьюзен Теркилл, дочь мистера Томаса Теркилла, члена парламента, и миссис Теркилл (Лондон, Итонская площадь, дом 36)».
Хамфри по-прежнему недоумевал и не очень верил. Кейт сообщила дальнейшие новости, радуясь, что Хамфри ошибся. Свои сведения Кейт получала из неожиданного источника. После обеда у Тома Теркилла она возобновила знакомство со своей бывшей одноклассницей Стеллой Армстронг. Со стороны могло показаться, что между ними нет ничего общего: Стелла Армстронг — политический организатор левого крыла лейбористской партии, и Кейт — до мозга костей тори, насколько это возможно для здравомыслящей женщины; Стелла — немалая сила в парламентских кулуарах и еще большая в штаб-квартире лейбористов, и Кейт — безвестный больничный администратор. Но их соединяло невидимое звено, одно из тех, какие всегда лежат в основе, казалось бы, непонятной дружеской близости. Обе они попали в одну и ту же эмоциональную, этическую, сексуальную ловушку: Стелла — потому что Том Теркилл был женат, Кейт — потому что сама была замужем. Обе поняли это сразу же, когда сидели друг против друга за обеденным столом, хотя не виделись двадцать лет.
Том Теркилл, как сообщила Стелла, был обеспокоен не столько замужеством Сьюзен, сколько свадьбой. Кейт это показалось до нелепости комичным: как будто у него нет сейчас более важных причин для тревоги! Знает же он, что уголовная полиция еще интересуется Сьюзен, да и им самим тоже. А кроме того (хотя Кейт этого не осознавала), финансовый кризис обещал ему его великий политический шанс — полную победу или крах.
В этом была вся суть. Теркилл, как человек действия, умел целиком сосредоточиваться на одной какой-то опасности. Он уже надел шоры и не видел ничего, кроме политики, то есть кроме своего политического шанса. Фунт повис над краем пропасти, и вскоре, этой же осенью, должен был разразиться кризис, а может быть, и не просто кризис. Но это его не пугало. Тут-то и появлялся шанс попасть в правительство. Все лето он произносил речи об оздоровлении фунта. И верил в то, что говорил. В то, что другого пути нет. Но для него самого этот путь вел в правительство. Если они собираются пойти на новые займы, им придется отыскать место для него. В Америке он пользуется доверием — богатый, трезвый, деловой, говорящий на том же языке, что и министерство финансов Соединенных Штатов. Вот почему «Трибюн» и вся эта компания терпеть его не могут. Но, вероятно, это ему больше на пользу, чем во вред, — так, во всяком случае, считала Стелла, опираясь на свои агентурные сведения. Он ведь не только произносил речи, но и занимался делами, о которых, кроме Стеллы, знали только доверенные советники министра финансов.
Вот почему свадьба его и беспокоила. «Само собой, мне сейчас нельзя споткнуться! Ни под каким видом. Мне нельзя споткнуться!» Стелла исполнила энергичную пантомиму: человек спотыкается и падает. Он изобразил это именно так, заявила Стелла. Занимаясь кулуарными интригами, она облачалась в носорожью шкуру профессионального политика, снабженную чуткими щупиками, способными улавливать малейшие нюансы, но в домашней обстановке держалась с такой же лукавой насмешливостью, как сама Кейт, и заставляла ее забыть о своем сходстве с величественными полногрудыми красавицами на открытках начала века.
Итак, Тома Теркилла беспокоила свадьба. Если бы они поженились втихомолку, он сумел бы это замять. Однако Лоузби жениться втихомолку не пожелал. Если он вообще женится (это, вероятно, было сказано очень мягко, но не без угрозы), то ни от кого не скрываясь. Он потребовал «великосветской свадьбы», как выразился Том Теркилл, от негодования вернувшись к лексикону своей провинциальной юности. А тут уж его внутрипартийные враги найдут во что вцепиться. И не в силах освободиться от собственной метафоры, Том Теркилл снова заявил, что споткнуться ему сейчас никак нельзя.
И Кейт и Хамфри, узнавший про этот спор из третьих рук, сочли его на редкость глупым. А если учитывать положение, в котором находятся некоторые из них, то и жутковатым в своей глупости. Но спор продолжался. Лоузби упрямо стоял на своем. Хамфри никак не мог понять, почему ему обязательно понадобилась пышная свадьба. Или это была еще одна уловка, связанная с тем положением, в котором они оказались? Или же просто в кругу Лоузби (как Хамфри заметил на примере своих детей) формы сохранялись дольше, чем содержание? Лоузби не верил ни в бога, ни в семейные традиции, но, возможно, считал удобным соблюсти обычай или даже ощущал в этом какую-то опору.
Он стоял на своем. Том Теркилл, который не знал точно, в каких отношениях находятся его дочь и Лоузби, но зато не сомневался, что она жаждет этого брака и никогда ему не простит, если Лоузби увернется, вынужден был отступить. Какую выбрать церковь? Вполне подошла бы церковь святого Петра на Итонской площади, заметил Лоузби. Нет, запротестовал Том Теркилл, это привлечет излишнее внимание к тому, что он живет в шикарном районе и вообще человек состоятельный. Может быть, подземная часовня в Вестминстерском дворце? Слишком сумрачная, слишком тесная, и в такое время года туда никто не пойдет, сказал Лоузби. В конце концов они сошлись на церкви святой Маргариты — вестминстерской церкви, где обычно совершались бракосочетания членов парламента, а также их детей, но слишком пышной на вкус ревнителей равенства.
— Это вызовет осуждение, — сказал Том Теркилл скрипуче, с наждаком в голосе.
— Мне очень, очень жаль, — сказал Лоузби.
Еще одна уступка и еще один компромисс. Том предпочел бы отложить свадьбу до Нового года, то есть до того момента, когда его политическое будущее уже решится. Нет, Лоузби ни на какие отсрочки не согласен. Не позже чем через две-три недели. В таком случае — и тут последнее слово осталось за Томом Теркиллом — только в субботу. Чтобы вечерние и воскресные газеты ничего не успели напечатать.
Спор завершился. Свадьба состоится днем в первую субботу октября, до которой остается три недели.
Вечером в пятницу перед этой субботой Хамфри вновь убедился, что формы сохраняются дольше содержания. Он был приглашен на мальчишник (так в приглашении и обозначенный) у Уайта, где Лоузби устраивал прощание с холостой жизнью. Старинный обычай, который, как полагал Хамфри, давно уже вышел из употребления, — старинный и, по его убеждению, неприятный. В дни его юности все сводилось к тому, что молодые люди, собравшись в некотором количестве, усердно старались напиться и действительно напивались до положения риз. Насколько он помнил, все это было примитивно грубым, точно обряд инициаций у племени, блюдущего обычай предков.