— Сколько? — повторил Брайерс.
— Я соображаю. Леди Эшбрук, разумеется, со мной об этом говорила. Она не хотела, чтобы я терпел ущерб. Это отнимало определенное время и, естественно, возлагало на меня ответственность. А потому она сказала, что у меня есть право на комиссионные. Леди Эшбрук неоднократно называла сумму в две-три тысячи. Примерно столько посреднику и полагается.
— Немного! — вставил Флэмсон.
— Она берегла свои деньги. И О'Брайен их берег. А я ведь в конце-то концов оказывал дружескую услугу, и только.
— Конечно, никаких доказательств всего этого нет? — сказал Брайерс.
— Их и быть не может.
— Ну а когда она умерла? Какую сумму она назначила вам?
— Отнюдь не значительную. Лоузби должен был получить частями двадцать тысяч фунтов. Прочие суммы — вовсе пустяки. А то, что осталось, могло составить мои комиссионные. — И вы утверждаете, что не имеете представления о том, чему равнялась бы эта сумма?
— Ни малейшего. Во всяком случае, я не предполагал получить что-либо существенное.
— Ну разумеется не предполагали. — Брайерс продолжал, не изменив тона: — А теперь с вашего разрешения я предпочел бы все это оставить. Нам не стоит тратить время на махинации с налогами.
— Так, на что же нам стоит тратить время? — Перримен демонстративно поглядел на часы. Было уже за десять. Они сидели тут больше четырех часов.
Брайерс сказал:
— Остается вопрос об убийстве.
Голоса мало что выдавали, лица — и того меньше. Если бы они обсуждали спектакль Национального театра, магнитофонная лента, фотографии запечатлели бы не больше эмоций.
— Мне ведь незачем объяснять вам, для чего все это потребовалось, правда? — Брайерс говорил медленно, тщательно выбирая слова. — Убийство. Вот о чем мы хотим вас спросить, как вы сами понимаете.
— Не стану утверждать, что меня это очень удивляет. — Перримен сказал это с высокомерно-снисходительным, словно бы добродушным сарказмом.
— Мне незачем говорить вам, почему мы уделяли столько внимания деньгам. Пока достаточно, чтобы вы сами об этом подумали.
Брайерс раздавил окурок. В пепельнице их набралась уже целая горка. Он спокойно помолчал. Потом словно бы мимоходом без всякого нажима спросил:
— Ну а вы? Вы ведь могли ее убить, не так ли?
— Я не вполне вас понимаю. — Перримен сохранял полное хладнокровие.
— Возможно, вы поймете. Рано или поздно. Вы ничем не можете подтвердить, что сказали нам правду о том, как провели тот вечер. Я отдаю себе отчет, что в таком положении может очутиться кто угодно. Но что бы вы нам ни говорили, вы тем не менее могли быть и там. Вы согласны?
— У меня нет доказательств обратного. Я согласен, что, теоретически говоря, мог быть и там.
— Я уже сказал, что это относится и ко многим другим. Но вы имели к ней свободный доступ. У вас был собственный ключ от входной двери.
— Мне казалось, я достаточно ясно объяснил, — Перримен откинул голову, — что был ее близким другом.
— А кроме того, ее врачом. Это ставит вас в особое положение, не так ли? И могло обеспечить вам определенные преимущества.
— Я не понимаю, что вы имеете в виду.
— Думаю, вы отлично понимаете. Это же вполне ясно. Вы умный человек. Если требуется убить старуху, у врача есть определенные преимущества. Особенно если она его пациентка. Она ведь доверяет ему, не так ли? Она доверяет его рукам.
— Теоретически это так.
— У вас хорошие руки, доктор.
Перримен держал их перед собой, уперев друг в друга длинные пальцы с коричневыми ногтями, полусогнутые, сильные.
— Да, мне говорили.
— И у вас было бы еще одно преимущество. Вы бы точно знали, как сжать эти руки, чтобы все обошлось тихо. Конечно, вам пришлось бы заранее как-то объяснить, почему вы в перчатках, но для находчивого человека это было бы несложно, Например, вы зашли прямо после визита к пациенту с инфекционным заболеванием.
Перримен улыбнулся.
— Да, врач мог бы проделать все это. Мне остается только снова воздать должное вашему воображению. Да, теоретически это могло произойти так. Беда лишь в том, что в действительности ничего этого не было.
На этот заключительный укол Брайерс не обратил никакого внимания и продолжал:
— Одна деталь убийства нам все еще не вполне ясна. Врач, конечно, знал бы, что она уже мертва. Так зачем же он размозжил ей голову? Бесцельно. Рискованно. Его могло забрызгать кровью. Разве только он принял предосторожности, которые нам пока не удалось установить. Во всяком случае, если бы он хоть немного подумал, то не стал бы этого делать. Не схватил бы молоток. Естественно, нам лучше, чем кому-либо, известно, что человек, убив кого-нибудь, нередко впадает в исступление. Свидетельств этому можно набрать более чем достаточно, только мы предпочитаем о них не упоминать. Но в данном случае не было никаких признаков. Хорошо, пусть не припадок безумия. Возможно, попытка инсценировать зверское убийство, изобразить захваченного врасплох тупого грабителя. То же самое с разгромом в комнате. Опять инсценировка. Мы это поняли с первого взгляда.
— Еще один взлет вашего воображения, насколько я понимаю, — заметил Перримен.
Брайерс мгновенно сменил линию. Он сказал резко:
— Летом вы, по-видимому, считали, что старухе жить уже недолго?
— Не столь категорично. — Перримен ответил коротко, профессионально, менее велеречиво, чем на прямые обвинения. — У меня были определенные основания для такого предположения. Оно оказалось неверным.
— Будь оно верным, она бы уже умерла, И вам досталась бы роль ее душеприказчика точно так же, как теперь.
— Вполне вероятно.
— И если бы не убийство, никто ничего не заподозрил бы. Деньги поступали бы согласно плану?
— Разумеется.
— Но раз ваше предположение оказалось неверным, она могла бы жить еще годы и годы?
— Могла бы.
— И в результате возникло желание ускорить события? — Брайерс без нажима возвращался к прежней линии.
— Безусловно, оно могло бы возникнуть, — сказал Перримен. — У кого-нибудь.
— И узнать, что ей ничто не грозит, — каким, наверное, это было потрясением?
— Да, конечно, если кто-то испытывал нетерпение. — Тон Перримена не изменился. — Никаких признаков этого я не заметил. Вероятно, потому, что у меня не тот круг знакомств.
Брайерс сказал, словно задумавшись:
— Если бы вы могли как-то продлить ее жизнь — в качестве ее врача, разумеется, — вы бы это сделали, верно?
— Безусловно.
— Какие бы мысли у вас ни возникали?
— Я не понял, что вы имеете в виду.
— Профессиональный долг — странная вещь. Вы согласны, не правда ли?
При обмене этими фразами между ними на мгновение возникло нечто вроде сочувствия, которое почти весь вечер пряталось где-то возле самой поверхности. Не симпатия — ни с той, ни с другой стороны ее не было. Брайерс скорее даже испытывал отвращение. Но это чувство было и более скрытым и более сближающим, чем простая симпатия. Брайерс знал, что больше ничего сегодня не добьется. Они начали долгий цикл повторений: операции с деньгами, то, как могло быть совершено это убийство. Брайерс не был недоволен. Ему приходилось подавлять в себе оптимизм — тот самый оптимизм, против которого он предостерегал своих сотрудников. Этого человека не сломить сразу, но он будет понемногу поддаваться. Неожиданно Брайерс сказал, что пока достаточно — у его сотрудников утром будет еще несколько вопросов, — и вежливо пожелал Перримену доброй ночи.
Немного позже оперативная группа собралась, точно футбольная команда для разбора утренней игры. Они видели, что Брайерс забывает про усталость, хотя позади было уже несколько часов напряженных усилий. Они предвкушали момент, когда доведут работу до конца, до победного конца, На столе в кабинете по убийству стояла бутылка виски. Кто-то сказал:
— Все будет в порядке, верно, начальник.
Сказал, а не спросил. Все чувствовали себя одинаково хорошо. Брайерс, которому в прошлом не раз доводилось страдать из-за обманутых надежд, ответил:
— Поверю, когда своими глазами увижу. Поверю, когда увижу, что мы убедили присяжных.
— По дереву стучите?
— От этого вреда не бывает, — сказал Брайерс.
На следующий вечер, когда двое оперативников вновь допрашивали Перримена, в полумиле оттуда Хамфри сидел у себя в гостиной на диване рядом с Кейт. Она несколько минут назад поднялась из кухни, где приготовила ему ужин, который теперь стоял на столике рядом. Насмешливый посторонний наблюдатель мог бы назвать это уютной домашней сценкой. И она повторялась чуть ли не каждый вечер — менялось только меню.
Однако формально их отношения не изменились. Кейт так и не решилась на разрыв. Она все так же работала в больнице и заботилась о Монти, а по вечерам окружала Хамфри всем вниманием, на какое способна любящая женщина. Она хотела, чтобы ему было хорошо — тогда и ей было хорошо. А для себя она ничего не хотела — только поставить на своем, как объяснил ей Хамфри с той свободой, которую ему давала любовь. Ведь их жизнь строилась на ее условиях, а не на его.
Кейт была не в силах бросить Монти — оставить одного в его беспомощности. Она считала себя трезвой и практичной натурой — более трезвой и практичной, чем многие другие. Сентиментальностью она не страдала. Но она была не в силах принудить себя к окончательному и полному разрыву. Возможно, верх взяла привычка. Или же утешительное сознание — вовсе не такое благородное, как могло бы показаться женщине, придерживающейся более высокого мнения о себе, — что за тебя кто-то цепляется.
Все это было не столь уж трезво и практично. А возможно, как раз наоборот. Кейт заявила Хамфри, что уйти к нему совсем ей пока еще нельзя. И они приспособились к этому положению. Половину времени она жила у него. И это было счастьем особого рода. В конце-то концов существует гораздо больше разновидностей счастья, чем полагают самодовольные или себялюбивые люди. А Кейт даже наслаждалась лишними усилиями и хлопотами, хотя иногда и фантазировала, где они с Хамфри будут жить, когда станут совсем свободны.