Знал ли Монти? Кейт и Хамфри считали, что не знать было бы трудно. Она не скрывала, где бывает. У нее не было потребности в признаниях и объяснениях, но лгать она не стала бы. Не исключено, предположил Хамфри, что Монти и знает и не знает, — найдется немало людей, которые подозревают что-то неприятное и предпочитают закрывать глаза на свои подозрения. Зная и не зная, он получал все, что получал всегда — заботливый уход, полный порядок во всем, полностью оплаченный домашний уют, — и мог по-прежнему предаваться размышлениям. Убеждение в собственной гениальности как будто не мешало ему обладать хитростью, опирающейся на инстинкт самосохранения: ведь если бы он потребовал от нее объяснений, она получила бы возможность прямо порвать с ним. Это Хамфри думал про себя, но с ней говорить не стал, полагая, что ей все еще было бы больно увидеть Монти в таком свете.
В этот вечер Кейт, уютно устроившись на диване, следила за еще одним направлением в ходе его мыслей. Она знала, что допрос Перримена волнует его не меньше, чем самих оперативников. Это волнение не делало особой чести человеческой натуре. Оно было сродни ощущению, которое испытывали знакомые леди Эшбрук, пока ожидали известия о том, действительно ли она смертельно больна. Сердца людей — пусть даже и добрых в обычном смысле — начинают биться с приятным возбуждением, когда кому-то другому угрожает беда. Да, Хамфри добрее многие и многих, думала Кейт, уж кому и знать как не ей. Но, любя его, она знала, что он почти невольно все время думает об этом допросе. Кроме того, она знала, что днем он разговаривал с Фрэнком Брайерсом. Конечно, Хамфри жалеет, что не может принять участия в допросе, и завидует им.
Если бы он мог услышать, о чем они говорили совсем поздно ночью, то позавидовал бы им еще больше. Шло обсуждение второго допроса. Настроение у всех было приподнятое. Точно во время выборов в штаб-квартире кандидата, который как будто уже получил нужное число голосов. Радость была почти осязаемой, а одобрительные удары по плечу даже весьма осязаемыми. Брайерс, захваченный общим оптимизмом, разрабатывал дальнейшую тактику, по временам забывая все другие заботы.
Второй допрос по обычному методу Брайерса вела вторая пара — в данном случае Бейл и Норман Шинглер. К этому времени финансовые операции были уже достаточно ясны, то есть на большую ясность рассчитывать не приходилось. Однако относительно убийства им ничего установить не удалось и они не добились от доктора ни единого нового факта о том, что он делал в тот вечер, кроме визита к больной (подтвердившей его показания), очень короткого, просто чтобы успокоить ее, — визита, который ничего не доказывал и не опровергал. Доктор держался высокомерно и не давал себя сбить, сообщила вторая пара. Он отвечал точно так же, как накануне Брайерсу. Да, конечно, он мог бы положить руки ей на шею. Больные считают естественным, что врач их ощупывает. Да, конечно, задушить старую женщину было бы нетрудно. Любой врач это знает. Врач мог бы с ней справиться быстрее, чем кто-либо другой. Сам он компетентный врач. Но только он ее не душил.
— Однако Норман Шинглер, столь же въедливый, как и упрямый, сумел на несколько минут вывести его из равновесия. Шинглер задавал вопрос за вопросом о суммах, переданных, пока леди Эшбрук была еще жива. Не более двух тысяч фунтов единовременно или около того? Жалкие гроши, если учесть все предосторожности и сложную систему их передач.
— Да, если вам так хочется считать, — ответил Перримен с обычным безразличием.
— И за такие жалкие гроши ее убили? Шинглер нащупывал путь вслепую. Внезапно Перримен утратил контроль над собой. Впервые за два допроса. Что, они не могли отыскать причины получше? Деньги, деньги! Они ничего не способны понять, кроме денег!
— Ну а что кроме? Скажите нам! — Шинглер вцепился в него мертвой хваткой.
— Деньги, деньги! Ничего другого вы не видите!
— Ну так скажите нам, что было причиной. Вам же это известно!
Перримен уже справился с собой.
— Вы не знаете. И я не знаю. Откуда мне знать? Но деньги причиной быть не могут. А вы только о них и думаете.
Больше Шинглеру вывести его из себя не удалось. Он откинул голову (и Бейла и Шинглера это движение очень раздражало) и вернулся к позе высокомерного презрения. Никто из них еще не сталкивался с такой находчивостью и с таким самообладанием. Всех четверых он не просто раздражал, но вызывал у них совершенно непривычное отвращение. Кроме того, они против воли испытывали к нему уважение. Позднее кое-кто из них говорил, что он смелый человек.
Перед ними на столе лежали заметки, которые делал во время допроса Шинглер. Брайерс еще раз перечитал все, что относилось к тому моменту, когда Перримен сорвался.
— Отлично, Норман. Расскажите-ка об этом еще раз, поподробнее.
Он впитывал каждое слово. Потом спросил Бейла, не заметил ли он чего-нибудь еще. Бейл подтвердил, что Шинглер задел доктора за живое.
— Отлично, — повторил Брайерс. — Я вернусь к этому, когда буду допрашивать его в следующий раз.
В следующий раз, но не на следующий день, как предполагали остальные. Они знали, что неожиданные поступки Брайерса всегда имеют какую-то цель. И тем не менее их очень удивило, когда утром Брайерс без всяких объяснений отпустил доктора домой.
Это может сработать, сказал Фрэнк Брайерс, объясняя ситуацию Хамфри — почему он дал Перримену время подумать. Теперь он, конечно, уже осознал, что полиции известно довольно много. Даже такая толстая броня поистончится, когда человек предоставлен самому себе. Он может решить, что полиция держит в запасе что-то весомое…
— Если бы так! — добавил Брайерс. — Это наше уязвимое место. Нам необходимо добиться доказательств от него.
Он уже недели две не разговаривал с Хамфри по душам — все то время, пока вырабатывал тактику со своими сотрудниками. Теперь, вынужденный сидеть сложа руки, он испытывал потребность говорить. Он заставлял себя быть терпеливым. Бездействие совсем его измучило.
Брайерс позвонил Хамфри домой и спросил, свободен ли он. Был темный, не очень холодный ноябрьский вечер. В воздухе пахло древесным дымом. Едва войдя в гостиную, Брайерс залпом выпил рюмку, которую налил ему Хамфри. И принялся объяснять — так, словно их перебили и он продолжал начатый разговор, — почему он прервал допрос. — У меня возникла идея, что он все больше становился в позу и его уже ничем нельзя было пронять. Если я ошибся, вина будет моя.
Затем после некоторого молчания он продолжал:
— Пусть поломает голову. Он считает себя умнее нас. Пусть. Недели через две мы снова его пригласим. Кошки-мышки, если хотите. Не слишком благородно, но я уже это проделывал. Тут уж либо — либо.
Он рассказал Хамфри о результатах первых двух допросов. В целом не так уж плохо, заключил он.
— Я бы сказал, что ваши ребята по финансовым манипуляциям проделали прекрасную работу, — заметил Хамфри. Взрыва восторга не требовалось. Сейчас было время для деловых оценок.
— Конечно.
— С убийством вам повезло меньше, не так ли? Вы могли бы рассчитывать, что обнаружится какая-нибудь зацепка. Но ничего не вышло.
— Он сукин сын, но не просто сукин сын.
— Если вы в отношении его не ошибаетесь, это еще слабо сказано.
— Я не ошибаюсь. Вы тоже так думаете.
Хамфри промолчал, и Брайерс добавил:
— Он что-то уступал, только когда у него не было другого выхода.
Хамфри нечасто случалось видеть, чтобы Фрэнк Брайерс не мог усидеть на месте. Но теперь он вскочил и прошел через всю комнату к окну. Хамфри из его кресла стекла казались глянцевито-черными, непрозрачными. Потом Брайерс сказал:
— Сколько людей! Ну куда они все подевались в ту ночь? Ведь так нужно было, чтобы кто-нибудь его заметил!
Когда он снова сел, они в очередной раз принялись обсуждать все обстоятельства. Брайерс как одержимый вновь перебирал то, что они уже рассмотрели, пока оба не устали, — необнаруженные факты, факты, которые положили бы конец тому, что Брайерс назвал бултыханием. Одежда, в которой Перримен был в ту ночь? Где она теперь? Не проследишь. И ни слова ни от кого, ни намека.
Другие моменты такого значения не имели, но все-таки и в них нужна была ясность. Кого Перримен посылал в отели за деньгами? Никаких сведений, ни одного опознания.
— Я полагаю, вы подумали о его жене? — заметил Хамфри.
Брайерс раздраженно выругался.
— Помощи от вас! Вы уже это говорили. Мы из нее ничего не выжали. Допрашивали, пока у нас в глазах не потемнело. Я еще раз сам за нее взялся.
— Добились чего-нибудь?
— Черта с два. Непробиваема, как он.
— Вы думаете, она знает?
— Она может знать все. Или не знать ничего. Просто улыбается, как Чеширский Кот. А потом, конечно, бежит в католическую церковь за углом.
— Вы бы не прочь послушать ее исповедь, а?
Брайерс снова выругался. Он забыл, что считает себя просвещенным человеком, и вспомнил, как его старик дед поносил исповеди и прочие гнусные папистские штучки.
Хамфри задумался о Перрименах. Насколько тесно связал их брак? Настолько, что они волей-неволей всем делятся, помогают друг другу во всем?
Элис Перримен он встречал довольно редко, и каждый раз его отталкивало самодовольство ее веры. По ассоциации идей он вспомнил про жену Брайерса и спросил словно мимоходом, стараясь скрыть искреннюю тревогу, как себя чувствует Бетти.
— Не очень хорошо, — с неожиданной горечью ответил Брайерс. — По-видимому, ремиссия кончилась.
— Простите, я не знал.
Ну что здесь можно было сказать?
— Никто не знал. — Фрэнк добавил: — У нее опять двоится в глазах. И она снова хромает.
— Как ей тяжело!
— Она в жизни никому не причинила ни малейшего зла. А теперь ей терпеть все это годы и годы. И люди верят в то, что бог справедлив! Идиоты!
Хамфри ни разу не слышал от него ничего подобного. Но яростная вспышка сразу угасла. Брайерс сказал глухо:
— Два дня назад она говорила про вас. Жалела, что не может хоть немного выходить.