Затем Брайерс вернулся к прежней теме. Он занимался своим делом, а над ним тяготела эта боль, и каждый день он возвращался домой к ней, думал Хамфри. Но как огромна его энергия — никто не замечает.
Брайерс теперь взвешивал впечатления, которые вынесли его сотрудники и он сам из допросов Перримена.
— Он очень крепок, — сказал Брайерс. — Физически крепок. Я думал, мы его вымотаем. Но он устал не больше, чем я.
Хамфри сочувственно улыбнулся. Он по прежнему опыту знал рекордную выносливость Брайерса.
— Он очень тщеславен, — добавил Брайерс.
Хамфри кивнул.
— Среди уголовников попадаются очень тщеславные, — продолжал Брайерс, — но, по-моему, тщеславнее его я еще никого не видел. Во всяком случае, по ту сторону стола.
— Я, пожалуй, пойду даже дальше, — заметил Хамфри. — Существует качество, которому в древности придавалось большое значение. Тогда его называли надменностью души. Мне кажется, Перримен получил бы за него весьма высокую оценку. — Он слегка улыбнулся. — Очень своеобразное качество. Я знавал двух-трех военных героев, настоящих героев, у которых оно было — подавленное и выплескивающееся через край. Наверное, им обладали и наиболее знаменитые мученики. Вот чего я никак не мог понять в Перримене, когда встречался с ним раньше…
— У меня это их качество вот где сидит! Я готов пожертвовать всеми военными героями и мучениками, лишь бы мы могли избавиться от перрименов.
— Некоторых людей оно поднимает, дает им мужество умереть под пытками. Других людей оно развращает, и они становятся способны пытать насмерть.
Хамфри замолчал и посмотрел на Брайерса. Им обоим приходилось видеть, на что бывают способны люди. Не так уж давно в этой самой комнате Брайерс говорил, что далеко не все следует предавать гласности. Тут бесстрастность изменяла ему даже больше, чем Хамфри.
— Во всяком случае, — продолжал Хамфри, — это открывает перед вами некоторые возможности. При такой надменности человек неизбежно где-то ослабляет защиту. Вы ведь как будто нащупали уязвимую точку? А этот ваш молодой сотрудник… как его фамилия?
— Шинглер.
— Ваш Шинглер подобрался к ней еще ближе. Возможно, ему повезло. Вы, конечно, продолжите в том же направлении?
— Конечно.
Они снова говорили как коллеги.
— Деньги, — продолжал Брайерс. — По их словам, он пришел в ярость при одном только намеке. Шинглер ведь даже не сказал ему прямо, что он убил из-за денег. Один только косвенный намек вывел его из себя. Он слишком высок для подобных вещей. Я использую это во всех поворотах, какие только смогу придумать. Посажу с собой Шинглера, просто чтобы напоминать ему прошлый раз. Не исключено, что он сам укажет какой-нибудь другой мотив. Если нам удастся выбить его из колеи. — Брайерс добавил: — Знаете, я могу себе представить, как человеку вроде него хочется совершить что-нибудь масштабное. Что именно, не так уж важно — ему все по силам. Какие могут быть пределы возможностей для человека, который знает, что он вдесятеро умнее всех нас? И хладнокровнее? Что он окружен безмозглыми тупицами, серой толпой? Ему все по силам! И вот — случай.
Брайерс помолчал, потом спросил быстро:
— Представляете?
— Не так четко, как вы.
— По-моему, сам я так чувствовать неспособен, — сказал Брайерс таким тоном, словно Хамфри смотрел на него с усмешкой, — но могу вообразить, что подобный человек испытывает подобные чувства.
— Да, я знаю. — Если предыдущие слова Хамфри можно было принять за сарказм, это он сказал искренне, подразумевая особый дар Брайерса, очень важный для ведения допроса. Брайерс словно сливался с человеком, который сидел напротив него, и не просто спрашивал, но и разделял его эмоции. Своеобразный дар. С которым надо родиться, потому что приобрести его невозможно. Хамфри им наделен не был, во всяком случае, в такой мере. Раза два он упрекал себя за то, что не сумел разделить паранойю Тома Теркилла, понять ее как бы изнутри. А Брайерсу это удалось бы. Он обладал той способностью к сопереживанию, которую теперь стало модно называть эмпатией. В те дни, когда они работали вместе, Хамфри, оказавшись в обществе агрессивно-самодовольных людей и желая себя подбодрить, утешался мыслью, что вместо эмпатии, как у Фрэнка Брайерса, он, возможно, наделен большей проницательностью. Знакомясь с ними, самозваные знатоки характеров в обоих случаях без колебаний пришли бы к прямо противоположному заключению.
— Можете испробовать еще один гамбит, — сказал Хамфри. — Не забудьте, леди Эшбрук боялась, что умрет от рака. Он был ее врачом. И можно предположить, что между ними была договоренность. — Хамфри припомнил разговор в сквере. — Уж конечно, она верила, что он обеспечит ей безболезненный конец — если у нее не хватит сил терпеть. Таким образом, она была целиком в его власти. И то, что она оказалась здоровой, должно было подействовать на него ошеломляюще: нет рака — нет и нужды в доверенном враче. Нет больше власти.
— Учтем. — Брайерс выслушал советы не менее охотно, чем в молодые годы. Ему словно бы хотелось остаться здесь подольше, продолжая разговор с Хамфри. Он винил себя за то, что так долго не замечал, насколько Перримен не укладывается в обычные рамки. Он должен был бы распознать его с самого начала.
Ну да что толку копаться в том, что уже позади, заметил Брайерс — и продолжал копаться. После того как он вышел на Перримена, особых ошибок они не делали. А это было непросто, сказал он и выпил еще рюмку, нарушив собственное правила Ему нечем было занять себя в этот вечер. Хамфри чувствовал, что Брайерс был бы рад любым активным действиям — они отвлекали бы его от мыслей о жене. Впрочем, и сам он, хотя и счастлив с Кейт, хотя и может не тревожиться о ее здоровье, тоже был бы рад каким-нибудь активным действиям.
А Брайерс тем временем говорил, что кое-какие моменты в следствии были не так уж плохи! Он гордился своими ребятами. Гордился искренне, но сейчас это была еще и тема для разговора. Он вернулся к тому, что Хамфри назвал финансовыми манипуляциями, — да, тут пришлось повозиться. Но за это им и платят. Ничего потрясающего, но недурная работа.
Внезапно Хамфри перебил его и с виноватой улыбкой сказал словно бы без всякой связи:
— Пожалуй, я вам признаюсь.
— Что-что?
— Я сомневался напрасно. Вы совершенно правы: это безусловно Перримен.
Глаза Брайерса просияли, но он ответил деловым тоном, без торжества или самодовольства:
— Да, конечно. Но я в этом деле уже раза два-три ошибался. Общий счет не так уж утешителен.
Улыбка Хамфри стала жесткой.
— Я согласен с вами — убил он. — Его тон тоже был деловым. — И я кое-что добавлю: пусть он говорит высокие слова, пусть он им даже верит, но убил он из-за денег.
Брайерс ответил не сразу: его лицо утратило всякое выражение, губы сжались.
— Может быть, не только из-за них, — сказал он наконец.
— Но без них он этого не сделал бы.
— Вы не считаете, что сомнение следует толковать в пользу обвиняемого?
— Я считаю, что не следует льстить себе. Послушайте, Фрэнк, вы на своем веку видели много преступлений, Придумывать мотивы легко. Вы сами это говорили. И еще легче придумывать для них сложность, которой нет.
— А вы на своем веку видели не только преступления, но и многое другое, — ответил Брайерс упрямо и дружески. — По вашему мнению, все мы оставляем желать лучшего, ведь так? И в результате вы предпочитаете думать, что все беспросветно и просто, ведь так? Потому что вы сами себя не очень высоко ставите.
Всего лишь через несколько часов после этого разговора пришло сообщение от скотленд-ярдовской группы в Нью-Йорке. Их американские коллеги еще несколько раз мягко побеседовали с руководством фирмы О'Брайена. Его партнеры сочли, что обстоятельства дела вынуждают их, несмотря на уважение к желаниям покойного, сообщить полиции некоторые сведения. Они провели проверку фонда контролера. Сумма оказалась неожиданно маленькой. Настолько, что оперативник, ознакомившийся со сводкой, попросил их еще раз поискать какие-нибудь следы в их книгах. Но больше никаких сумм обнаружено не было. Остаток не достигал и пятнадцати тысяч фунтов. Брайерс рассказал Хамфри об этом без комментариев, но не без удовольствия. Если Перримен убил ради денег, то деньги эти исчерпывались тысячью-другой фунтов. Остальное он предоставил Хамфри додумать самому.
Хамфри тоже не стал обсуждать эти сведения: ему предстояло испытание, которое его пугало, но уклониться от него он не мог. Как летом ему было страшно идти к леди Эшбрук, когда она ожидала результатов анализов, так и теперь он чувствовал страх, подъезжая к дому Брайерса.
Может быть, он и стал с возрастом черствее, но не настолько, чтобы равнодушно смотреть на то, что болезнь сделала с этой молодой женщиной. Он буквально вынудил себя отправиться к ней в этот день. Фрэнк будет занят у себя в кабинете по убийству, и ему придется разговаривать с ней наедине. Бетти ему нравилась. Она была хорошим человеком. У него в ушах еще звучали горькие слова Фрэнка.
Остановив машину, он поглядел на дома напротив, надежно укрытые своими садиками, где в ноябре на газонах цвели неизбежные розы. День был ясный, и окна нижних этажей блестели в косых солнечных лучах, как полированные щиты. Такая мирная, такая безмятежная картина) Он пошел по усыпанной гравием дорожке к двери Брайерса с такой же неохотой, как шел в июле к двери леди Эшбрук.
Хамфри осторожно нажал кнопку звонка и должен был нажать ее второй раз. Потянулись долгие секунды тишины. Затем изнутри донеслось какое-то царапанье, что-то двигалось по выложенному плиткой коридору.
Дверь открылась. Бетти полувисела в металлической раме на колесиках, Она улыбнулась весело и приветливо.
— Хамфри! Я так рада! — Она снова улыбнулась. — Идите вперед. В заднюю комнату. А то я двигаюсь медленно.
Она добралась до задней комнаты и с трудом, но самостоятельно опустилась в кресло.
— Теперь я почти все время провожу здесь, — сказала она. — Прежде это был кабинет Фрэнка. Пришлось его выгнать. Но тут мне до всего близко. Как нелепо — передвигаешься в ходунке, словно годовалый младенец.