вынужден был предупредить Брайерса, чтобы он не рассчитывал в обозримом будущем извлечь дополнительные сведения из судебно-медицинских данных: они исчерпаны. Он сообщил, что в студенческие годы Перримен всегда и во всем старался добиться совершенства, но Брайерс ответил: «Скажите мне что-нибудь, чего я не знаю».
Оперативники приходили и уходили, но Брайерс сидел в кабинете час за часом. Он вызывал их, но трое, присутствовавшие на прошлых допросах, — Бейл, Флэмсон, Шинглер — обычно сидели с ним. Брайерс обдумывал заключительную атаку.
— Я не люблю точно разработанных планов, — не раз повторял он. — В подобных случаях надо играть по слуху. Планы, детально рассчитанные заранее, обязательно срываются.
Но говорил он совсем не то, что думал. У него были планы — планы, учитывающие непредвиденные неожиданности и далеко не все словесно оформленные. Он слушал своих сотрудников, как слушал Хамфри и Моргана. И высказывал им свое мнение. Он был откровенен — и скрытен. Даже Бейлу, на которого он полностью полагался, который не блестяще соображал, но блестяще действовал, он не сказал всего.
Все это мало напоминало разработанную во всех деталях операцию того типа, когда какой-нибудь министерский руководитель советуется со своими подчиненными о том, как им взять верх над другим департаментом. Скорее тут проглядывало сходство с кинорежиссером, человеком творческим, привыкшим к существованию, в котором ничто не определенно и слова не означают ничего или же, наоборот, означают все, когда он нащупывает возможные подходы перед свиданием с кинопромышленником, влиятельным, упрямым и не внушающим ему доверия.
Снова пригласить доктора Перримена в полицейский участок утром 2 декабря было поручено Бейлу. Все велось в крайне вежливых тонах. Бейл объяснил, что они все понимают, какие причиняют ему неудобства, отрывая от пациентов. Особую вежливость можно было усмотреть и в том, что за ним прислали этого пожилого и солидного суперинтендента.
Когда Бейл вернулся с доктором в участок, он доложил, что был встречен взрывом возмущения. В предыдущий раз Перримен, пригласив полицейских к себе в гостиную, держался с высокомерной снисходительностью и небрежностью.
На этот раз он разразился протестами и спросил, кто, собственно, возместит уважаемому члену общества напрасно потерянное время и сопряженные с этим убытки. Тем не менее, позвонив другому врачу (Бейл заметил, что звонок был только один и своему поверенному он не звонил), Перримен отправился в участок без дальнейших возражений. По дороге он почти ничего не говорил — только ворчал на погоду. Утро было отвратительное, витрины магазинов и окна верхних этажей отбрасывали полосы света в мутную мглу.
Перримена проводили в комнату, где его допрашивали в предыдущий раз, принесли ему чашку чая и оставили одного. В кабинете по убийству оперативники слушали сообщение Бейла. Раздавались одобрительные возгласы.
— Похоже, он вот-вот расколется, — сказал кто-то.
А один из самых молодых добавил:
— Сегодня он вам, шеф, больших хлопот не доставит.
Они все стояли, и молодой человек обращался к Брайерсу из-за чьего-то плеча.
— Держу пари, он уже доспел.
Брайерс хмуро улыбнулся, но сказал спокойно:
— Увидим, увидим.
Молодой оперативник добавил:
— Он сегодня выйдет в открытую.
Этот идиоматический оборот означал «скажет все», «сознается». Студенты-филологи предыдущего поколения пользовались им при протестах, заявляя свое мнение; затем оно вошло в жаргон преступного мира. И тогда же бойкие молодые полицейские не устояли перед соблазном и приспособили его для своих целей. На этот раз Брайерс пропустил его мимо ушей.
Брайерс не торопился, но это был чистый расчет. Только около одиннадцати он кивнул Шинглеру и направился в заднюю комнату.
— Доброе утро, доктор, — сказал он, возвращаясь к официально-вежливому тону.
— Доброе утро, старший суперинтендент. — Перримен не встал, а только слегка наклонил голову.
— С инспектором Шинглером вы, кажется, знакомы.
Перримен еще раз наклонил голову.
Небольшая комната выглядела уютно. За окном густел сумрак, словно начиналось солнечное затмение. Посверкивали копья дождевых струй. А в комнате было светло и тепло — не жарко, а по-приятному тепло. Как только Брайерс и Шинглер вошли, следом за ними внесли поднос с чайными чашками. Начищенная пепельница ждала перед стулом Брайерса, а рядом лежали наготове две пачки сигарет.
В физическом смысле все было очень комфортабельно. Перримен откинул голову — движение, которое всегда действовало Брайерсу на нервы, — и сказал:
— Прежде всего я хотел бы сделать заявление.
— Я запишу, — поспешно сказал Шинглер.
— Нет-нет. Заявление не в вашем смысле. Я хочу заметить вам, старший суперинтендент, что, естественно, я охотно готов оказывать вам помощь в разумных пределах…
— Я в этом не сомневаюсь. — Тон Брайерса был абсолютно бесцветным.
— Но я считаю нужным напомнить вам, что у меня есть моя работа. Это очень серьезное ее нарушение, а если меня снова оторвут от дела без заблаговременного предупреждения, последствия для некоторых пациентов могут оказаться более чем серьезными. Поступаться другими людьми и собой я могу лишь до известной степени. Это само собой разумеется. Сегодня я в вашем распоряжении, но, если вы пожелаете повторить свое приглашение, я вынужден буду прибегнуть к юридической помощи.
— Это ваше право, доктор.
— Вы понимаете, что в прошлый раз, когда я был здесь, я пошел вам навстречу в гораздо большей мере, чем вы могли бы рассчитывать.
— Это ведь зависит от точки зрения, не правда ли?
Брайерс подумал, что у Перримена можно учиться тому, как владеть собой. Мало кто способен на подобный самоконтроль, подумал он позднее. От этого ему самому становилось труднее владеть собой.
Теперь было не время начинать с обиняков. Он сказал:
— Я хочу вернуться к болезни леди Эшбрук. То есть к ее предполагавшемуся раку.
— Об этом я уже сказал все что мог.
— Я хочу уточнить. Вы ведь говорили мне, что считали, что результаты анализов будут положительными?
— Я говорил вам, что считал это возможным.
— Вы считали это более чем возможным? — спросил Шинглер.
Перримен даже не посмотрел на него, но ответил:
— Я уже говорил старшему суперинтенденту…
— Что считали это вполне вероятным? Следовательно, — продолжал Брайерс, — вы имели дело с пациенткой, которая могла быть смертельно больна. Так?
— Безусловно.
— И не просто с пациенткой? Вы знали ее близко. Она доверяла вам свои финансовые дела.
— Мы обо всем этом уже говорили. Подробно и утомительно. И вам следовало бы уже понять, что эта тема бесплодна.
— Мы будем терпеливы.
— И вынуждаете быть терпеливым меня.
Брайерс словно не услышал.
— Мы все согласны в том, не так ли, что вы были очень внимательны к своей близкой знакомой и пациентке. И у вас имелись основания полагать, что скоро придется сообщить ей самое худшее. Она ждала этого. И конечно, говорила о своей смерти — с вами, доктор. Несомненно, вы были первым, с кем она стала бы об этом говорить.
— Конечно, она об этом говорила. Она не закрывала глаза на положение.
— Если бы выяснилось самое худшее, ей пришлось бы всецело положиться на вас, не так ли? Вы могли бы облегчить ей смерть. Она и об этом с вами говорила?
Перримен ответил со снисходительной улыбкой:
— Вас эта тема просто загипнотизировала. То, о чем пациент разговаривает с врачом, является врачебной тайной, и я не собираюсь ее нарушать.
— Вы ведь великий сторонник соблюдения всех правил? — Впервые голос Брайерса стал едким.
— Если вы подразумеваете, что я не нарушаю оказанного мне доверия, то безусловно.
— Суть в том, что она была целиком в ваших руках. День за днем. Она думала, что смерть подкрадывается все ближе. И ей не на кого было опереться, кроме вас. Верно?
— В подобной ситуации мне приходилось бывать неоднократно.
— И когда тревога оказалась ложной, у вас обоих это должно было вызвать странное чувство. Ей больше не требовалось рассчитывать на вас. Для избавления от страданий, если бы до этого дошло.
— Вы можете и дальше строить предположения, старший суперинтендент Как я уже пытался вам втолковать, любые разговоры с моими пациентами являются врачебной тайной. И тайной они останутся. Ее положение казалось критическим. Затем она узнала результаты анализов. Ее положение перестало быть критическим. Только и всего.
— И она перестала на вас полагаться?
— Я уже мог не навещать ее каждый день. Но, если вы помните, я по-прежнему оставался ее врачом.
Эта линия, которую Брайерс избрал после намека Хамфри, ничего не давала. Но они с Шинглером выработали еще одну. До этого Шинглер молчал и только вел записи как корректный секретарь. Теперь он внезапно сказал своим резким голосом:
— Но вы же были отнюдь не только врачом, верно?
Перримен, который все это время полностью его игнорировал, вынужден был посмотреть на него. Но тут же откинул голову и уставился в потолок, как будто недоумевая, с какой стати подчиненный позволяет себе лишнее.
— Вы так думаете? — сказал он, словно отмахиваясь.
Но если Перримен подчеркнуто не замечал Шинглера, Шинглер так в него и вцепился. Его красивое, хотя и лисье лицо было напряженно-сосредоточенным. Глянцевитые каштановые волосы поблескивали в свете ламп над столом. Поблескивали и большие карие глаза. Отрывисто, почти не шевеля губами, он бросил:
— Вы были отнюдь не только врачом. Далеко не каждый врач ведет денежные дела своих пациентов, верно?
— Разве мы с этим еще не покончили? — Перримен смотрел на Брайерса.
Но Шинглер продолжал идти напролом.
— Вы сказали, что вам приходилось бывать в такой ситуации неоднократно. А не оказывались ли вы в ситуации, когда в случае смерти вашей пациентки вам предстояло стать распорядителем утаенных денежных сумм? Вы же не станете нас уверять, будто не думала об этом. Стоило ей умереть — и эти суммы поступили бы под ваш контроль. Как и произошло, когда она умерла, хотя и другой смертью, — Шинглер продолжал: — Когда вы узнали, что ей не грозит близкая смерть, о чем вы тогда подумали? Составили другой план? Относительно этих сумм? Как ими завладеть?