Брайерс заметил, что Перримен не покраснел от гнева, но его ноздри побелели и сузились. Он сказал пронзительным голосом:
— Это невыносимо. Невыносимо!
Затем, словно выполняя заученное движение, он скрестил руки на груди, напрягся и неторопливо объявил Брайерсу:
— Я не намерен отвечать на вопросы этого вашего инспектора.
Брайерс сказал спокойно и неумолимо:
— Вы здесь, чтобы помочь нам, доктор. Отвечать вы не обязаны. Но в этом случае мы сделаем свои выводы.
По-прежнему неторопливо и величественно, сохраняя полную неподвижность, Перримен произнес:
— Я буду сам решать, какие вопросы заслуживают ответа.
— Вы думали о том, как завладеть этими суммами? — повторял Шинглер резко и настойчиво.
— Не заслуживает ответа.
Еще вопросы о том, поступали ли деньги после того, как рака у леди Эшбрук обнаружено не было. Тот же неторопливый стандартный ответ. Брайерс понял, как вскоре понял и Шинглер, что Перримен все заранее отрепетировал, чтобы не потерять власти над собой, если его начнут провоцировать вопросами о деньгах. Не только полиция заранее готовится к допросам. По-видимому, Перримен не доверял своей выдержке и прибегнул к этой каменной невозмутимости, чтобы не дать себе сорваться.
— Деньги в Нью-Йорке, — провоцировал его Шинглер. — Вы понимаете, что нам теперь все о них известно?
— Неужели?
— И конечно, мы знаем, какой остаток капитала оказался бы в вашем распоряжении.
— Значит, вы лучше осведомлены, чем я.
— Но вы же это знали, верно?
Руки скрещиваются на груди. Стандартный ответ.
— Вы знали, что он очень мал, верно? Жалкие крохи за все ваши хлопоты.
— Не заслуживает ответа.
— Нет, но это правда поразительно. Какие-то жалкие тысячи — и столько хлопот. Убить старуху. Ждать, когда же мы разберемся. Нам это кажется фантастикой. А вам?
Перримен не дрогнул. Он ничего не сказал и только изобразил легкий намек на равнодушную улыбку.
Перримен хорошо подготовился к таким атакам Шинглера, решил Брайерс. И чтобы переменить тактику, попробовал еще одну линию, ничего от нее не ожидая, но в надежде, что Перримен немного расслабится. Бывает ли так — это было сказано задумчиво, — чтобы человек полностью забыл то, что делал? Что-либо важное? Забывает ли врач, если выбрал неверное лечение, возможно, даже с летальным исходом? Перримен полагал, что нет. Он сам допускал роковые ошибки — в одном случае несомненно, и не исключено, что дважды. Он все еще ежится, стоит ему о них вспомнить.
У всех так, сказал Брайерс и согласился, что он тоже не слишком верит в забывчивость. Люди преступлений не забывают, хотя иногда и делают вид, будто забыли. Ближе к истине другое: человек сделает что-то — напишет подсудное шантажное письмо, подделает чек, ударит ножом, — а потом прекрасно все помнит, но так, словно это ни малейшего значения не имеет. С полным ощущением своей правоты, если угодно. Несомненно, Перримен тоже сталкивался с подобным? О да. Он и сейчас помнит, как в юности написал письмо. Некто обошелся с ним очень скверно. И письмо писалось в отместку. Он все еще видит эти написанные тогда слова. И по-прежнему они ему кажутся самыми обыкновенными словами, какие можно прочесть в любом письме.
— А не может ли то же, — Брайерс задал вопрос так, словно он только что пришел ему в голову, — относиться и к вечеру убийства?
Перримен окаменел и вновь равнодушно улыбнулся.
— Я же сообщил вам, что я делал в тот вечер, не так ли?
— Разве? — сказал Брайерс, словно без всякого интереса. Но он знал, что пока следует остановиться: Перримен прекрасно умел подготавливаться к возможным продолжениям. И для отвлечения Брайерс взглянул на Шинглера, давая ему знак вновь пустить в ход деньги, денежный мотив — все то, против чего Перримен выковал себе броню. Вопросы, новое перечисление установленных фактов, инсинуации, насмешки над крохоборством — весь арсенал нахрапистого молодого человека. Те же ответы, отрепетированные, ничего не значащие, ледяное достоинство, ни малейших признаков раздражения или любого другого чувства.
Внесли подносы. Привычные чашки с чаем. И менее привычные пирожки с мясом вместо бутербродов. Как и на первом допросе, Перримен ел медленно и методично. Брайерс откусил несколько кусочков. Шинглер все еще задавал вопросы про деньги, но тут Брайерс вмешался.
— Может быть, пока оставим эту тему, Норман, — сказал он с добродушной улыбкой. — По-моему, доктору Перримену она порядочно надоела.
Перримен, по-видимому, растерялся. Холодная улыбка исчезла с его губ. Брайерс спросил его через стол:
— Вы ведь человек незаурядный, правда?
Брайерс спросил Перримена через стол:
— Вы ведь человек очень незаурядный, правда?
Но Перримен ответил с величавым спокойствием, устремив взгляд больших глаз мимо Брайерса:
— Не мне об этом судить.
— Ну послушайте! Себе же вы это говорили, так?
— Сколько людей говорят себе подобные вещи?
— Не так уж мало, если судить по моему опыту. Но с таким правом на это, как у вас, — немного. Разумеется, вы незаурядный человек. — Сильное лицо Брайерса оставалось спокойным. Он продолжал словно в задумчивости: — Но знаете, вы вызываете у меня недоумение. От нескольких человек я слышал, что вы словно бы ничего особенного не достигли. Хотя у вас все как будто должно было бы получаться. И вот я задумался. Вы умны, это несомненно. Вы производите впечатление. И должны были производить его в молодости. Смелости и выдержки у вас хоть отбавляй — в моей профессии мы умеем распознавать эти качества. Так что же произошло со всем этим? Почему вы удовлетворились тем, что стали еще одним приятным доктором с приличной практикой?
— На этот вопрос ответить следует только себе самому, — сказал Перримен с тем же величавым спокойствием.
— Разве? Может быть, вас это не удовлетворяло?
— Остановитесь-ка на чем-нибудь одном, — сказал Перримен снисходительным, добродушным, почти дружеским тоном.
— Да, наверное, у вас было ощущение, что вы стоите выше всех нас. Жалкие букашки, суетятся, схватываются между собой, чтобы как-то просуществовать. Серая безликая толпа. А себя вы никогда частью толпы не считали, ведь так? Серые люди, влачащие серую жизнь. Вроде ваших пациентов. Вроде окружающих вас почтенных обывателей. Вроде меня.
— Вы мне особенно серым не кажетесь, если мне будет позволено это сказать.
— Напрасно. Я не сделал ничего такого, чего не делали бы тысячи и тысячи людей, — во всяком случае, почти ничего. Я был верен своей жене. Я отдавал долги в срок. Я платил налоги. Нет, я, конечно, часть толпы. Я всегда вел себя как почтенный обыватель. Но пусть. Любопытно другое, доктор: что вы вели себя так же, как мы, все прочие. До недавнего времени. Ну, конечно, были эти финансовые махинации. Они показали, какой вы прекрасный организатор. Но оставим это. Для вас они были слишком просты. Они не подняли вас над толпой. А в остальном вы ничем не отличались от окружающих. Никаких женщин в вашей жизни нам обнаружить не удалось. И не из-за недостатка старания, поверьте. Возможностей у вас было множество. Но, насколько нам известно — теперь это можно считать установленным, — вы вели самую целомудренную жизнь. Не исключено, конечно, что вы не сталкивались с достаточно сильным соблазном. Однако я убежден, что для вас существовал соблазн где-то выйти за рамки. Вам всегда хотелось показать, что вы не такой, как обычные люди. Обычные человеческие правила созданы не для вас, правда?
— Что такое обычные человеческие правила?
— Если бы вы их не знали, это было бы любопытно. Но, конечно, вы их знаете. Такому, как вы, интересно другое: что заставляет людей следовать им?
— Это я, по-моему, знаю. А вы? Может быть, вы мне объясните?
Брайерс ответил:
— Мне бы хотелось сказать: какое-то нравственное чувство или нравственный инстинкт. Но теперь я в этом уже не так уверен, как в те дни, когда был наивным молодым полицейским. Боюсь, ответ проще и грубее — воздаяние. Но оно все больше утрачивает свою роль. Воздаяние в религиозном смысле для нас — для большинства из нас — потеряло действенность. Оно ведь подразумевало страх перед судом божьим и загробной жизнью, верно? Вы неверующий, не так ли? Да, мы и этим поинтересовались. Теперь мало кто боится божьего суда. Однако существуют другие разновидности страха. Страх перед тем, что подумают люди, например. Но в конечном счете это главным образом страх понести наказание за нарушение закона. Не будь закона, от нравственных правил мало что осталось бы. Я был бы рад верить во что-то другое, но теперь больше уже не могу. Беда в том, доктор, что вы поразительно бесстрашный человек.
— Несколько неожиданная характеристика, вам не кажется?
— Но вы согласны с ней?
— Я уже говорил вам, что у вас очень сильное воображение. Слишком сильное для вашей профессии, как я склонен думать. Но я безусловно согласен, что соблюдать нормы поведения людей чаще всего вынуждает страх. Не будь страха, как все вели бы себя?
— Ужасающе. — И тут же Брайерс упрямо поправился: — Нет, не все, разумеется, не все. Но и остальных хватило бы, чтобы мир превратился в хаос.
— Вы предпочитаете, чтобы люди подчинялись правилам, как хорошо выдрессированные звери?
— Конечно.
Перримен широко улыбнулся, словно они были близкими друзьями.
— Я так и думал, что между нами есть что-то общее. Но мне кажется, я смотрю на людей более оптимистично, чем вы.
— И ваша нравственная позиция достаточно сильна, чтобы вы могли это утверждать?
— Вы потратили немало времени, давая понять, что у меня вообще нет никакой нравственной позиции.
— Очень скоро я стану более конкретен.
Брайерс не знал, насколько глубоко ему удалось проникнуть, но прятать дальше свой козырь он не мог. Тем не менее он не оборвал их словно бы зашифрованный диалог.
— Скажите, — спросил он, — вы высоко цените человеческую жизнь? Как все мы?
— Я врач.