Девушка, которую звали Сьюзен, всячески защищала отца. Все еще в слезах (веки у нее опухли так, словно в них что-то впрыснули), она клялась, что ее отец — честный человек.
— Конечно, он делец, — объясняла она им. — И тем, кто ничего не понимает, дела, которыми он занимается, могут иногда показаться не вполне законными. Но поверьте, он всегда соблюдает все правила. Всегда! Он слишком умен, чтобы от них отступать. И не забудьте, что деньги, конечно, его интересуют, но его политическая карьера для него куда важнее. Он ни за что не подверг бы ее хоть малейшему риску.
Кейт однажды сказала Хамфри, что эта девушка далеко не глупа. И он подумал, что она выбрала самую верную линию. Разумеется, у него не было и не могло быть ни малейшей идеи о том, права она или ошибается. У Кейт же, к несчастью, такая идея была, причем менее всего лестная для Теркилла. А Кейт всегда готова прийти на помощь человеку в беде. Сьюзен ей нравится и работает под ее началом в больнице, и Кейт считает себя ответственной за нее. Хотя ни малейшей практической необходимости работать у нее нет. Отец не жалеет для нее денег: машины, лошади — все, что она просит и чего не просит. Тем не менее по современным требованиям она должна была работать, но, как рассказывала Кейт, из духа противоречия отдавала своей работе довольно мало энергии. Как бы то ни было, Кейт чувствовала себя обязанной опекать ее и опекала — не демонстративно, но с суховатой теплотой.
Хамфри прекрасно видел, что Кейт придерживается весьма низкого мнения об отце девушки и верит всему, что утверждают его враги. Излияния Сьюзен она встречала с нетерпеливой досадой; это было словно пощечина, которую дают, чтобы заставить человека драться, и в то же время помогало скрыть ее истинные мысли. Что же, подумал Хамфри, она чутка и проницательна, она бывала в доме у Теркилла, она его знает. Вполне возможно, что она права. С другой стороны, напомнил себе Хамфри, Кейт, всегда готовая прийти на помощь тому, кто в этой помощи нуждался (за что леди Эшбрук ее и презирала), отнюдь не была беспристрастна, когда речь шла о политических деятелях. Кейт бывала веселой, вспыльчивой, добросердечной, но в смысле политических взглядов леди Эшбрук по сравнению с ней выглядела воплощением терпимости, равнодушной зрительницей со стороны.
Кейт даже не пыталась быть терпимой. Для нее само собой разумелось, что Том Теркилл нечист на руку. Такой несгибаемый абсолютный консерватизм можно встретить только у женщин ее класса, думал Хамфри. Кейт происходила из офицерской семьи, члены которой из поколения в поколение служили в ничем не примечательном полку. Она унаследовала многие их положительные качества, но порой сквозь преграду ее здравого смысла прорывались и их верования. Она не понимала, как Хамфри может оставаться скептическим наблюдателем. А ему она даже больше нравилась оттого, что доброта и терпимость в чем-то ей все-таки изменяют. Он ей тоже нравился, но она оставалась при своем мнении.
Оказалось, что у Сьюзен есть еще одна причина для слез. Вернее, причина была та же, но в другом проявлении. Внук леди Эшбрук должен был приехать в короткий отпуск. Он узнает про новые угрожающие нападки на ее отца. Вдруг это им все испортит?
— Не должно бы, — сказала Кейт.
— Он не станет ко мне хуже относиться?
— Нет, если он чего-нибудь стоит, — жестко ответила Кейт.
— Не знаю, что он подумает! — всхлипнула Сьюзен.
— По-моему, он отнесется к этому совершенно спокойно. — Хамфри боялся перегнуть палку, но Кейт нужно было помочь. — Он знает, что такое пресса. Этот мир ему достаточно хорошо известен.
— Но не папин мир! — Сьюзен явно умела глядеть на вещи трезво.
Ей хотелось говорить о своем приятеле, и она оживилась. Утешительная сила влюбленности, когда достаточно лишь заговорить о том, кого любишь, и в кратком мираже уже веришь, будто от этого все стало хорошо. Ведь Кейт никогда по-настоящему с Мистером не разговаривала? Мистер гораздо незауряднее, чем кажется. У него натура художника, только он ее прячет, Он не знает, стоит ли ему оставаться в армии. Может быть, он там только понапрасну растрачивает себя. Больше всего она боится, чтобы ему не стало скучно. Ему все так легко надоедает. Это его недостаток, и ей приходится все время быть начеку.
Было странно слышать, что она произносит «Мистер» таким ревниво-собственническим тоном. Так его называли все родные, кроме бабушки, которая категорично называла его Лоузби. Практически никто не понимал, откуда могло взяться такое прозвище, за исключением горстки тех, кто был приобщен к некоторым внутриродовым обычаям. Но этим посвященным оно, во-первых, говорило, что у него был старший брат, который давно умер, а во-вторых, указывало, в какой школе Мистер учился. Из всех обитателей площади уловить эти два факта был способен только Хамфри, выросший среди подобных тонкостей, и еще, как ни странно, его близкий друг, живший по соседству американский психолог, видный ученый, иронически посмеивающийся над своим увлечением аристократическими пережитками.
Сьюзен настолько приободрилась, что раза два даже улыбнулась чему-то своему, и Кейт тут же велела ей умыться, подкраситься и отправляться домой. Есть у нее что-нибудь, чтобы заснуть? Сьюзен поцеловала Кейт, поблагодарила ее и, прощаясь, улыбнулась уже с некоторым вызовом.
— Бедная девочка, — сказала Кейт, когда внизу хлопнула дверь.
— Действительно бедная.
— Что вы думаете о ее приятеле?
— Он очень мил. И довольно легковесен.
— Слишком много на него изливали любви. И она тоже.
— Что так, то так. Она ведет себя совершенно неправильно.
Они говорили на своем особом языке, словно были гораздо ближе между собой, чем в действительности.
— Но вы поняли, что она спит с ним уже года два?
— Догадаться нетрудно, — сказал Хамфри.
— А вы поняли, что она спала далеко не с одним мужчиной и каждый раз все кончалось крахом?
— Вот об этом я бы не догадался, — сказал он. — Скорее я предположил бы обратное и решил бы, что она тоскует потому, что лишена этого.
Кейт ухмыльнулась и сказала:
— Я была немного удивлена. Но если она чего-то и лишена, то, во всяком случае, не этого.
Комната, в которой они сидели, была такой же, как сама Кейт, — элегантной, аккуратной, на одном столике розы, на другом душистый горошек. Кейт сама держала в порядке свой сад, сама вела домашнее хозяйство и занимала второе, после директора, место в администрации большой больницы. Невысокая, нисколько не тяжеловесная, но с крепкими плечами и бедрами, с упругими мышцами — фигура, надежно сбитая, фигура, созданная для труда. А кроме того, фигура, которая для Хамфри имела особую притягательность. Он принадлежал к мужчинам, находящим прелесть в определенных физических несоответствиях. Ему нравился — более чем нравился — контраст между ее сильным телом и ее лицом. Оно словно принадлежало другой женщине — тонкое и одухотворенное. Это была не хрупкая миловидность Селии. Широкий лоб, изогнутые брови, удивительные серые глаза, орлиный нос, узкий и длинный, — лицо, способное, выглядеть пылким и молодым не по годам (ей недавно исполнилось сорок), но тем, кто умел читать лица, оно, кроме того, говорило, что Кейт трезво смотрит и на себя и на свою жизнь.
— Полагаю, вы ничего нового узнать о леди Эшбрук не могли? — спросил он.
— И вы, наверное, тоже?
Он рассказал, что у него был разговор с доктором — неприятный и бесплодный.
— Он мне скорее нравится. А вам нет?
— Я не так категоричен, как вы, — сказал Хамфри. — И в положительных оценках и в отрицательных.
Она улыбнулась и сказала, что вечером позвонит леди Эшбрук.
— Разговаривать с ней, собственно, не такое уж удовольствие, — добавила она. — Ей хочется только одного: чтобы я побыстрей повесила трубку.
— Ну так не звоните, — сказал он. — Вы и так много делаете из чувства долга. Слишком много.
— Но нельзя же бросить ее в одиночестве. Нетрудно представить, каково ей сейчас! — Она огорченно и виновато поморщилась. — Конечно, я ей ни к чему.
Хамфри знал, что Кейт была готова признать правоту тех, кому она не нравилась. И даже как будто ничего другого не ожидала, разве что получала прямые доказательства обратного. Он сказал, что леди Эшбрук вообще не способна на теплые чувства, но это не успокоило Кейт, а потому он переменил тему и спросил:
— Как сегодня Монти?
Монти был ее муж.
— Он отдыхает, — ответила она без всякого выражения.
Монти был на пятнадцать лет ее старше, и она вышла за него примерно столько же лет назад. Хамфри, не притворяясь перед собой, будто у него нет никакой задней мысли, попытался выяснить подоплеку этого брака. Кейт проявляла по отношению к мужу ту же лояльность, что Сьюзен по отношению к отцу, однако Хамфри узнал кое-что из других источников, хотя и не все. История вырисовывалась любопытная. В то время, когда Кейт познакомилась со своим будущим мужем, он, по-видимому, добился определенной известности как философ, а вернее, как исследователь в области математической логики. То, чем он занимался — или пытался заниматься, — для Хамфри было совершенно непостижимо, как, несомненно, и для Кейт. Насколько Хамфри сумел понять из объяснений знакомых профессоров, Монти задался честолюбивой целью обнажить основы математики изнутри, доказав, что вся эта система создана человеком. Чистейшая мания величия, сказал один профессор. С самого начала было ясно, что за этим ничего нет. Он только напрасно тратит время. Но Кейт была готова обожать гения. Монти ходил в ореоле гениальности и был готов принимать обожание. Хамфри недоумевал, почему проницательность и здравый смысл Кейт не спасли ее. Он не понимал (или не желал понять), что в ней, кроме того, жила потребность преклоняться — во всяком случае, в молодости, а возможно, даже и сейчас. Зато Хамфри понимал, что на нее могло воздействовать и какое-то чисто физическое обаяние. Голова, словно высеченная из мрамора, величавость движений — Монти до сих пор сохранял импозантную внешность.