— а просто чувствовал, как ее пальцы порхают по моим странным чертам, ощупывают морду дикого зверя. Пробуди во мне человека, — молил я в глубине медвежьего сознания. — Дотянись до него, позволь поговорить с тобой.
Она все чесала меня под подбородком.
— Какой же ты большой, — шептала она. — Мне даже голову твою не поднять!
Я лизнул ее в лоб. Во рту стало солоно, и простое звериное чутье подсказало мне, что эта женщина будет вкусной. Она рассмеялась и сделала шаг назад, коснувшись лба. У нее были прелестные руки с узкими проворными пальчиками, а лицо… Как сумел кто-то создать подобное совершенство, уловить все складочки и изгибы, вложить в изящный рот сладкое дыхание, сотворить эти ресницы, бархатистые, как усики бабочки?
— Идем, — махнула она рукой и пошла вверх по склону. — Ты умеешь колоть дрова? Заодно поможешь.
Умею, умею! — мысленно кричал я. Я помнил свои ощущения, помнил, как делать замах, как опускать топор, помнил ритм ударов, стук сердца и капли пота… Однако в медвежьей шкуре я был ей бесполезен… Кто я? Случайно прибившийся дикий зверь, от которого она вольна уйти к людям, таким же, как она. С тяжелым сердцем я последовал за ней — просто потому, что обязан был следовать.
А ее дочерям пришлось следовать за мной. Когда вечер остудил жаркий пыл дневных игр, девочки поужинали, отдохнули и вновь были готовы к забавам, мать сказала:
— Кыш, баловницы! Ступайте играть с Медведем, а я пока тут приберусь.
И мы побежали в лес. Бежали, бежали, пока не оказались довольно далеко от дома; я знал, что в обратный путь сестренки поедут, сидя на моей спине. Я обогнал их. Дальше им было нельзя, хотя границы моих владений находились гораздо дальше.
— Возвращайся, добрый Медведь! — воскликнула Эдда. Мне с трудом верилось, что я, неповоротливая громадина, передвигаюсь по лесу быстрее, чем эти проворные быстроногие девчушки. — Ты нацепляешь на шкуру колючек и репьев, и нам придется вычесывать тебя до самой ночи, безобразник!
Как приятно, когда тебя бранит такая кроха! Я обернулся и увидел Эдду, то есть не ее саму, а шевелящиеся ветки в том месте, где она пробиралась сквозь кустарник. Бранза немного задержалась на склоне холма. Еще чуть-чуть, и поверну назад, подумал я, позволю им поймать меня и отвезу домой, где мать обрадуется всем троим.
Я миновал открытый участок леса, и тут мягкая трава под ногами вдруг провалилась, и я полетел кувырком. Голову и все тело пронзила острая боль. Передо мной замелькали картины — так быстро, что разглядеть их по отдельности я не мог, и все они слились в цветную кутерьму: деревья и кустарники, подернутые дымкой близкой весенней зелени; взметнувшиеся вверх кварталы и улицы города; малюсенький Фуллер в медвежьем костюме, который гонится за смеющимися визжащими девушками, и, наконец, монахиня Ордена Угря на залитой солнцем монастырской лужайке. Пролетая над ней, я заметил, что она вышивает на белой льняной салфетке белую головку одуванчика. Каменная ступенька в проулке возле монастыря подбросила меня вверх, и в следующий миг я уже вылетел из-за угла, а Стоу носился вдоль плит, на которых прачки отбивают белье, и орал:
— Куда они подевались, хитрые бестии?!
Я обернулся, чтобы предостеречь Эдду и Бранзу, но вдруг понял, что Стоу имеет в виду городских девушек.
— Я никого не видел, — сказал я и вспомнил, вспомнил синие с белым башмаки, пышную юбку и знакомую фигуру. Это же дочь прачки Бин, которая с восторженным визгом убегала последней. Когда это было?.. Мгновения, месяцы назад?
— Сюда! — крикнул Стоу, и я помчался за ним.
Тело мое, странно похудевшее, болталось под костюмом, жесткая медвежья шкура больно терлась о голую кожу.
— Быстрее, Рамстронг! — бросил мне Стоу через плечо и, свернув за угол, коршуном набросился на молоденьких прачек, сбившихся в кучку. Девичьи лица светились предвкушением удовольствия и радостью от того, что сегодня праздник, им позволено флиртовать и кокетничать, и что они сильны своей стайкой.
Их было так много, что они сбили нас с ног. Стоу ревел от возбуждения, я — от страха, что эти дебелые пышнотелые девицы кинутся меня целовать. В голове царила полная неразбериха. Дочь прачки Бин принялась тереться щекой о мою щеку, чтобы посильней вымазаться сажей. Другая девица схватила мою черную ладонь и засунула ее себе в корсет, прямо на потную жаркую грудь с четкой выпуклостью соска. Меня будто обожгло: до этой части женского тела я дотронулся впервые с тех самых пор, когда был совсем мал и тянулся к ней только за молоком. Кто эта бесстыдница? Как узнать ее, чтобы позже обходить стороной? Разгоряченные девушки сжимали нас в объятиях, тискали и целовали, а потом вдруг рассыпались с криками:
— Булочники! Булочники идут! Сейчас вам достанется!
Я перекатился на бок и вскочил. В конце улицы замелькали четыре красных физиономии под белыми колпаками.
— Уноси ноги, Рамстронг! — Стоу схватил меня за меховой рукав и подтолкнул вперед.
Я бежал быстро, не чувствуя усталости. За несколько месяцев жизни в лесу я отдохнул, окреп на хорошей пище — молоко, мед, сочная трава, голубиное мясо, древесная кора и ягоды — и набрал силу, нося на себе вес взрослого медведя. Я бежал, заставляя Стоу и булочников выписывать замысловатые кренделя: промчался вдоль стены до конца улицы, потом забежал на мельницы и начал кружить между жерновами, то ныряя, то выскакивая с другой стороны, на бегу чмокая мельничих и пачкая щеки их младенцев. Я пытался оторваться от Стоу, но он не отставал и в какой-то момент, когда рядом не было девушек, успел — черт его подери! — сообщить мне на ухо:
— Представляешь, я кончил целым фонтаном!
Я притворился, что сосредоточенно просчитываю самый короткий путь от Спрингвотер-Кросс.
— В толпе тех прачек, — продолжал откровенничать Стоу. — Ей-богу, все штаны облил. Хорошо еще, что они сшиты из толстой шкуры и снаружи мокрого пятна не видать.
— Бежим в квартал кровельщиков! — сказал я. — Там улицы узкие, путаные, мы обхитрим булочников и уйдем от погони.
— Молодчина! — выдохнул Стоу.
Я понесся прочь от него, от его мокрых штанов, петляя по закоулкам. Понимая, что ему за мной не успеть, он жалобно крикнул мне в спину:
— Рамстронг, не бросай меня! Не оставляй меня им!
Когда я оглянулся в следующий раз, его уже поймали.
Белые фигуры булочников подмяли Стоу, над ним вихрилось облако мучной пыли. Он отвлек на себя внимание преследователей, и я мог двигаться дальше.
Сегодняшний Праздник Медведя определил все: мою скорость, выносливость, хитроумные маневры, с помощью которых я уходил от погони. Я бегал почти до захода солнца, и половина города махнула на меня рукой, потому что людям хотелось поскорей перейти к угощению, выпивке и танцам. Когда я, наконец, сдался булочникам — мне самому пришлось выйти к ним; они меня так и не догнали! — то услышал ровно столько же ругательств, сколько и похвал. Собратья-Медведи не верили, что я все еще стою на ногах, по-прежнему в меховом костюме. Я вырос в их глазах, они не понимали, каким образом мне удалось продержаться. Думаю, они даже стали меня побаиваться.
Для меня важнее оказалось другое. Когда я устало брел вверх по начищенной мостовой Холма — там, где начинаются лавки торговцев сукном, хотя в тот день они все уже закрылись, — то у дверей одного из домов на опустевшей улице неожиданно увидел девушку со спокойным серьезным лицом. Она стояла, прислонившись к дверному косяку, и я заметил ее, только оказавшись на расстоянии вытянутой руки. Она посмотрела мне в глаза, которых не скрывала медвежья шапка, и прочла в них мое истинное состояние — усталость и страх. В свою очередь, заглянув в ее глаза, я понял, что она одинока.
— По-моему, ты хочешь пить, — сказала она, без тени улыбки или кокетства, как будто мимо нее каждый день ходили Медведи, которым требовалась забота. — Входи, я налью тебе воды.
Так я познакомился с Тоддой Тредгулд, своей будущей женой и матерью троих моих детей. Однако все это было еще впереди, а в тот раз я едва рассмотрел эту девушку. Я вошел в дом и угрюмо сел на полутемной кухне, испытывая страшный зуд, обливаясь потом. Залпом осушил две кружки воды, медленными глотками принялся за третью. Мне стало ясно, что я вернулся в свой мир, туда, где я человек и круглый сирота. Тодда не приставала с расспросами, просто сидела и смотрела. «Мне показалось, ты был на грани, — позже призналась она. — Думаю, я встретила тебя в нужную минуту и вовремя успела отвести от края».
Эдда и Бранза, весело играющие на лесной опушке, их мать, хлопочущая по хозяйству, таяли перед моим мысленным взором; картина неумолимо распадалась на мелкие кусочки. Конечно же, меня там не было и не могло быть; это время и место запечатлелись в моей памяти по причине непостижимого спазма разума. Разумеется, Тодда была права, и со мной случилось что-то вроде помешательства, из-за которого я чуть не выпал из обычной жизни.
И все же вместе с потрясением от возврата в родной мир — туда, где были вымазанные сажей ладони, зуд от жестких шкур, грудь прачкиной дочери, погоня и всеобщая сумятица, — я испытал острое сожаление. Я предпочел бы остаться безумцем, свободным диким медведем, нежели вновь быть человеком и принимать сегодняшние почести. Я не понимал, почему меня изгнали из того волшебного края, и всей душой мечтал перенестись обратно, навсегда покинуть этот город с его сплетнями и праздничным элем, навеки избавиться от путаницы и стыда.
Честно скажу, я пытался. Прежде чем вконец отчаяться, позволить себе обратить внимание на Тодду, начать ухаживания и сыграть свадьбу жарким летом в год моего девятнадцатилетия, я много раз отправлялся в проулок рядом с монастырем и кружил, кружил там, объятый надеждами. Я ходил по нему шагом, бегал, пробовал привести себя в состояние лихорадочной паники, которое испытывал в тот раз, старался на бегу точно определить то место, где все произошло, где мои ноги оторвались от земли, и я взлетел.