— Так, — сказала колдунья. — Припомните тот момент, когда вы находились втроем, без посторонних.
Мы переглянулись.
— Такого вроде не было, — пожал плечами Филин. — Мы встретились, когда Баллок погнал толпу девчонок через переулок на нас с Ноэром. С той минуты и до тех пор, когда мы обнаружили, что шкуры не снимаются, с нами все время был кто-то еще, человек шесть-семь, не меньше.
— Вот оно! — завопил я. От неожиданности мои приятели чуть не подскочили. — Я понял, где все случилось! В переулке!
— Что случилось-то? — посмотрел на меня Филип.
— Почем ты знаешь? — удивился Ноэр.
— Я помню. Вы тоже кричали, вы оба. Мы как будто прошли через… эту штуку. Я увидел вспышку… Что-то словно двинуло меня по башке — бац! Я почувствовал это дважды. Не знаю, что это было, но потом, в суматохе, я про все забыл. Как раз перед этим я снимал шапку у колодца, чтобы намочить волосы, но после того я ее уже не трогал и попытался снять только утром, поэтому и не сообразил раньше. Но все произошло именно в тот момент, клянусь! Неужели вы не заметили?
Они глядели на меня, как на чокнутого.
— Что мы должны были заметить, Баллок? — с нехорошей ласковостью спросил Ноэр.
— Ну, вы ведь оба крикнули. Вот так: йеп! Сперва ты, потом Филип!
— Как ты мог различить наши крики в той суматохе, осел?! — Ноэр по-настоящему разозлился.
— То же самое случилось со мной, поэтому я уловил в ваших голосах что-то вроде… — Ноэр смотрел так, будто хотел сорвать с меня медвежью шкуру вместе с человечьей, а затем облить щелоком, — …вроде испуга, — закончил я. — Мы рычали на девчонок и подбадривали друг дружку, но это были другие крики, а тут вы вскрикнули от неожиданности, будто вдруг получили пощечину или почувствовали укус пчелы.
— Тогда почему ни одна из девушек не застряла в своем платье, если, конечно, они просто не помалкивают об этом? — Ноэр сверлил меня сердитым взглядом, но Филип рядом с ним озабоченно сдвинул брови. Я не сомневался, что он почти вспомнил.
— Может, потому… что они не были наряжены медведями.
Ноэр заколебался. Я с надеждой посмотрел на Филипа, который задумчиво щурился, напрягая память. Я ведь ничего не придумывал, просто выложил все как было, не просчитывая, какой эффект произведут мои слова. Филип и Ноэр должны были почувствовать это, услышать в моем голосе. Они то и дело бросали на меня подозрительные взгляды, цепкие и быстрые, будто вокруг меня летала туча мух.
За дверью послышалось звяканье, и в гостиную вошла наша красотка. В руках она держала поднос с посудой и прочими принадлежностями для приготовления цветочного чая. Глядя на хрупкие малюсенькие чашки, я едва не воскликнул: «Не забывай, мы все-таки медведи!»
— Пожалуйста, садитесь. Выпейте по чашечке чаю, — сказала она, и мы, здоровенные олухи, послушно втиснулись в кукольные кресла.
Незнакомка легко и изящно, словно играючи, занялась чаем. Слабое солнце освещало чайник, чашки, ситечко и сам напиток, отчего казалось, будто девушка управляется еще и с солнечными лучами. Прежде чем передать каждому из нас чашку, она клала на блюдечко по два крохотных печеньица. Я предположил, что она носит траур, потому что платье на ней было совсем темное. Темное и подчеркивающее фигуру — очень стройную, как я уже говорил.
— Спасибо, Эдда, — поблагодарила старуха.
Мисс Чужестранка, Эдда, налила себе чаю и принялась пить его маленькими глоточками, глядя на нас смеющимися глазами. По крайней мере, мне так показалось. Что ж, вид у нас и вправду был аховый. Мы, конечно, смыли с себя сажу, но все равно оставались тремя увальнями в медвежьих шапках и вонючих шкурах, а Филип еще и в башмаках, чтобы не замерзнуть. Праздник Медведя закончился, поэтому костюмы утратили свое значение и смотрелись нелепо, да и мы уже не бегали с ревом по городским улицам, а чинно сидели в гостиной у богатой дамы. В наших ручищах серебристые чашки и блюдца казались совсем игрушечными, замысловатый выгравированный узор был едва различим — каким же крошечным инструментом мастер наносил его? Интересно, эта дерзкая барышня подала чай специально, чтобы еще больше посмеяться над нами? Я ей это еще припомню!
— Вы сказали, все произошло в переулке, — проговорила старая колдунья, уткнув нос в чашку. — В каком именно?
— Позади особняка Хогбека, — ответил Филип. — Он идет от Мертер-лейн до квартала Прачек.
Госпожа Энни пожевала губами, поморгала.
— Гм… Припомните, не делали ли вы в тот момент чего-либо непристойного или противозаконного?
— Видите ли, мэм, День Медведя для того и придуман, чтобы вести себя непристойно и нарушать правила, — продолжил Филип. — Мы с самого утра приставали к девушкам и женщинам, как и полагается.
— И все же, — настаивала старуха, — наверняка вы совершили что-то особенное. — Она оглядела нас блестящими птичьими глазками. — По моему разумению, коли сотворено что-то дурное, нужно это искупить. Умиротворить высшие силы.
— Мы делали только то, что положено каждому Медведю, — хмуро пробурчал Ноэр. — Куча других Медведей занимались тем же самым до нас.
— Искупить? — переспросил Филип. — Это значит поправить?
— Верно, — кивнула колдунья. — Исправить содеянное. Думаю, здесь не обойтись без жертвоприношения. Поскольку ваша беда связана с медведями, мне совершенно ясно, что нужно убить медведя, прочитать над ним заклинания и принести в жертву определенные части тела.
Вот так и вышло, что на следующий день рано утром мы очутились в лесу, высоко на склоне Олафред-Маунт. Ноэр взял свой лук; с нами пошел Соллем-стрелок и его сын Джем. Я и Филип, никудышные лучники, вооружились только ножами для разделки медвежьей туши. Старая колдунья велела нам съесть то, сжечь это, выварить кости добела и похоронить их вместе с черепом медведя под деревом Святого Олафреда — той сосны, которую надвое расщепило молнией во время грозы. Говорят, под ней святой старец сидел в окружении всех лесных животных, в мире и согласии, и царем среди зверей был тот самый медведь, чье изображение нынче можно видеть на всех флагах и гербах в городе.
Выглядели мы по-идиотски, и я порадовался, что Вольфхант и прочие мужчины остались в лагере у подножия склона, где позже будут свежевать тушу, а с нами пошли только охотники. Они, по счастью, хранили молчание, не видели в нашем походе ничего интересного и, по-моему, даже не особо думали о щедрой награде, обещанной мэром. Их глаза и уши словно слились с лесом, носы чутко улавливали каждое движение воздуха. Эти люди двигались совершенно бесшумно, в отличие от нас, городских жителей, которые громко топали, ломали сучья и мечтали поскорей вернуться к благам цивилизации.
Подъем оказался долгим и тяжелым. Мы уныло тащились за стрелками, спотыкаясь в темноте. С рассветом идти стало легче. Когда мы приблизились к пещерам, воздух словно зазвенел от напряженного внимания охотников, и я заволновался. Между деревьями почудились тени, мне пришлось отгонять мысли о размерах взрослых медведей и их особенной свирепости ранней весной.
Мы перемещались от одной пещеры к другой; Ноэр, Соллем и Джем всякий раз осматривали их, но ничего не находили. В конце концов все это мне изрядно надоело, и я уже решил, что медведей поблизости нет вообще.
После полудня мы так устали и изнылись, что Соллем и Джем оставили нас у ручья, а сами отправились вверх, чтобы осмотреть дальние пещеры, добраться до которых нам было бы затруднительно. Мы уселись на землю и принялись жевать хлеб с сыром, запивая его водой из ручья. Разговаривать не хотелось, на душе скребли кошки.
— Мы останемся Медведями навсегда, — мрачно изрек Филип, растягиваясь на усыпанной хвоей земле.
— Иногда настоящая охота растягивается на несколько дней, — заметил Ноэр. — Вечером охотники возвращаются в лагерь, чтобы поесть и согреться у огня, а утром снова идут на поиски, и так день за днем, день за днем. Когда припасы кончаются, стреляют кроликов и другую дичь.
— Да уж, им не позавидуешь, — вздохнул Филип.
Мы выбрали три местечка, освещенных послеобеденным солнцем, улеглись и, погруженные в свои мрачные мысли, один за другим уснули.
Когда я проснулся, солнечные лучи падали наискось. Странный запах неожиданно наполнил мои ноздри, тело, целую поляну. Этот запах воплощал в себе все дикое и лесное: все, что растет, течет, живет и движется, кровь и плоть природы. Я сел и шепотом позвал:
— Филип! Ноэр!
В двух шагах от нас стоял зверь, за которым мы охотились: крупная взрослая медведица утоляла жажду водой из ручья. Густой запах исходил от ее шерсти, груди и — особенно остро, волнами — от задней части.
— Ноэр! — снова прошептал я. — Ты должен ее подстрелить!
Как он мог это сделать, как мог убить ее — такую огромную живую гору, да еще стоящую так близко? Я втянул ноздрями этот запах, свежий, как осенний сидр, и чистый, будто первый снег, нетронутый следом зверя или человека.
— Ничего себе! — проснувшийся Филип изумленно вытаращил глаза. — Ну и громадина!
Медведица мотнула головой, обернула в нашу сторону морду, блестящую алмазными каплями воды, большую, как гостевое блюдо. Я напомнил себе, что эта пасть скрывает острые клыки, что у зверя есть мозги и брюхо — кто знает, насколько голодное после долгих зимних месяцев, проведенных в берлоге, где из еды только чертов мох и грибы. И все же мне было все равно. Больше всего я хотел приблизиться к ней, рассмотреть как следует, зарыться лицом и пальцами в бурый мех, упасть в ее объятия.
Ноэр проснулся, увидел медведицу и с диким воплем помчался вверх по склону. Я не мог отвести взора от ее морды, усыпанной алмазами воды, бархатистого сопящего носа, янтарных глаз, но боковым зрением заметил, что мой приятель-глупец уже взбирается на дерево. Между прочим, медведи тоже лазают по деревьям, подумал я, надеясь, что моя медведица останется рядом, хотя видел, как она поворачивается в его сторону, привлеченная криком, и уходит от меня.
— Постой, — взмолился я, кажется, даже вслух.