– И как же ты теперь бреешься? – спросила Мэриен.
Ей трудно было представить жизнь без зеркала в ванной. Она даже засомневалась, бреется ли он вообще. Она еще не изучала его щеки на предмет щетины.
– В каком смысле?
– В смысле – без зеркала.
– А, – усмехнулся он. – У меня есть маленькое зеркальце. Ему-то я могу довериться, я же знаю, что там увижу. Я терпеть не могу зеркала общего пользования. – Он, похоже, утратил интерес к этой теме и продолжал гладить в молчании. – Какая же это мерзость, – наконец произнес он, начав гладить гостевое полотенце. – Терпеть не могу вещей с вышитыми цветочками.
– Я тоже. Мы ими не пользуемся.
Он сложил полотенце и мрачно поглядел на нее.
– Я так понимаю, ты всему этому поверила.
– А… чему? – осторожно спросила она.
– Тому, что я разбил зеркало, и про мое отражение, и тому подобное. На самом деле я разбил его, потому что мне захотелось что-нибудь разбить. Беда с этими людьми: все всегда верят мне на слово. Для меня это как красная тряпка для быка. Никогда не могу преодолеть искушения. А эти мои блестящие догадки насчет Тревора – откуда мне знать, что они правдивые? Может быть, правда в том, что мне нравится думать, будто он думает, что он – моя мать. И вообще-то никакой я не сирота, у меня же есть какие-никакие родители, где-то там. Можешь ты в это поверить?
– А надо? – Она не могла понять, серьезно он все это или нет: выражение его лица не выдавало ни его эмоций, ни мыслей. Возможно, это был просто очередной лабиринт слов, и стоило ей сказать что-то не то или повернуть не туда, как она внезапно наткнулась бы на нечто, с чем не могла бы совладать.
– Как хочешь. Но настоящая правда в том, – он взмахнул утюгом, чтобы подчеркнуть особую значимость сказанного, – что меня подменили. Меня в младенчестве подменили на настоящего ребенка родителей, а они так и не узнали об этом мошенничестве, хотя должен сказать, они всегда что-то такое подозревали. – Он прикрыл глаза и слегка улыбнулся. – Они все повторяли, что у меня слишком большие уши; и на самом деле, никакой я не человек, я родился под землей… – Он открыл глаза и вернулся к своему занятию, но его внимание уже улетело куда-то прочь от гладильной доски. Он слишком близко поднес утюг к свободной руке и вскрикнул от боли. – Черт! – Поставил утюг и сунул палец в рот.
Первым побуждением Мэриен было вскочить и поглядеть на обожженный палец, предложить чем-то его намазать, сливочным маслом или пищевой содой, но она одумалась. Вместо этого она продолжала сидеть молча.
Он смотрел на нее выжидающе и даже немного враждебно.
– Ты что же, не пожалеешь меня?
– Не думаю, что тебе это действительно нужно, – ответила она.
– Ты права. Но мне бы понравилось, – печально сообщил он. – И болит ужасно. – Он снова взялся за утюг.
Догладив последнее полотенце и выключив утюг из сети, Дункан заметил:
– Славная была глажка, спасибо за заботу. Но этого явно недостаточно. Надо будет еще что-то придумать для снятия напряжения. Я не фанат глажки, я этим не одержим, и это не вредная привычка, от которой надо избавиться, просто иногда на меня находит. – Он подошел, беззастенчиво плюхнулся рядом с ней на кровать и закурил. – Это последнее наваждение началось позавчера, когда я уронил свою работу в лужу на кухонном полу и мне пришлось ее высушивать и гладить утюгом. Я ее напечатал на машинке, и мне было влом перепечатывать ее заново, потому что, как только я начал бы продираться сквозь эти словесные заросли, мне бы захотелось все переписать. А так все получилось в лучшем виде, текст не размылся, хотя сразу видно, что листы бумаги отглажены утюгом, потому что одну страницу я таки сжег. Но вряд ли на кафедре будут возражать, это же глупо, если они скажут: «Мы не можем принять статью, которая была выглажена утюгом». Ну, в общем, я ее сдал, а потом надо было как-то прийти в себя, проветрить мозги, поэтому я выгладил все чистое, что было в доме. Потом пошел в прачечную и постирал все грязное, вот почему меня занесло на тот дрянной фильмец, надо было убить время, пока белье сушится. Но меня утомило смотреть на их месилово, а это дурной знак, если мне скучно становится даже во время похода в прачечную, что же я буду делать, если мне вообще все наскучит? Я выгладил утром все, что постирал накануне, и убежал из квартиры.
– И потом позвонил мне, – закончила за него Мэриен.
Ее немного покоробило, что он рассказывал про себя, обращаясь к самому себе, как будто ее тут вообще не было.
– Ах да. Тебе. И тогда я позвонил тебе. Ну то есть я позвонил в твою компанию. Я запомнил название и, видимо, попал на коммутатор и описал тебя девушке, которая сняла трубку, сказал, что ты не очень похожа на обычного интервьюера из маркетинговой компании, и она сразу поняла, о ком я. Ты же так и не представилась.
Мэриен даже не подумала, что не назвала ему своего имени. Она-то считала, что он откуда-то знал, как ее зовут.
Сменив тему, она похоже, вогнала его в ступор. Посасывая сигарету, он молча уставился в пол. Молчание ее нервировало.
– А почему тебе нравится гладить? – спросила она. – Ну то есть, помимо того, что это помогает тебе снять напряжение. Почему именно глажка? Почему, например, не боулинг?
Он подтянул тощие ноги вверх и обхватил колени ладонями.
– Глажка – дело простое и приятное. Я запутываюсь в гуще слов, когда сочиняю все эти бесконечные статьи, я сейчас, кстати, пишу очередную: «Садомазохистские мотивы у Троллопа», а глажка – тут надо просто все расправлять, делать плоским… Но, видит бог, это вовсе не потому, что я адепт порядка и аккуратист, но есть в плоских поверхностях какая-то… – Он изменил позу и теперь изучающе разглядывал Мэриен. – А что, если я слегка пройдусь по твоей блузке, пока утюг еще не остыл? Только рукава и воротник. Такое впечатление, что ты забыла их прогладить.
– Ты говоришь о блузке, которая на мне?
– Именно. – Он отпустил свои колени и встал с кровати. – Можешь надеть пока мой халат. Не бойся, я не стану подглядывать.
С этими словами он вынул из стенного шкафа что-то серое, свернул и, передав ей, отвернулся.
Мэриен постояла немного, сжимая в руках серый сверток, не зная, что делать. Если поступить так, как он предложил, то она наверняка почувствует себя неловко и глупо, но если в ответ на его явно безобидное предложение сказать: «Спасибо, не стоит» – получится тем более глупо. И после минутного колебания она расстегнула пуговки на блузке и надела халат. Он был ей сильно велик, рукава свисали ниже кончиков пальцев, а края волочились по полу.
– Я всё.
Она с невольной тревогой смотрела, как он поднял горячий утюг. На сей раз его движения приковали к себе все ее внимание: утюг, как опасная длань, медленно двигался взад-вперед почти по ее телу, ведь эта ткань только что плотно прилегала к ее коже. «Если он ее сожжет, – подумала она, – я же могу надеть что-то вместо нее, выбрав из кучи выглаженной им одежды».
– Ну вот, – сказал он, – готово!
Он снова вынул вилку утюга из розетки и повесил блузку на край гладильной доски. Словно забыл, что ей надо одеться. А потом неожиданно подошел к кровати, заполз на нее, вытянулся на спине с закрытыми глазами и заложил руки за затылок.
– Боже ты мой! Чем приходится себя отвлекать. Как дальше жить? Это как с аспирантскими работами: пишешь-пишешь, а никому это на фиг не нужно. Просто получаешь за нее оценку и выбрасываешь в мусорную корзинку, и тебе известно, что после тебя какой-нибудь бедолага опять будет писать такую же белиберду. Это такой же потогонный конвейер, как и глажка, гладишь одежду, потом носишь ее, она загрязняется и снова мнется…
– Но ты же ее снова можешь выгладить, – попыталась утешить его Мэриен. – Если бы одежда не мялась, тебе нечего было бы гладить.
– Может, я бы занялся чем-то более продуктивным. – Он все еще лежал с закрытыми глазами. – Производство-потребление. И задаешься вопросом: а не сводится ли это все просто к превращению одного вида барахла в другой вид барахла. Человеческий разум стал последним объектом коммерциализации, но им удалось сделать из него великолепный товар: какая разница между библиотечным фондом и кладбищем автомобилей? Но самое тревожное то, что это никогда не кончается, ты не в состоянии что-либо завершить. У меня есть план, как сделать листву на деревьях вечной: какой смысл листьям каждый год отрастать заново, а? Да и если подумать, то им вовсе не надо быть зелеными, я бы сделал их все белыми. Черные стволы, белая листва. Я всегда жду не дождусь, когда пойдет снег, в этом городе летом слишком много зелени, от нее продыху нет, а потом листва опадает и лежит в сточных канавах. Знаешь, что мне нравится в моем родном городе, – а это шахтерский городок, там мало что есть, – то, что там очень мало зелени. Многим это не понравилось бы. Там сплошь литейные заводы, высоченные трубы дымят прямо в небо, по ночам дым становится красноватым, и химические испарения выжгли все деревья в радиусе многих миль, там сплошная безжизненная земля, ничего, кроме голых камней, на них даже трава не растет, и вокруг горы отвальной породы, и там, где во впадинах скапливается вода, она желто-коричневая от химических выбросов. Там ничего не растет, даже если что-то выращивать. Я любил уходить за город, присаживался на камни, примерно вот в такое же время, и ждал первого снега…
Мэриен сидела на краешке кровати, чуть подавшись к его лицу, но едва вслушиваясь в его монотонно звучащий голос. Она изучала конфигурацию его черепа под тонкой кожей и удивлялась, что в таком тощем теле теплится какая-то жизнь. Ей уже не хотелось дотронуться до него, она даже чувствовала легкое отвращение, глядя на его глубоко запавшие глаза, угловатую линию нижней челюсти, которая двигалась в такт его речи.
Вдруг он раскрыл глаза и с минуту смотрел на нее неотрывно, словно забыл, кто она такая и как оказалась в его спальне.
– Эй, – произнес он изменившимся тоном, – а в этом ты немного смахиваешь на меня! – Протянув руку, он схватил ее за плечо и притянул к себе. Она не сопротивлялась.