Питер и Джо заговорили о международном положении, и Питер тактично сменил тему, когда выяснилось, что у них разные политические взгляды. Он сообщил, что в университете ему пришлось записаться на спецкурс по философии, но он так и не понял Платона, и может быть, Джо сможет ему разъяснить. На что Джо ответил: «Вряд ли», потому что специализировался на Канте, и задал Питеру юридический вопрос о налоге на наследство. Они с Кларой, пояснил он, состоят в кооперативном похоронном обществе[11].
– А я не знала, – тихо заметила Мэриен, повернувшись к Кларе и кладя себе вторую порцию вареной лапши. Ей чудилось, что ее тарелка выделяется среди посуды на столе и к ней прикованы взгляды сидящих, а спрятанные под салатными листьями фрикадельки торчат на виду, словно ребра на рентгеновском снимке. И тут пожалела, что зажгла на столе две свечи, а не одну.
– О да, – коротко ответила Клара. – Джо не доверяет похоронным компаниям.
Мэриен испугалась, что Питер сочтет это мнение слишком радикальным. «Беда в том, – печально подумала она, – что Джо идеалист, а Питер прагматик». Это было ясно даже по фасону их галстуков: у Питера галстук был темно-зеленый с узором в виде «огурцов», элегантный, функциональный, а у Джо… это даже был не галстук, а абстрактная идея галстука. Да и они сами осознавали свое различие: она заметила, как оба украдкой разглядывали галстуки друг у друга и, вероятно, при этом думали, что никогда бы не напялили на себя такое уродство.
Она составила бокалы в раковину. Ее беспокоило, что все вышло не так, как она планировала, и чувствовала, что сама в этом виновата, как бывало в школе, когда играли в салки на переменках и она оказывалась осаленной по собственной небрежности. «Хотя, – вспомнила она, – Питер отлично поладил с Леном». Но теперь это уже не имело никакого значения: Клара и Джо были из ее прошлой жизни, а Питер едва ли захочет подстраиваться под ее прошлое, ведь теперь только будущее имело значение. Она поежилась, в квартире по-прежнему было холодно после того, как Питер распахнул настежь окно. В воздухе как будто ощущался запах коричневого бархата и мебельного лака, а за спиной ей вроде бы послышалось шуршание и покашливание: вот сейчас она обернется и увидит множество наблюдающих за ней людей, их лица начнут стремительно надвигаться на нее сквозь дверной проем, и в воздух взметнется туча белых лоскутов: обрывки бумаги будут биться об их лица и, словно снег, покрывать волосы и плечи.
Она проглотила витаминку и открыла холодильник, чтобы налить себе стакан молока. Ей или Эйнсли надо что-то придумать с холодильником. В последние пару недель негласный порядок мытья посуды дал сбой. Для званого ужина она навела порядок в общей гостиной и собиралась оставить в раковине грязную посуду, что значило, что Эйнсли поступит так же, и это будет продолжаться до тех пор, пока они не используют все чистое. А потом они начнут мыть посуду по мере необходимости, начиная с самой верхней тарелки, а прочее, составленное в раковине, останется нетронутым. Но холодильник… Его не только требовалось наконец разморозить, но и навести в нем порядок: на его полках скопилась масса всякого мусора – обрывков упаковки и остатков еды в баночках, в фольге и в бумажных пакетиках… Скоро оттуда начнет вонять. Она лишь надеялась, что гнилостный смрад, возникший внутри холодильника, не распространится на весь дом, по крайней мере, не доберется до первого этажа. Может быть, она успеет выйти замуж до начала эпидемии зловония.
Эйнсли не присутствовала на ужине. Она поехала в пренатальный центр, как делала каждую пятницу. Уже складывая столовую скатерть, Мэриен услышала, как Эйнсли поднимается по лестнице. Она вбежала в квартиру, и через секунду раздался ее жалобный голос:
– Мэриен! Ты можешь ко мне подойти?
Она вошла в комнату Эйнсли и, продираясь сквозь груды разбросанной по полу одежды, добралась до кровати, на которую та рухнула.
– Что такое? – спросила она.
Эйнсли выглядела испуганной.
– Ох, Мэриен, – протянула она дрожащим голосом. – Все ужасно. Я сегодня была в центре. И я была так счастлива, я взяла с собой вязание, я слушала первого выступающего – он говорил о преимуществах грудного вскармливания. У них теперь есть даже специальная ассоциация. А потом выступал пси-пси-холог и говорил про образ отца. – Она была готова разрыдаться. Мэриен стала рыться в комоде, пока не нашла там пачку бумажных платочков – на всякий случай. Ей стало не по себе: Эйнсли была вовсе не плакса. – Он сказал, что младенцы должны расти в доме, где наличествует сильный образ отца, – выдавила она, справившись с волнением. – Это им необходимо, это обеспечивает их нормальное развитие, особенно если младенец – мальчик.
– Да, но ты же вроде как это и без него знала, разве нет? – спросила Мэриен.
– Нет, Мэриен, все куда сложнее. Он привел кучу статистических данных и прочей информации. Они все доказали научным образом. – Эйнсли всхлипнула. – Если у меня будет мальчуган, то он почти наверняка станет гомо-го-мосексуалистом! – При упоминании категории мужчин, которые никогда не испытывали к ней никакого интереса, большие голубые глаза Эйнсли наполнились слезами. Мэриен протянула ей бумажный платочек, но Эйнсли отмахнулась. Она села на кровати и отбросила волосы назад. – Должен же быть какой-то выход! – сказала она, отважно выпятив вперед подбородок.
21
Поднимаясь по широким каменным ступеням и входя в тяжелые двери, они держались за руки, но им пришлось разжать пальцы, чтобы пройти через турникет. Оказавшись внутри, она подумала, что снова взяться за руки было бы неуместно. Высокий купол с золотой мозаикой, под которым они стояли, создавал своего рода церковную атмосферу, не предполагавшую никаких телесных контактов, даже если они сводились только к прикосновениям пальцев, а седовласый охранник в синей униформе нахмурился, принимая у нее деньги. Его нахмуренные брови смутно напомнили Мэриен о двух предыдущих визитах сюда во время дневной автобусной экскурсии, когда она училась в начальной школе: возможно, суровое выражение лица охранника было включено в плату за вход.
– Пошли, – тихо, почти шепотом, произнес Дункан. – Покажу тебе свои любимые вещицы.
Они взобрались по винтовой лестнице, вившейся вокруг нелепого тотемного столба к куполу. Мэриен так давно не была в этой части музея, что все теперь представлялось ей воспоминаниями о не очень приятном сне, похожем на тот, из которого пробуждаешься после наркоза, когда тебе вырезали гланды. В университете она была на одном занятии в подвальном помещении (по геологии – это был единственный способ избежать занятий по основам религии, и с тех пор у нее выработалось стойкое неприятие к всяким камням), а иногда ходила в кафе музея на первом этаже. Но она впервые поднималась по этим мраморным ступеням в чашеобразную пустоту, которая сейчас казалась почти осязаемой, пронзаемая пыльными копьями солнечного света всякий раз, когда тусклое зимнее солнце пробивалось сквозь узкие оконца далеко вверху.
Они на минуту остановились посмотреть вниз с балюстрады. Внизу змейка школьников скользила через турникет и направлялась к шеренгам складных стульев сбоку от ротонды; на таком расстоянии дети казались сильно уменьшенными. Их звонкие голоса приглушались толстыми круглыми стенами, поэтому звучали как будто совсем издалека.
– Надеюсь, они не станут сюда подниматься, – сказал Дункан, оттолкнувшись от мраморных перил. Он схватил Мэриен за рукав пальто, повернулся и увлек за собой в боковую галерею. Они медленно шагали по скрипучему паркету мимо застекленных витрин.
В последние три недели она виделась с Дунканом довольно часто, причем по тайному сговору с ним, а не случайно, как это бывало раньше. Сейчас он писал статью на тему «Односложные слова у Мильтона», в которой намеревался провести глубокий лингвистический анализ в нестандартном ключе. Но уже две с половиной недели он не мог сдвинуться с первой фразы: «В высшей степени существенное значение имеет то, что…» – и, устав от частых походов в прачечную, нуждался теперь в другого рода спасительных передышках.
– Почему бы тебе не познакомиться с аспиранткой, специализирующейся по английской литературе? – поинтересовалась она как-то, увидев в витрине их отражение и поразившись, насколько же они разные. Себе она напомнила сиделку, нанятую, чтобы выводить его на прогулки.
– Но это не будет передышкой, – возразил Дункан, – они ведь тоже все пишут статьи. И нам пришлось бы это обсуждать. Кроме того, – заметил он меланхолично, – у них наблюдается дефицит грудей. – И выдержав многозначительную паузу, добавил: – Или переизбыток оных у некоторых.
Мэриен казалось, что ее, как говорится, «использовали», но она и не возражала быть используемой, покуда понимала, с какой целью это делается, ей даже нравилось, когда ее «использовали», если она отдавала себе в этом отчет. Разумеется, Дункан «претендовал» на ее время и внимание. Но не пугал ее тем, что собирался дать нечто непонятное взамен. Его абсолютная сосредоточенность на самом себе действовала на нее в каком-то смысле ободряюще. Поэтому, когда он бормотал, прижавшись губами к ее щеке: «А знаешь, ты мне даже не особенно-то и нравишься!» – ее это не смущало, потому что ей не надо было отвечать. Но когда Питер, заняв примерно такую же позу, шептал: «Я люблю тебя!» – и ждал ее отклика, ей приходилось выдавливать из себя ответные слова.
Мэриен казалось, что и она использовала Дункана, хотя не вполне понимала свои мотивы, как и многие другие свои мотивы в последнее время. Все эти долгие недели, что она жила так, будто плыла по течению (и было так странно сознавать, что она вообще продолжала двигаться: ей предстояло поехать домой через пару недель, сразу после вечеринки, которую устраивал Питер, а еще через две недели – или три? – после этого она выйдет замуж), были, говоря по-простому, периодом ожидания, превозмогания времени без каких-либо событий и предвкушения некоего события в будущем, предопределенного неким событием в прошлом; но в то же время, когда она проводила время с Дунканом, ее засасывало в воронку момента: у них фактически не было никакого прошлого и уж точно никакого будущего.