– Ну, и что это все такое… – начал он.
– Питер, пройди в гостиную и присядь. Я тебе приготовила сюрприз. Потом мы сможем поговорить, если захочешь. – И она опять ему улыбнулась.
Он был явно озадачен и даже забыл сохранить нахмуренный взгляд: видимо, ожидал от нее сбивчивых извинений. Но безропотно повиновался. Она на мгновение замешкалась в дверном проеме, почти с нежностью глядя на его затылок, устало прижатый к спинке дивана. Теперь, когда она снова увидела его, реального Питера, основательного и непробиваемого, как всегда, все ее страхи по поводу вчерашнего вечера показались дурацкими и истеричными, а побег к Дункану – несусветной глупостью, наваждением, и теперь она даже с трудом могла вспомнить, как он выглядит. Питер же ей не враг, он просто нормальный человек, как и большинство людей. И ей захотелось потрогать его за шею и сказать, что ему не о чем волноваться, что все будет хорошо. А Дункан – это так, опечатка.
Но его плечи были как-то странно напряжены. Наверное, он сидел, скрестив руки на груди. Лицо, которого она не видела, могло быть чьим угодно. И все мужчины носили одежду из настоящей ткани, и у всех были настоящие тела: и все те, о ком писали в газетах, те, кто был ей незнаком, только и дожидались удобной возможности прицелиться в нее из окна верхнего этажа. Мимо таких она каждый день проходила на улице. Легко было видеть в нем нормального и безвредного человека в дневное время, но это ничего не меняло. Ценой этого варианта реальности была проверка другого варианта.
Она ушла в кухню и вернулась, неся перед собой блюдо с бисквитной женщиной, осторожно и благоговейно, словно местом действия была театральная сцена и она изображала участницу религиозной процессии, которой доверили нести святыню – икону или корону на бархатной подушечке. Припав на колени, она опустила блюдо на кофейный столик перед Питером.
– Ты пытался меня уничтожить, – произнесла она. – Ты пытался поглотить меня. Но вот я сделала замену, которая понравится тебе гораздо больше. Ты же именно такую всегда и хотел, да? Я дам тебе вилку, – добавила она будничным тоном.
Питер молча переводил взгляд с торта на Мэриен и обратно. Она уже не улыбалась.
В его расширенных глазах мелькнула тревога. Нет, она явно не казалась ему дурой.
Когда за ним закрылась дверь – а ушел Питер довольно быстро, они толком и не поговорили, потому что он был явно сконфужен и все время порывался уйти, даже от чая отказался, – она уставилась на бисквитную женщину. Все-таки Питер так и не съел ее. И как символ она не сыграла отведенной ей роли. Она вытаращила на Мэриен серебристые глаза, загадочная, насмешливая и аппетитная.
И тут Мэриен почувствовала голод. Зверский голод. Торт, в конце концов, – это же просто торт. Она подхватила блюдо, отнесла его на кухню и нашла вилку.
– Начну с ног, – решила она.
Она опасливо подержала во рту первый кусок. Странное было ощущение, но самое приятное – то, что она снова могла ощущать вкус еды, жевать и глотать. «Неплохо получилось, – подумала Мэриен оценивающе, – но нужно побольше лимона».
В ее душе, не участвующей в процессе поедания торта, пронеслась волна ностальгии по Питеру – с таким же сожалением вспоминаешь о вышедшей из моды одежде и упрямо ищешь ее среди старья на вешалках в лавках Армии спасения. Он возник у нее перед мысленным взором: в самодовольной позе посреди шикарного зала с портьерами и канделябрами, безукоризненно одетый, со стаканом виски в руке; его нога покоилась на голове чучела льва, а один глаз был прикрыт черной повязкой. Под мышкой у него висел револьвер в кобуре. Картинку обрамляла золотая виньетка, а над левым ухом Питера виднелась канцелярская кнопка. Она задумчиво облизала вилку. Его несомненно ждет успех.
Она уже почти доела ноги, как на лестнице опять послышались шаги: в квартиру поднимались два человека. Затем в проеме кухонной двери показалась Эйнсли, а за ней – кудлатая голова Фишера Смайта. На ней все еще было вчерашнее голубовато-зеленое платье, но сильно помятое. Да и сама она выглядела не лучше: лицо утомленное, бледное, да и живот за истекшие двадцать четыре часа, похоже, заметно округлился.
– Приветик! – произнесла Мэриен, помахав им в воздухе вилкой. Она как раз поддела кусок розового бедра и собиралась отправить его в рот.
Фишер, добредя до их лестничной площадки, привалился к стене и прикрыл веки, а Эйнсли вытаращилась на нее:
– Мэриен, что это у тебя? – Она подошла ближе, чтобы разглядеть получше. – Это же женщина! Торт в виде женщины! – Эйнсли бросила на Мэриен недобрый взгляд.
Та спокойно жевала кусок бисквита.
– Попробуй! – предложила она. – Получилось очень неплохо. Я испекла сегодня днем.
Эйнсли раскрыла рот и тут же закрыла, как рыба, словно пыталась постичь глубокий смысл увиденного.
– Мэриен! – в ужасе воскликнула она. – Ты же отрекаешься от своей женской природы!
Она перестала жевать и уставилась на Эйнсли, которая воззрилась на нее сквозь упавшие ей на глаза волосы со скорбным изумлением, почти осуждающе. И как ей это удавалось – с такой драматической серьезностью изображать уязвленное благородство? Эйнсли вдруг превратилась в защитницу морали не менее ревностную, чем их домовладелица.
Мэриен перевела взгляд на блюдо. Бисквитная женщина лежала там все с той же застывшей улыбкой на розовых губах, но без ног.
– Чушь! – возразила она. – Это же просто торт.
И всадив вилку в туловище, она аккуратно отделила его от головы.
Часть третья
31
Я прибиралась в квартире. Мне потребовалось два дня, чтобы собраться для этого с силами, но наконец-то я приступила. Пришлось удалять грязь слой за слоем. Сначала надо было убрать мусор, лежащий на поверхности. Я начала с комнаты Эйнсли, рассовывая все, что она оставила, по картонным коробкам. Полупустые баночки из-под косметики и использованные тюбики губной помады, ворох старых газет и журналов на полу, засохшую банановую кожуру, которую я извлекла из-под кровати, брошенную ею одежду. Мои вещи, которые я тоже намеревалась выбросить, отправились в те же коробки.
Когда пол и мебель были вычищены, я вытерла пыль со всех видимых поверхностей, включая декоративные виньетки на дверях, все двери и все подоконники. Потом взялась за полы: подмела, помыла и натерла воском. Обилие грязи на полу поражало: такое впечатление, что под верхним слоем паркета был настлан еще один. Затем я перемыла всю посуду, после чего постирала кухонные занавески. И сделала перерыв на обед. После обеда я разморозила холодильник. Я не стала внимательно изучать весь тот кошмар, который успел образоваться внутри. Но, поднеся одну за другой стеклянные банки к свету, удостоверилась, что открывать их лучше не стоит. Все, что лежало внутри, давно обросло густыми волосами, мехом или перьями, в зависимости от содержимого, и я вполне могла представить себе, как все это воняло. Я аккуратно сложила все банки в мешок с мусором. Морозильник пришлось обрабатывать ножом для колки льда, и я быстро обнаружила, что снежная шуба, смахивающая на седой губчатый мох, становилась чем глубже, тем тверже, как гранит, так что пришлось оставить его немного оттаять, чтобы потом откалывать кусок за куском.
Я только-только приступила к мытью окон, как зазвонил телефон. Это был Дункан. Удивительно: я уже почти забыла о нем.
– Ну и? – спросил он. – Что происходит?
– Все сломалось. Я поняла, что Питер пытался меня уничтожить. И теперь я ищу новую работу.
– Хм, вообще я не то имел в виду, – сказал Дункан. – Меня больше волнует Фишер.
– А, – разочарованно бросила я. Могла бы догадаться.
– То есть, мне кажется, я понимаю, что произошло, но не совсем понимаю почему. Знаешь, он пренебрегает своими обязанностями.
– Какими обязанностями? Ты имеешь в виду учебу в аспирантуре?
– Нет, я имею в виду заботу обо мне. И что же мне теперь делать?
– Ни малейшего представления! – Я разозлилась на него за то, что он не хотел обсуждать мое будущее. Теперь, когда я снова стала думать о себе в первом лице единственного числа, я считала, что моя жизненная ситуация гораздо интереснее, чем его.
– Перестань, – сказал Дункан. – Мы не можем вести себя одинаково. Один из нас должен играть роль сострадающего слушателя, а другой испытывать душевные терзания и неуверенность. В прошлый раз ты испытывала душевные муки и неуверенность.
«Посмотри правде в глаза, – подумала я, – тебе у меня не выиграть».
– Ладно. Забегай чуть позже на чашку чаю. Но имей в виду, – добавила я извиняющимся тоном, – в квартире бедлам.
Когда он пришел, я заканчивала мыть окно в гостиной: стоя на стуле, смывала тряпкой белую пену средства для мытья стекол. Мы не мыли окна довольно давно, и они покрылись довольно толстым слоем грязи, и мне было любопытно: смогу ли я их отмыть настолько, чтобы они снова стали прозрачными. Меня беспокоило, что на внешней стороне стекол осталась грязь, до которой я никак не могла дотянуться: сажа и засохшие потеки дождевой воды. Я не слышала, как вошел Дункан. Он, наверное, какое-то время стоял в дверях и смотрел на меня, прежде чем объявил наконец о своем приходе:
– Я тут!
Я так и подпрыгнула.
– А, привет! Я скоро. Только закончу с этим окном.
Он исчез на кухне.
В последний раз отполировав окно рукавом, отодранным от брошенной Эйнсли блузки, я без большой охоты слезла со стула – когда я за что-то берусь, то люблю это доводить до конца, а несколько окон в квартире так и остались невымытыми; кроме того, перспектива обсуждать любовную жизнь Фишера Смайта не слишком меня увлекала, – и вошла на кухню.
Дункан сидел на стуле и с отвращением и тревогой смотрел в раскрытый холодильник.
– Чем тут воняет? – спросил он, принюхиваясь.
– Разным, – беззаботно ответила я. – Воском для пола, жидкостью для мытья стекол и еще кое-чем.
Я распахнула кухонное окно.
– Чай или кофе?
– Все равно, – сказал он. – Ну так, что на самом деле произошло?