6. Харч — это еда.
Борзой ворует газеты и сигареты из учительской столовки. Когда в туалете он достает из пиджака газету, вокруг собирается толпа мальчишек. Ждут не дождутся, пока он громким голосом уличного торговца прочитает им заголовки собственного сочинения: «Экстренный выпуск! Срочно в номер! Жалкий трус Гувер забился под кровать! Наконец-то миссис Гувер отдохнет!»
На самом деле Борзого зовут Билли Бурзай. Он тут на особом положении. Раньше учился как все, пока его папаша не потерял работу в магазине радиодеталей, а у мамаши шарики не зашли за ролики. Теперь Билли занимается только половину дня, а потом работает на кухне и драит уборные. По ночам читает то, что стащил с учительского стола; по его словам, учится на бегу.
В школе у Борзого есть почитатели, но нет друзей; он говорит, что все его приятели за ее пределами. По поручению поваров (эта ею работа в столовке) ему приходится выходить в город. Его посылают к мяснику, в магазин за холстами, иногда даже в оружейную лавку. Борзой говорит, что поварам нужны пистолеты для самообороны, потому что еда — сущие помои.
Задачка на логику: где лучше скучать — на уроке математики или когда тебя выгнали из класса? Сидеть под замком в библиотеке с учебником алгебры ничуть не интереснее. Но огромная комната, полная книг, конечно, ничуть не похожа на наказание. Во всяком случае, там спокойнее, чем снаружи с мальчишками, которые играют в американский футбол, сталкиваясь плечами и перебрасываясь словечками вроде «Классно!» или «Эй, мужики!».
Каждое утро Борзой бреется, стоя голым в уборной. Выглядит на все двадцать. Говорит, ему столько же, сколько остальным, просто жизнь тяжелая. Мол, когда мыльный пузырь Южных морей лопается[100] и отец оказывается на бобах, взрослеешь быстро. Домой Билли тоже не ходит. Это у нас общее — отец, который не смотрит сыну в глаза. Чем не повод для дружбы, говорит Борзой.
Пока что это единственный друг. Парень по кличке Карандаш, который спит на соседней койке, общается, но только если никого нет рядом. Мальчишка-грек по имени Дамос говорит: «Эй, Мексика, подь сюды», но периодически обзывается «деревенщиной». Борзой им велел попридержать язык: парнишка из Мексики отлично стреляет, может, даже был в отряде Панчо Вильи.
Теперь они прицепились к этому прозвищу. Так сразу не понять, потому что ребята произносят его как «Пантсвилль»: «Эй, Пантсвилль, подь сюды!» Похоже на название городка, где на улицах сушится белье, — из тех, что видны в окно поезда по дороге к Уичапану.
Похитили сына Счастливчика Линди[101]; все напуганы, даже мальчишки, запертые в кирпичной школе. Сокрушительный удар для героя, перелетевшего океан. В газетах пишут, что уж если самого Линдберга постигло такое несчастье, то все дети в опасности. Но в Америке и так хватает неудачников: они спят в парках, закутавшись в газеты вместо пальто. Люди в теплой добротной одежде смотрят на них из окон трамваев и приговаривают: «Этим лодырям не мешало бы задать встряску». Перепугались из-за беды, которая приключилась с Линди: горе никого не щадит, даже героев.
От Борзого пахнет картофельными очистками, сигаретами и ведром, в котором он полощет швабру. В субботу, когда остальные расходятся по домам, он говорит: «Эй, Панчо Вилья, от всего сердца приглашаю тебя помочь мне в моих трудах». То есть убрать в столовой после обеда, протереть влажной тряпкой в буфете, попрыгать на швабре и покататься в проходах между длинными столами. Ну и так далее. Вместо платы Борзой зажимает голову своего помощника под локтем и костяшками пальцев ерошит волосы. Здесь у всех такие дружеские жесты, а у Борзого в особенности.
Военная стратегия — это интересно. Командовать армией — все равно что домашней прислугой. Тут мать — непревзойденный полководец и прирожденный разведчик: она нутром чует, когда лучше напасть, чтобы застигнуть противника врасплох. Сержант Острейн говорит, что у Соединенных Штатов шестнадцатая по величине армия в мире; ее численность намного уступает войскам Великобритании, Испании, Турции, Чехословакии, Польши, Румынии и прочих держав (о Мексике ни слова). Плохое вооружение нашей армии, похоже, заставляет Острейна краснеть до кончиков медных пуговиц. Стыд и срам, говорит он, генерал Макартур и майор Эйзенхауэр вынуждены стоять на Пенсильвания-авеню, как обычные люди, и ждать трамвая до Маунт-Плезанта, чтобы ехать в зал заседаний Сената.
Ребята утверждают, будто видели их и майора Паттона; они играли в гольф на поле в Форт-Майер. Мальчишки мечтают вырасти, завести пони, как у генералов, и по субботам скакать на них по полям, а сзади чтобы ехала Салли Рэнд и груди у ней подпрыгивали, как футбольные мячи. Поэтому остальным даже в голову не придет сбежать из академии.
Кей-стрит похожа на кусочек Мексики. Торговцы рыбой тянут здесь тот же напев, что и на malecón[102], только по-английски: «Полдоллара за макрель, ле-е-еди!» Старухи с чаем и травами клянутся, что вылечат любой недуг. Воздух пахнет как дома: горелым мясом, соленой рыбой, конским навозом. Очутиться здесь сегодня — все равно что вынырнуть на поверхность и наконец глотнуть воздуха. После тринадцати воскресений, проведенных в темном туннеле.
Снаружи рынка стоят прилавки с изделиями из кожи, чайниками и всякой всячиной для тех, у кого в кармане завалялась монета-другая. Промтовары продают снаружи рынка, еду — внутри. У входа в мясной ряд стоят точильщики с огромными голыми ручищами. Торговцы в белых фартуках катят с пристани полные тележки устриц. У cilindro[103] нет одного уха; обезьянка в синей шапочке танцует под звуки его шарманки. Женщины продают инжир и розы, яйца и сосиски, сыр и цыплят, освежеванных кроликов, даже живых птиц в клетках, как на рынке в Койоакане. Одна предлагает conejillos de Indias[104]. Борзой говорит, что здесь их называют не индейскими кроликами, а морскими свинками. Почему — толком не объяснил, но согласился, что эти животные похожи скорее на кроликов, чем на свиней.
Сегодня утром Борзой заявил кухарке, что для походов на рынок ему нужен помощник. Помилуйте, сказал он, мне одному не унести все, что вы просите. Первым делом ему было нужно зайти в Атлантическую и Тихоокеанскую чайную компанию, которую он называет «А и Т»; там продают не только чай. Каждую субботу оттуда в ящиках на телеге привозят в академию недельный запас риса, говядины, муки, кофе и еще полсотни продуктов. Если требуется что-то сверх этого списка, в контору отправляют посыльного: лавочникам нужен помощник, чтобы все упаковать. Остальное докупают на рынке. За покупками ходит Борзой, а теперь и его помощник Панчо Вилья.
Дорога до «А и Т» отняла несколько часов. По пути непременно надо взглянуть на кучу классных штук, покормить собак, похлопать по плечу друзей. Поглазеть на иссиня-черных рабочих, копающих канаву длиной с Пенсильвания-авеню. Откуда они взялись?
— Из Африки, ясное дело, — ответил Борзой.
— Они приехали сюда из самой Африки, чтобы рыть ямы?
— Вот придурок. Нет, раньше они были рабами. Потом Эйб Линкольн их освободил. Ты что, никогда не слышал о рабах?
— Слышал. Но не о таких. В Мексике их нет.
«Придурок» — это pendejo[105]. Но зато Борзой отвечает на вопросы, которые другим ребятам не задашь. Тем черным мужчинам и их женам запрещено делать здесь покупки и ездить на трамвае, сказал он, таков закон. Им даже нельзя зайти пообедать в кафе. Если кому-то из рабочих, которые копают канаву на Пенсильвания-авеню, захочется отлить или попить воды, ему придется пройти две мили до Седьмой улицы и там поискать кафе, где ему разрешат сходить в туалет или дотронуться до стакана.
До чего все это странно. Нет ничего необычного в том, чтобы быть слугой и получать гроши. Всех богачей Мексики в детстве растили слуги. Но они пили из того же кувшина, из которого наполняли стакан хозяина, и ходили в тот же ночной горшок, еще теплый от мочи их patrón[106]. В Мексике никому и в голову бы не пришло, что эти две струи смешивать недопустимо.
Школа закрывается на две недели на пасхальные каникулы. Конец семестра не за горами, а там и лето. Большинство ребят разъедутся по домам, но не все. Некоторые останутся исправлять оценки по математике и в поте лица повторять историю Виргинии в июльскую жару. Жить в провонявшем носками дортуаре, а не с отцом. Он это четко объяснил в письме, в котором приглашал погостить, пока школа закрыта на пасхальные каникулы. Это будет здорово, писал он, погостишь у своего старика. И продлится это «здорово» две недели, но никак не все лето.
Считать дни от субботы до субботы; остальное неважно. Поход на рынок с Билли Бурзаем. Остаток недели тянется вяло, словно в полусне.
В письме отец ни словом не упомянул о своей даме. Должно быть, она покидала его квартиру в спешке, чтобы освободить место Пасхальному Гостю, Отец тайком с ней обедает. Батарею в ванной, точно паутина, облепили серовато-коричневые чулки; с бюро предательски подмигивает губная помада. Почему он ее прячет? Неужели не знает про ухажеров матери? Послушал бы он, что творится по ночам за стенкой, в ее спальне, если думает, что сын незнаком с постельными утехами и прочей поросячьей возней.
А может, боится, что о даме пронюхают в Мексике: ему это невыгодно. Они с матерью до сих пор не развелись из-за мексиканской бумажной волокиты. При слове «развод» он так кривится, словно оно набило ему оскомину. Имя матери произносит с таким видом, будто поминает Господа всуе. Иногда равнодушно говорит «Мексика», и слово это абсолютно бесцветно. Как стена, которую забыли покрасить.