Старец Севастиан Карагандинский говорил: «Здесь день и ночь, на этих общих могилах мучеников, горят свечи от земли до неба».
Там есть одно место – называется Мертвое поле. Там до сих пор ничего не растет. Заключенные шли под конвоем, начался буран. Конвой бросил заключенных, и они все замерзли. Их потом похоронили – просто присыпали кое-как. Там похоронен епископ Уар. А когда хоронили священное-лужителей – ставили железный крест: две металлические планки. И на могиле епископа был поставлен железный крест. Потом по этим крестам учет вели.
Сейчас там, рядом с крестом, владыке поставили гранитное надгробие. Вокруг песок. Что самое интересное: когда ставили надгробие, пытались вытащить крест. Он в земле всего на полметра – тракторами тащили, гусеницы скребли, а вытащить не смогли – просто чудо какое-то. Обкопают его со всех сторон, а ниже какая-то часть остается в земле. Тащат – а бесполезно. Так и стоит – как памятник. Отец Аристарх, когда Петр приезжает туда, говорит: «Поедем, Петруха, я отслужу панихиду». Отслужит панихиду, помолятся, а потом он раздевается – у него с плечом проблема – полежит больным плечом на песочке у надгробия, и боль проходит на какое-то время. Говорит: «Возьми, Петруха, с собой песочек!» Этот песок народ разбирает для лечения.
Дедушка, когда семью высылали, успел Библию с собой захватить. Он ее прятал: за хранение Библии давали срок. Зарывал в землю, прятал в сарае, в ларе. Библия сильно пострадала, маманя потом ее ремонтировала, подклеивала, берегла. И Пете наказывала беречь. Но сестры без него отдали в монастырь. Позже духовник принес Петру подарок:
– Вот тебе, Петя, такая же Библия, как у тебя была – только новая.
Спецпереселенцы ходили к юртам, меняли оставшуюся одежду на хлеб. Весной начали распахивать землю. Казахи поделились зерном. Через год оставшихся в живых детей разрешили взять на поруки. Одну из ссыльных, уже пожилую, отправили отвезти нескольких детей по родственникам. Это была прабабушка игумена Аристарха. Старшая сестра Полина взяла маманю на поруки. Полину не сослали, потому что на момент ареста она вышла замуж и жила своей семьей. Они плохо питались, и сестра сказала маме:
– Ленка, мне кормить тебя нечем, давай я тебя в няньки отдам.
Восьмилетняя Ленка нянчила трехлетнюю девочку за чашку супа, ночевала в ларе из-под зерна – он был пуст. По ночам лежит в этом ларе, по ней мыши бегают, а она плачет, шепотом маму зовет – не знала, что мамы уже нет в живых: умерла от дизентерии. Эта болезнь тогда косила людей со страшной силой.
Через три года отец написал письмо: «Пусть Ленку привезут назад. Здесь можно выжить – потихоньку жизнь налаживается». Так она вернулась к отцу. Мужчин гоняли на шахты, Караганда быстро росла за счет дешевой рабочей силы. Потом отец сумел устроиться на хлебозавод и приносил с работы хлеб. Ленка приехала – он ее хлебом кормит, а в няньках хлеб был не каждый день.
Перед войной восемнадцатилетняя Ленка вышла замуж, были они с мужем с одной деревни. У них имелась даже своя землянка. В сорок первом родился первенец. Сначала мужа не брали на войну, как спецпереселенца, а потом стали и таких забирать. Взяли его – и он тут же пропал. Получили повестку: «Пропал без вести». Он, видимо, чувствовал, что погибнет: в последнем письме написал жене: «Прощай!» Сынок Толька, старший брат Петра, стал умирать от голода. У него была клиническая смерть. Маманя очень молилась, чтобы Толька остался жить, – и он выжил.
Мама, как и схимонахиня Евникия, была духовным чадом преподобноисповедника Севастиана, келейника великих Оптинских старцев Иосифа и Нектария, наследника их духовных даров. Сам Господь даровал отца Севастиана спецпереселенцам Караганды, гонимым и обездоленным.
Когда духовные чада спрашивали, вернутся ли они на родину, отец Севастиан отвечал: «Здесь будем жить… Люди здесь душевные, сознательные, хлебнувшие горя. Мы здесь больше пользы принесем, здесь наша вторая родина…»
Имея четыре класса образования, старец стяжал духовную мудрость. Духовные чада вспоминали, что от батюшки исходили как бы токи благодати. Был он очень деликатным, тактичным, никогда никого не унизил, не оскорбил, не обидел. Сам знал, кто нуждается больше, и мог незаметно, при благословении, вложить в руку нуждающегося вчетверо сложенную денежку. Рядом со старцем человек попадал в такую благодатную атмосферу, что невозможно было делать что-то плохое, совершать подлости, говорить грубо.
Отец Севастиан был прозорлив, исцелял безнадежно больных – огромное число людей исцелились по его молитвам. Врачевал души, приводил людей к Богу. Слышал на большом расстоянии просьбы своих духовных чад.
Сынок будущей схимонахини Евникии, Миша (игумен Аристарх), в три года тяжело заболел и, лежа в постели, просил: «Матерь Божия, скажи Батюшке, чтобы он приехал, я так болею!» В это время старец куда-то ехал на машине и вдруг сказал: «Сейчас заедем к больному, он меня ждет». Прошел в комнату, где лежал Миша, благословил его, дал большое красное яблоко и уехал. А малыш сразу поднялся, как и не болел.
Другой сынок матушки, девятимесячный Алешенька, как-то тяжело заболел диспепсией. Лекарства не помогали, и врачи говорили, что ребенок умрет. Старец благословил причастить его три дня подряд. Когда причастили в третий раз, ребенок сразу уснул, а после сна совершенно поправился. Вырос, стал диаконом.
После гибели мужа маманя вдовела семь лет, потом вышла замуж второй раз. Муж был фронтовик, имел ранения. Служил на эсминце «Адмирал Дрозд». Батя с маманей прожили вместе почти двадцать лет, родили шестерых детей. Любили играть: батя – на балалайке, а мама – на гитаре. Сидели вдвоем, играли и пели песни: «В одном прекрасном месте, на берегу реки, стоял прекрасный домик, в нем жили рыбаки…» Или «Степь да степь кругом»… И так здорово было в доме, когда они сидели вместе и пели дуэтом… Как сказка…
Мама всегда говорила детям: «Нельзя молиться двум богам, запомните это на всю жизнь». И когда в первом классе возле пионерского костра Пете прицепили на грудь звездочку, он сразу вспомнил слова мамы, снял звездочку и бросил в огонь. Маманю тогда чуть не лишили родительских прав.
В 1965 году батя поехал на курорт. Он с голодного детства страдал язвой желудка. Никогда ни на каких курортах не был – и когда ему вдруг дали путевку, ходил счастливый. А Петя в то время мечтал играть на баяне.
Маманя обещала:
– Вот отец вернется с курорта – купим тебе баян и отдадим в музыкальный кружок.
На курорте батя погиб – забили до смерти хулиганы. Пришел Петя как-то со школы, а маманя плачет:
– Нету больше нашего папки, сынок!
А он сначала даже не понял: как так может быть, что нет больше бати – такого большого, сильного, доброго. Просто не понял, как это возможно. Понял только: вот и накрылся его баян.
Маманя осталась одна и семь человек детей. Через год, двенадцатого апреля 1966 года, на Пасхальной неделе, ее духовный отец, старец Севастиан, уже очень больной, попросил отнести его в храм, попрощаться с духовными чадами. Сказал им: «Я – недостойный и грешный, но много любви и милости у Господа. На Него уповаю. И если удостоит меня Господь светлой Своей обители, буду молиться о вас неустанно и скажу: «Господи, Господи! Я ведь не один, со мною чада мои. Не могу я войти без них, не могу один находиться в светлой Твоей обители. Они мне поручены Тобою…»» И потом добавил тихо, еле слышно: «Я без них не могу». Девятнадцатого апреля 1966 года, на Радоницу, великий старец Севастиан Карагандинский отошел ко Господу.
Мамане стал помогать шестидесятилетний настоятель храма, отец Алексей, давал деньги на прокорм. Потом назначили пенсию за отца – девяносто рублей. Выживали как могли. Был огород – соток десять. Сажали картошку, редьку, репу. Главное, конечно, картошка – выросли на картошке. Ссыльные соседи-немцы приносили на Рождество колбасу, холодец. Жалели. Петя попросил маманю:
– Мам, давай купим поросеночка, я буду сам за ним ходить.
– Сынок, негде держать…
Выпросил. Построил животине загон-свинарник, ухаживал за этим поросеночком, чистил сам у него… Ему было тринадцать лет. Очень хотел семью мясом накормить. Представлял, как все будут радоваться, когда будут есть пельмени. Или сало, которого никогда в доме не было… Мама плакала:
– Ты мой помощник…
Как-то пошел помочь соседкам, они были монахини, ссыльные. Марфа и Варвара. Поправил им забор, они его посадили чай пить. А был праздник, только он забыл, какой. Запомнил только, как перед ним поставили тарелку, а на тарелке – кусок сала. Без хлеба. Он тогда удивился немного: сало без хлеба, да еще к чаю… А они ему дают ложку – маленькую, красивую. В его семье таких ложечек никогда не водилось. Он совсем расстроился: еще и мягкое сало, которое ложкой едят, притом такой маленькой. Попробовал – вкуснятина неимоверная! Никогда в жизни ничего подобного он не ел! А это был торт. Испекли его Марфа и Варвара сами.
С тех пор он попутешествовал по миру и много городов объехал, работал на важной должности и получал хорошую зарплату. В ресторанах разных ел вкусности – а вкуснее того торта ничего не пробовал. Радостнее песни, чем та, что батя с маманей пели – не слыхал. Ласковее материнской шершавой ладони, гладившей взъерошенную макушку – не знал. Ни о чем сильнее, как о том баяне – не мечтал.
Потом маманя устроилась на железную дорогу, шпалы укладывала, ходила на работу за пятнадцать километров. Работала в интернате для брошенных детей. Если на работу на пять минут опоздаешь – тюрьма, три года давали. Еще петухи не пропоют – на работу бежит.
Никакого баяна, конечно, Пете не досталось. Год прошел или два. Как-то он снял со стены старую гитару, настроил ее и очень быстро научился играть. Маманя белит, а он сел на сундук, ногой болтает и играет: «Степь да степь кругом»… Маманя очень удивилась:
– Петя, кто тебе гитару настроил?
– Сам.
– Как ты настроил?
– Не знаю… Настроил…
– А играть кто научил?
– Тоже сам…