Высокая пожилая санитарка в конце коридора, шмякнув тряпкой в старое ведро, сочувственно поделилась с закрывающей дверь гардеробщицей:
– Девочка-то все сидит… И выгнать ее жалко… Тут, видать, на стуле и ночевать собралась…
Седая гардеробщица отозвалась решительно:
– Скажи: больница закрывается! Пусть завтра приходит! Может, хоть поспит где-нибудь – а то у нее у самой вид уж больно больной…
Синяя лампа над стеклянной дверью, синий тревожный полумрак. За больничным окном кружит февральская метель, бросает в окна пригоршни снега. Дочка Машенька, наверное, замерзла, и некому укрыть ее мягким домашним одеялом. Сама Таня не чувствовала холода, не помнила, когда ела, – весь мир для нее сейчас сосредоточился за дверью этой реанимации.
Она хорошо знала, что там происходит: сама уже несколько лет после окончания медицинского колледжа работала в отделении реанимации областной клинической больницы.
Таинственное отделение. Во-первых, почти закрытое для посторонних. Во-вторых, за плечами каждого попавшего сюда стоит смерть. А смерть – это всегда тайна. Она дышит в затылок. Поджидает слабеющий пульс на сонке, вылетевшую дренажную трубку, любой просчет, любой промах врача.
Реанимация – на стыке двух миров. Бывает, лежат еще живые, а мозг мертв. Бывает, наоборот, отключают от системы – а почивший оживает. Здесь как нигде близок Господь и ангелы-хранители не дремлют. Врачи тоже чувствуют легкое дыхание смерти и слышат шум ангельских крыльев. Они не думают об этом, они отмахиваются от мистики – иначе можно сойти с ума. Но их души знают больше, чем допускает рассудок.
Аппарат наркозный, аппарат искусственной вентиляции легких. Монитор на пять параметров: оксиметрия, артериальное давление, электрокардиограмма, частота дыхания, температура. Монитор нейромышечной передачи, монитор глубины анестезии. Дефибриллятор, аспиратор, электрокардиостимулятор. Ультразвуковой аппарат с системой навигации для анестезии, пункции и катетеризации центральных и периферических сосудов. Набор для интубации трахеи. Дренажные трубки. Оголенные люди. Открытые раны.
Посторонние от одного вида оборудования бледнеют. Многие процедуры без привычки даже наблюдать страшно. Не выдерживает психика неподготовленного посетителя вида близкого ему человека с несколькими дренажами, торчащими из живота, катетером в мочевом пузыре и интубационной трубкой в горле. Таня была подготовленной.
По каждым показаниям разработаны алгоритмы. Нужно делать все быстро и точно. Впадение в кому среди полного здоровья? Венозный доступ с последующей инфузионной терапией, ЭКГ, общий и биохимический анализ крови. СКТ. МРТ. Беседа с родственниками, выяснение причины комы.
Если пострадавший поступает с ДТП и находится в тяжелом, бессознательном состоянии, есть большой риск, что он перестанет дышать и просто умрет на каталке. Поэтому первым делом производится интубация трахеи и подключение к аппарату искусственной вентиляции легких, катетеризация подключичной вены, противошоковая терапия (гормоны, рефортан). При потере крови – введение плазмы и эритромассы.
Таня хорошо знала все алгоритмы интенсивной терапии, была готова к самым тяжелым случаям. Она не была готова только к одному – к тому, что сама окажется посторонней в этом отделении. Будет сидеть за стеклянной дверью, бессильная помочь.
Сколько себя помнила – всегда мечтала стать врачом. Мама не успевала стирать и сушить ее игрушки: дочка ставила им уколы и без конца закачивала воду в мягкий мишкин зад, мазала чем придется ухо зайцу, проводила операции. Мама болела диабетом, и Таня мечтала изобрести лекарство от этой болезни.
У нее очень хорошо шла математика в школе, учительница предрекала ей чуть ли не славу Софьи Ковалевской и была поражена до глубины души, можно сказать, оскорблена в своих лучших чувствах, когда любимая ученица поступила не на матфак, даже не в мединститут, а просто в медицинский колледж.
А у Тани в одиннадцатом классе умер папа, и мама сказала: «Институт не потянем – иди, доча, на фельдшера». «Как правило, высокие стремленья находят злого недруга в судьбе, привыкшей палки ставить нам в колеса»… Таня росла домашней, скромной девочкой и с мамой спорить не стала. Поступила легко.
Этой сероглазой девушке с толстой русой косой было много дано от природы, а от себя она добавила еще любознательность, трудолюбие, ответственность. Ничего удивительного, что быстро стала лучшей студенткой на курсе. Не понимала, как можно не учить предмет, готовить шпаргалки, – как же потом работать без знаний?
Родись она в начале века – пошла бы учить крестьянских детей. Или на фронты Первой мировой – медицинской сестрой. Вполне могла бы ее легкая фигурка облечься и в монашеский подрясник.
Окончила с красным дипломом, конечно. Работу тоже искала посложнее – хотелось людям помогать. Взвалила на плечи сразу почти неподъемное – пошла в реанимацию. Мама поглядывала тревожно:
– Доча, не надорвись! Сердечко у тебя слишком нежное – побереги себя!
Действительно, на работе первое время сильно плакала. Потом стало легче, но все равно многое принимала слишком близко к сердцу. Бывали такие пациенты, которые западали в душу. Это зависело от многого: от времени, проведенного рядом с ними, от возраста, от самих людей. Некоторые умирали быстро, почти сразу после поступления: есть травмы, несовместимые с жизнью. Таким, конечно, сочувствовала, но не успевала к ним привыкнуть, чтобы оплакивать. Умирали совсем старые, в елее мастите, как сказано в Писании: «И скончался Авраам и умер в старости доброй, престарелый и насыщенный жизнью». Это было одно. А когда юные – это совсем другое.
Палата – три пациента и ее стол. Неутомимые софиты под потолком. Всегда свет. Вечно уставшие глаза. Неумолкаемый свист, писк, потрескивание мониторов и приборов. Стон, бред, крик, храп, предсмертное хрипенье. Кровь, гной, кал, рвотные массы.
Самым добрым врачом в их реанимации был Андрей Палыч – высокий, рыжий, кудрявый. Настоящий профессионал и к тому же веселый человек. Видимо, юмором ограждал себя от стресса. Иногда помогал Тане и шутил: «Я там больному хавчик подготовил!» Это означало, что он собрал питательную капельницу, и Тане осталось ее только подключить.
Когда у кого-то из пациентов начинались боли, он командовал Тане:
– Плесни-ка ему кеторольчика в вену!
В реанимационных палатах сестры и санитарочки регулярно проводили генералку: выкатывали все кровати, тумбочки, аппараты, штативы для капельниц в коридор и дезраствором обрабатывали стены, потолки – все, что можно обработать. И вот как-то раз их Палыч шествовал мимо и внезапно с серьезным выражением лица схватил штатив, будто микрофон, и, как настоящий рок-певец, громко затянул:
– Сим-о-о-о-на, девушка моей мечты!
На главном аккорде в реанимацию зашел главврач…
Те, кто попадали сюда, редко находились в сознании. Когда приходили в себя и им становилось лучше, их чаще всего отправляли в профильное отделение.
Но попадались и такие, кто лежал достаточно долго. Они успевали войти в душу – незаметно, ненароком. Просто рассказывали что-то – короткое, но важное для них. А ты мог тоже чем-то поделиться. Невзначай. И тогда происходило сближение, и они становились уже не просто очередными пациентами, а личностями, близкими людьми, обретали прошлое и настоящее, воспоминания и мечты. Когда умирали такие – она плакала, как в первый год работы. Напарница уговаривала:
– Таня, не сближайся с пациентами, не разговаривай с ними, не узнавай ничего о них, кроме того, что касается лечения. Не позволяй им войти в твое сердце! Оно не безразмерное!
А у нее так не получалось. Первым, кто сильно запал в душу, был парень, упавший с мотоцикла. Сильный, красивый, молодой – и безнадежный. Он сломал шею, а когда происходит такая травма, все, что ниже перелома, полностью выпадает. Такой больной даже дышать сам не может, потому что все, что ниже, не работает. Если выживет – начинается застойная пневмония и, чаще всего, летальный исход.
И вот этот парень был безнадежен. Множество неоперабельных язв в кишечнике. Из-за того, что нарушена иннервация, кровь текла из заднего прохода, как лава. Она видела, как отчаянно хотел он жить. Не хотел умирать в полном сознании в белой холодной палате среди чужих людей, для которых он был не Васькой, как звали друзья, не Васильком, как мама, а просто пациентом.
Она жалела его, подходила чаще, чем нужно, чтобы как-то утешить, поддержать, вытирала ему влажными салфетками лицо – и он плакал. Плакал и все пытался поцеловать ей руку в благодарность за то сочувствие, которое читал в ее глазах.
Тяжело на душе бывало также, когда состояние человека улучшалось и его уже собирались переводить в профильное отделение, а он внезапно впадал в кому и умирал. Такое случалось при травмах головы.
Такие травмы – они очень коварные. Многих больных медики не могут спасти, потому что погибает мозг. Если больному, находящемуся в бессознательном состоянии, приоткрываешь веко и зрачок на свет сжимается – мозг жив. А когда зрачки не реагируют на свет – мозг умер. Таким пациентам смачивали роговицу, предохраняя ее от пересыхания, а жить они могли еще долго.
Обычно больных с травмой головы переводили на искусственную вентиляцию легких: гематома сдавливает важные центры дыхания, и может начаться гипоксия. Бывает, больной хороший, и вроде несильно пострадал, и сам хорошо дышит, и неопытный врач не переводит его на искусственную вентиляцию легких. А у него развивается после травмы отек – медленно, незаметно. На третьи сутки начинается гипоксия, состояние ухудшается – и больной впадает в кому. Вот только что человек был живой, и вроде состояние хорошее, и сам дышит – и вдруг кома. Поднимаешь веко – а зрачок уже неживой. Мертвые глаза у живого человека. Это страшно. И уже никакой надежды.
Ее дочка тоже была безнадежна. Она умирала сейчас там, за этой стеклянной дверью, – а Таня даже не могла быть с ней рядом.