Встречи в женском клубе умеряли беспокойство Джулии о Говарде: хоть ему сейчас и трудно, зато живется им вместе куда лучше, чем ее подругам, чьи браки трещат по швам. Муж Филлис Минетти признался, что в Сан-Диего у него вторая жена, — это объясняло и его частые перелеты на побережье, и странную привычку во время секса называть Филлис «Банни». Эви Браун застала Дэнни в постели с ее сестрой — серой мышью, помешанной на религии, которая каждый телефонный разговор заканчивала словами «Молюсь за вас». В разгар этих признаний Фрида, ставшая самой близкой подругой Джулии, заметила, что умение прощать — залог крепкой семьи.
— Ты уж извини, — вскипела Эви Браун, гневно тряся пучком на макушке, — несешь чушь, а самой муж раз в неделю разукрашивает физиономию!
Никто прежде не смел вслух упоминать о Фридиных синяках.
Фрида прикрыла щеку рукой:
— Я… я ударилась о дверь.
— Боже мой, Фрида, — вмешалась Джулия, — стыдиться тут нечего. Если он тебя бьет, надо уходить!
Доун Снедекер
Ребята в новой школе сторонились Уилла из-за его замкнутости и иностранного выговора. Новых друзей он не завел, а рисунки в его тетрадях стали странными, причудливыми. На полях пестрели наброски в духе Босха: хвостатые ложки на стройных ножках, чашки и блюдца с печальными глазами.
Не в пример родителям, Уилл со страстью предавался воспоминаниям. После разлуки с Мариной осталась затяжная боль, как после вырванного зуба. Она терзала, томила, не давала покоя; но лучше такое богатство чувств, чем полное бесчувствие. Уилл до сих пор помнил приоткрытые губы Марины в гуще папоротников-скрипок, и терпкий яблочный вкус ее рта, и колючий свитер, и тычки под ребра, когда его пальцы блуждали не там, где нужно. Но однажды он забыл ее голос.
Доун Снедекер была совсем не похожа на Марину, как яблоки не похожи на апельсины.
Ах, Доун! Какое чудное, нежное имя! Доун приехала из Сан-Рафаэля, Калифорния. Она улыбалась милой улыбкой, носила крестьянские блузы, широкие брюки, мокасины и очки в проволочной оправе. Золотистые волосы она заплетала в десятки косичек, ореолом окружавших ее лицо. К рубашке она всегда прикалывала значки «Свободу Чикагской семерке»[25] или «Виноградный бойкот».[26] В первые дни она часто улыбалась, но в основном помалкивала. Перекусывала она в одиночестве, чем-нибудь полезным для здоровья: баночка йогурта, банан и апельсиновый сок в термосе. Только бы решиться заговорить с ней!
Через неделю, на большой перемене, Уилл набрался храбрости. Доун сидела с книжкой.
— Ну как, интересно? — спросил Уилл.
Доун заложила страницу мизинцем, прищурилась:
— Да, ошень.
— Как называется?
— Автобиография Малькольма Экша.[27]
— A-a, — отозвался Уилл. — Давно хотел прочесть.
— Ошень интерешно.
Уилл кивнул. Раз, другой.
— Ну, я пошел, — сказал он наконец и нехотя поплелся прочь, в тень вяза, чтобы унять отчаянно бившееся сердце.
До чего славная девчонка! И так мило шепелявит. Уиллу вдруг тоже захотелось иметь дефект речи. Скажем, картавить, как Элмер Фадд.[28] Кволики очень вкусные! Ошень ховошо! Вдвоем они весь язык перекорежат!
На уроке английского Доун улыбнулась Уиллу и засмотрелась на рисунки у него в тетради.
— Хорошо ты ришуешь, — похвалила она.
— Да ну, — застеснялся Уилл.
— Ты где-нибудь училша ришованию?
— Нет. Так, малюю от скуки.
Доун встрепенулась, слушая его.
— У тебя иноштранный акцент. Ты англичанин?
— Нет, я из Африки.
— Иж какой штраны?
— Южная Африка, Родезия.
— А-а… — Доун сощурилась. — Ты жил в шегрегированном общештве?
— Что?
— В шегрегированном общештве. Шреди рашиштов.
— Выходит, так, — согласился Уилл. — Но я не расист.
— У ваш был повар или шадовник? — В голосе Доун послышалось недоверие.
Уилл помолчал.
— Мне было тогда восемь лет.
— Все равно ты экшплуатировал черных!
Уилл опешил. Никогда прежде его не обвиняли ни в чем подобном. И самое обидное — услышать такое из прелестных губок Доун Снедекер.
— Мы расисты?
— Что за чепуха! — сказала вечером Джулия в прачечной самообслуживания.
В их новом доме не было стиральной машины, и белье носили в прачечную за три квартала. Джулиус доставал одежду зубами, а Маркус нахлобучил на макушку груду трусов.
— Джулиус! Маркус! Вы же не дикари! — вскинулась Джулия.
— Одна девочка в школе назвала меня расистом. Это правда? — спросил Уилл, отбирая у Джулиуса простыню, пока тот не поволок ее по грязному линолеуму.
— Уилл, разве ты считаешь белых высшей расой?
— Нет, конечно. — Уилл нахмурился. — Но она так сказала, потому что у нас был повар и садовник и мы жили в Родезии…
— Кто сказал?
— Так, — отмахнулся Уилл, — никто.
— Послушай, — объяснила Джулия, — некоторые на самом деле считают белых высшей расой и верят в их превосходство. А мы не верим. Значит, никакие мы не расисты.
Уилл как будто успокоился.
— При всем при том, — продолжала Джулия, — Америка — страна двойной морали. Законы здесь гуманные, но во многих кварталах люди отказываются продавать дома негритянским семьям. На каждого южноафриканского расиста найдется расист в Америке, просто нет для них ни законов, ни отдельных туалетов.
Во время обеда, заметив Уилла на другом конце стола, Доун высказалась начистоту:
— Не хочу шидеть ш тобой за одним штолом. — На воротничке у нее красовался значок: «Свободу Анжеле Дэвис».
— Что?
— Не хочу шидеть за одним штолом ш рашиштом.
— Я же сказал, я не расист.
— Рашишт.
Больше Уилл ни с кем не дружил. Некому было за него вступиться.
За несколько недель Доун сколотила вокруг себя кружок единомышленников. Они сидели в школьном дворе скрестив ноги, распевали песни Боба Дилана и плели пояса макраме.
И вновь, как прежде, Уиллу отчаянно захотелось обрести товарищей. И в товарищи ему навязался Кэлвин Тиббс.
У Кэлвина Тиббса не было подбородка — огромная голова сужалась книзу, точно перевернутая груша. На уроке немецкого у мистера Штаубена Кэлвин сел позади Уилла и принялся его расспрашивать. От него несло куревом. Футболка пропахла потом и машинным маслом, а тяжелые ботинки отбивали по полу дробь. Кэлвин знал, где находится Родезия.
— Это в Южной Африке, да?
— Да, — подтвердил Уилл.
— У вас умеют обращаться с черномазыми, так ведь?
— Как это?
— Ну, у вас есть и автобусы только для белых, и фонтанчики для питья только для белых — как раньше у нас на Юге.
Восхищение Кэлвина смутило Уилла, но спорить он не стал. Кэлвин был силач, расталкивал малышей в коридорах. И Уилл молчал до самого дома.
— Да, сынок, — признала Джулия, — в этом городе тоже полно расистов.
— Так зачем же мы сюда приехали?
— Потому что в Америке хотя бы есть законы против расизма. Это уже шаг вперед. Америка — это будущее Южной Африки.
— А есть где-нибудь страна — будущее Америки? — спросил Уилл. — Где люди просто живут мирно?
Джулия слабо улыбнулась:
— Люди пока не научились жить мирно.
Кэлвин каждый день прохаживался насчет «черномазых», и Уилл замечал согласные улыбки других белых ребят. Сколько еще в классе Кэлвинов? Неужели они множатся, как пластмассовые Никсоны в ночь проказ? Вот бы обменять угнетенных негров Южной Африки на белых расистов Америки. Уилл представил на удивление простой, мирный обмен: на восток, в Африку, отплывает целый теплоход Кэлвинов в промасленных футболках; они топочут башмаками, полеживают в шезлонгах, играют в бридж, а всемогущий бог Посейдон сует им за шиворот селедок. Где-то на середине пути они замечают теплоход с чернокожими, идущий навстречу. Пассажиры, завидев друг друга, замирают на миг, раздаются протяжные оглушительные гудки, а люди на борту теплоходов машут на прощанье: скатертью дорожка!
На уроке физкультуры Кэлвин выбрал Уилла четвертым в свою бейсбольную команду.
— Сюда, Мистер Ро-одезия! Мистер Ро-одезия с нами! — Кэлвин, по обыкновению, лениво ухмылялся, и почти все поняли, что он имел в виду, хотя бейсбол был тут вовсе ни при чем.
Вечером, когда Уилл вернулся из школы, Говард и Джулия хмуро осматривали фасад дома.
— Видишь, на ладан дышит, — сетовал Говард. — Через пару лет останется груда развалин.
— Ну и что же нам, по-твоему, делать? — спросила Джулия. Облупленный фасад с трещинами в деревянных карнизах нравился ей, придавал дому очарование в ее глазах.
— С крыши крыльца стекает дождевая вода, и балки прогнили насквозь. Срочно нужен ремонт, или беды не миновать.
Джулия мельком взглянула на сыновей и сказала, тщательно подбирая слова:
— Милый, мы не можем позволить себе ремонт.
Но Джулиус навострил уши: он помнил уверения матери перед отъездом с Университетских Гор, что денег в семье хватает.
— Ты же говорила, что у нас полно денег! — закричал он.
— Да, сынок, — отозвалась Джулия.
— Много денег не нужно, — сказал Говард. — Я сам справлюсь.
— Милый, ты же никогда не занимался ремонтом.
— Тем более стоит взяться, — отозвался Говард. — Люблю новые дела.
Джулия заметила, что Говард за последний год сильно сдал; тем более отрадно, что он с таким жаром берется за новое начинание.
— Тебе понадобится помощь, милый.
— Вот, три сына! — Говард положил руки на плечи ребятам. В тот миг в нем чувствовалась сила, а Уилл и близнецы с опаской оглядывали крыльцо.
Джулиус осторожно спросил:
— Будем таскать тяжести?
— Таскать, пилить, строить, забивать гвозди! Здорово повеселимся!
Ободренная решимостью мужа, Джулия понадеялась, что ремонт его расшевелит, а ее невнимание к дому, возможно, говорит о невнимании к семье из-за работы. Взвесив все про себя, Джулия дала согласие.