Бремя
Рождественская метель лишила зиму силы. Настал сырой, темный, хмурый январь. Без конца барабанил дождь, и Ламенты сидели в четырех стенах. В эти мрачные, одинокие дни Уилл то и дело чувствовал на своем плече руку матери. Легкую, почти невесомую, но ее прикосновение ложилось тяжким грузом на его совесть.
«Помни, как ты мне нужен, — будто хотела сказать мать. — Не покидай меня. Будь рядом. Ты мой единственный сын. Все, что у меня есть. Ты у меня один».
Уиллу это не приносило радости. Много лет назад он был бы счастлив, однако в восемнадцать уже не нуждался в опеке, как в детстве. Но давление было постоянным, Уилл подспудно ощущал его в разговорах и попытался поделиться с Розой.
— Не знаю, чем ей помочь, — объяснял он. — Но она так на меня смотрит, будто ждет от меня чего-то — слов или поступков.
— Может быть, она хочет о чем-то рассказать, — отозвалась Роза.
— О чем? — спросил Уилл.
Роза не ответила, но ее виноватый взгляд лишь укрепил подозрения Уилла, что ему грозят неприятности.
В феврале Уилл получил водительские права, и Минна, сдавшая экзамен на несколько месяцев раньше, взяла его прокатиться на стареньком Фридином «гремлине», чтобы потренироваться в парковке. Лучшего места, чем автостоянка квинстаунского рынка напротив агентства Роупера, было не сыскать.
Джулия смотрела из окна конторы, как Уилл ведет машину, а на его затылке лежит рука Минны.
— Что там интересного? — спросил Бротиган.
— Мой сын скоро станет взрослым, а я еще о многом не успела ему рассказать, — вздохнула Джулия.
Джулия представляла, чем грозят подобные признания, и отложила разговор до солнечных деньков, а Говард тем временем занялся крыльцом. Он поставил балки, построил новую крышу, покрыл ее дранкой — и все без сучка без задоринки, к изумлению остальных Ламентов. Каждый день после работы Джулия с интересом смотрела, как идут дела у Говарда. Она догадывалась, что Говард приводит в порядок не только дом, но и самого себя — доказывая, что способен преобразиться точно так же, как дом номер тридцать три по улице Дубовой. В довершение своих трудов Говард повесил на крыльце качели.
— Для нас с тобой, — объяснил он.
— Какие нежности! — хмыкнула Джулия.
— Пожалуйста, милая, — упрашивал Говард, — посиди со мной!
Джулия примостилась рядом с Говардом, и они качались на крыльце до заката. Говард предложил качаться каждый день, если на улице тепло.
— Глупое занятие, — ответила Джулия.
— Давненько мы не позволяли себе глупостей, — заметил Говард. — Будь другом, подурачься со мной для разнообразия.
Даже Роза и та была довольна работой зятя, и ее похвала смутила и обрадовала Говарда. Пользуясь его дружелюбием, она заговорила о том, что в эти дни тяготило всех.
— Почему вы не рассказываете Уиллу правду о его рождении?
— Пусть Джулия решает, — покачал головой Говард.
— Но ведь и ты за это в ответе?
— Да, но ее это сильнее волнует…
— Ей сейчас трудно, — твердо сказала Роза. — Нужно, чтобы ваш сын вступил в жизнь, зная правду. Ведь через три месяца он закончит школу! Как вы ему скажете, когда он уедет? Телеграммой? Может быть, сейчас у вас последняя возможность. И если вы не расскажете, вряд ли он вас простит потом.
Говард был удивлен, когда Джулия согласилась, что пора рассказать Уиллу правду.
— Я давно думаю об этом. Просто не знаю как.
— Хочешь, я скажу? — вызвался Говард.
— Нет, ведь это я решила хранить тайну — значит, и открыть ее должна я.
Но ей не хватало смелости, а время шло.
Однажды на исходе марта зимнее солнце наполнило дом прохладным, нездешним светом. Увидев, что из комнаты Маркуса струятся лучи, Джулия приоткрыла дверь, решив, что там горит лампа. Говард навел в комнате порядок, одежду сдали в благотворительный магазин, комиксы выбросили. Но плакат с Ганешей остался на прежнем месте: Говард наотрез отказался от него избавляться, ведь Ганеша устраняет препятствия, а в жизни Ламентов препятствий хватает с лихвой. Джулия посмотрела на пузатого бога: сломанный бивень, торчащий вверх хобот и мудрые, всепрощающие глаза.
Джулия задумалась о препятствиях, что мешают ей жить, и вспомнила лишь одно — тайну, что до сих пор хранила от сына.
Плакат висел над ночным столиком, на котором лежал раскрытый томик Шекспира. Джулия заметила, что некоторые строки подчеркнуты. Листая страницы, она нашла много отмеченных отрывков. В основном монологи, которые Маркус читал вслух девочкам: «Быть или не быть», речь Марка Антония после смерти Цезаря, монолог Ричарда III. Но в первой сцене «Генриха IV» был подчеркнут отрывок, от которого у Джулии перехватило дыхание.
Вечером, вернувшись с работы, Уилл сразу заметил тревожный взгляд матери и раскрытую книгу перед ней.
— Это книга Маркуса, да? — спросил он.
— Да, — подтвердила Джулия. — Хочу тебе кое-что показать.
Джулия с грустной улыбкой протянула Уиллу книгу. Несколько строк были подчеркнуты красными чернилами.
— Это из «Генриха IV», — объяснила Джулия. — Он недоволен сыном, который целыми днями пропадает в тавернах, и мечтает, чтобы его наследником был Хотспер, сын лорда Нортемберленда, храбрый воин. И представляет, будто детей обменяли при рождении.
— «О, если б сказка обернулась былью, и по ночам порхающая фея младенцев наших в люльках обменяла…»[39] — прочел Уилл и взглянул на мать. — Вот странно, Маркус иногда представлял, что он приемыш. Как и мы все, наверное.
На глазах у Джулии выступили слезы.
— Откуда такие мысли? Что мы такого сделали?
— Ничего, — успокоил ее Уилл. — Просто всякое приходит в голову. То есть мне приходит. Я ведь не похож ни на кого в семье. И никогда не был?
Джулия покачала головой:
— Нет, не был.
Взгляды их встретились, и Уилла потрясло раскаяние в ее глазах. В один миг он понял все.
— Сынок, — сказала Джулия, — я не хотела, чтобы ты чувствовал себя чужим, непохожим на нас…
— Понимаю, мама, — ответил Уилл.
Но разумеется, Уилл не должен узнать, что родная мать его бросила. Джулия твердо решила уберечь его от столь жестокой правды.
— Твои родители, — продолжала она, — разбились на машине, едва ты родился, и мы тебя усыновили. Наш малыш погиб от несчастного случая. — Джулия вытерла глаза и добавила: — А для нас ты родной сын, навсегда.
Уилл кивнул и порывисто обнял Джулию, будто скрепив договор.
— Навсегда, — отозвался он.
Позже Уилл признался Минне, что, как ни странно, был благодарен матери за правду. Хотя Джулия лишь подтвердила его многолетние подозрения, у него стало легче на сердце, когда он узнал, что его чувства — не просто фантазии неблагодарного сына.
Вскоре появился Говард, обнял обоих, и все на миг ощутили отголосок тех далеких дней, когда они были втроем.
Ламент
Уилл не захотел в этом году поступать в университет, чем несказанно огорчил Джулию и Говарда. На расспросы он отвечал, что пока не готов.
Позже, в мае, на кухонном столе стали появляться рекламные проспекты турфирм. Увидев их в первый раз, Джулия сложила их стопкой, придавив «Желтыми страницами». Но в тот же вечер кто-то снова разбросал их по столу: снимки Эйфелевой башни, кафе на Левом берегу, Сена, текущая под мостами острова Сите. «Все приманки для туристов», — подумала Джулия.
— Это не мои, — сказал Говард.
Когда Минна пришла к ним ужинать, Джулия спросила ее напрямик.
— Наверняка твои, — заметила она с обидой в голосе.
Но Минна, взглянув на буклеты, пожала плечами:
— Жаль, что не мои.
Джулия повернулась к Розе.
— Я хорошо знаю Париж, зачем мне эти глупости? — фыркнула та.
— Это мои, — признался Уилл. — Минна туда едет.
Под взглядом Джулии Минне вновь пришлось защищаться.
— Никуда я не еду!
Уилл почувствовал, будто его предали.
— Ты же говорила, что после школы собираешься в Париж! — вскинулся он. — Как же все твои книги? А кафе? А твоя речь?
— Да, но это были просто мечты. Мне не на что ехать.
К Джулии вернулся дар речи.
— Что ж, — улыбнулась она, — у всех у нас есть мечты. Дело понятное. У меня в ваши годы тоже были.
У Джулии отлегло от сердца: разговор исчерпан. Но тут вмешался Уилл:
— Тогда поедем вдвоем.
— Что? — Джулия надеялась, что за грохотом проезжавшего грузовика не расслышала слов Уилла.
— Я хотел купить один билет, для себя, — объяснил Уилл, — а куплю два. Я скопил денег на работе. Поехали вместе, Минна? Вдвоем, в Париж!
— Почему именно в Париж? — спросила Джулия.
— Хочу его увидеть, — ответил Уилл. — Посмотреть на картины Домье, Энгра, Дега, Матисса, пройтись по улицам, где ходили Хемингуэй, Джойс и Фитцджеральд. — Он мечтательно улыбнулся Минне. — Слушать джаз, бродить ночью под дождем, затеряться среди улочек Монмартра и острова Сен-Луи, рисовать прохожих.
— Но почему именно сейчас? — допытывалась мать. — Почему?
— Потому что через месяц я закончу школу.
— Но Париж никуда не денется, — возразила Джулия.
Уилл взглянул на мать:
— Но я хочу сейчас, мама. Кто знает, будут ли потом деньги. Что плохого, если я поеду?
Джулия не знала ответа, лишь не хотела отпускать Уилла.
Джулия поджидала Уилла с работы, в дождливые дни подвозила в школу, иногда провожала на занятия пешком. И говорила с ним обо всем — о чем угодно, кроме Парижа.
— Папа хочет построить на крыше солярий. Спрашивает, не поможешь ли ты ему летом.
— Мама, ты же знаешь, я буду во Франции.
— Глупости. Ты даже по-французски не говоришь.
Уилл не злился на мать. Он понимал, что Джулия во время странствий Ламентов ведет счет утратам и сейчас, сама того не сознавая, потихоньку готовится еще к одной.
— Буду присылать тебе свои рисунки и писать буду, — пообещал Уилл.
— На Левом берегу и без тебя хватает нищих художников. Будешь голодать, — предупредила Джулия.