— Возможно, она ледышка.
— Конечно, ледышка. Я тоже. Но все до единого меняются: даже куски льда точно растают, если их тереть друг о друга достаточно долго. Быть может, она и не ледышка. Быть может, любит кого-то другого.
— Она прямодушна, Дункан. Сомневаюсь, что у нее кто-то есть.
— Сомневаешься? Но всякий раз, как мы встречаемся, она становится все оживленней, и я чувствую, что, наверное, она в кого-то влюблена.
Макалпин хмыкнул и окинул Toy взглядом из-под сонных век.
Возвращаясь домой на верхней площадке трамвая, Toy все больше распалял в себе гнев против Марджори, по мере того как расстояние между ними возрастало.
Кто-то окликнул его по имени. Он не сразу узнал Джун Хейг, которая спускалась на нижнюю площадку. Toy, вскочив с места, последовал за ней:
— Привет, Джун. Ты скверная девочка.
— Ой, почему?
— В прошлом году заставила меня зря прождать тебя целый час на углу у магазина Пейсли.
На губах у Джун мелькнула озадаченная улыбка.
— Неужели? Ах да. У меня тогда кое-что стряслось.
Toy понял, что она обо всем забыла. Усмехнувшись, он продолжал:
— Не расстраивайся. Вот что… — Трамвай остановился, и они сошли на тротуар. — Вот что, если мы снова назначим свидание, ты снова о нем забудешь?
— Нет-нет.
— Забудешь, если отложим встречу. Что, если нам увидеться на том же месте завтра вечером? Около семи?
— Ладно, давай завтра.
— Отлично. Буду ждать.
Toy быстро зашагал домой. Джун взволновала его как эротическая фантазия, и однако он ни разу не покраснел и не начал заикаться. Интересно, почему это возбуждение сделало его ровней Джун, тогда как чувство к Марджори вызывало в нем комплекс подчиненности? Toy некоторое время расхаживал по гостиной, потом обратился к отцу:
— Па, завтра вечером я буду гулять с девушкой. Дай мне, пожалуйста, пять фунтов.
Мистер Toy медленно поднял на него глаза:
— Что это за девушка?
— Что она такое — тебя не касается. Мне надо быть свободным и не скупиться. Если в кармане у меня будет лишь несколько шиллингов, придется экономить и осторожничать, и в итоге — ноль удовольствия. А мне нужно получить удовольствие.
— И как часто ты предполагаешь его получать?
— Неважно. Не знаю. Пока думаю только о завтрашнем вечере.
Мистер Toy почесал затылок:
— Твоя стипендия — это сто двадцать фунтов в год. На эту сумму я должен тебя одевать, обувать, платить за жилье, кормить, обеспечивать учебными принадлежностями и снабжать карманными деньгами. Во время каникул ты не работаешь, поскольку это препятствует твоему артистическому самовыражению…
— Не говори мне ничего о самовыражении! — яростно выкрикнул Toy. — Ты думаешь, я стал бы рисовать, если бы мне нечего было выражать, кроме вонючего себя? Если бы сам я состоял из достойного материала, я бы на этом успокоился, но самоомерзение толкает меня на поиски истины, истины, истины!
— Я в этом ни черта не понимаю, — заявил мистер Toy, — но мне известен результат. А результат заключается в том, что я должен трудиться таким образом, чтобы ты мог рисовать. А сейчас ты требуешь от меня четверть моего недельного жалованья ради удовольствия. За какого идиота ты меня принимаешь?
После паузы Toy проговорил:
— В будущем постараюсь распоряжаться своей стипендией самостоятельно. Знаю, ночевать дома ты мне позволишь, а я постараюсь ничем другим больше не одалживаться.
— Все твои старания пойдут прахом — ты чертовски непрактичен. Но хорошо, пускай. Так или иначе, попробуй.
— Спасибо. Следующую стипендию я получу через два месяца. Пожалуйста, па, дай мне пять фунтов.
Отец, сурово оглядев Toy, вынул бумажник и отсчитал пять фунтов.
У входа в магазин Пейсли Toy на следующий вечер уже через десять минут понял, что Джун не придет, однако охватившая его апатия заставила его простоять на месте еще час. К нему подошел хромой старик в грязном пальто и попросил милостыню. Toy с отвращением вгляделся в его налитые кровью глаза, беспомощно перекошенный рот и спутанную обслюнявленную бороду. Не в состоянии взять в толк, почему он должен обладать пятью фунтами, а этот человек — нет, он сунул старику купюру и быстрыми шагами удалился. Душу его, он чувствовал, намеренно расплющивают, но винить в этом было некого. Видеть отца он был не в силах. Он направился к Каукадденс, взобрался по лестнице в доме Драммонда и толкнул дверь кухни.
По обе стороны кухонной плиты сидели Драммонд и Джанет Уир, глядя на деревянный ящик, стоявший на коврике у камина. Поверх куска стекла, прикрывавшего ящик, разлегся рыжий кот, который не сводил глаз с двух белых мышей: те возились на дне ящика между корок сыра.
— Привет, Дункан, — сказал Драммонд. — Рыжик смотрит телевизор.
— Как это?
— Вчера к нам приходила мать. Принесла мышей для кота — подарок ко дню рождения, ему девять лет исполнилось. Мы с отцом их и отобрали.
— Вот Рыжик и лишился своей законной добычи, — вмешался мистер Драммонд.
Он лежал на кровати в нише, с очками на бугристом носу, в плоской шапочке; коленями он поддерживал перед собой на одеяле раскрытую библиотечную книгу.
Джанет, передернув плечами, сказала:
— Нет, это все-таки жестоко заставлять мышей снизу смотреть на кота.
— Что? — отозвался Драммонд. — Завари-ка чаю, Дункан выглядит усталым. Эти мыши, Дункан, почти что слепые. Если кто-то и страдает, так только Рыжик.
Драммонд вышел из комнаты и вернулся с автопортретом, на котором он натирал кий мелом возле бильярдного стола. Он прислонил картину к буфету, взял кисти и краски и начал исправлять количество и расположение шаров. В воздухе разнесся приятный запах льняного масла и скипидара. Временами, отступая на несколько шагов назад, Драммонд осведомлялся:
— Ну как, Дункан?
Джанет подала Toy чашку чаю и сэндвич с ветчиной; насытившись, он принялся ее рисовать. Джанет присела на корточки у огня, взяв кота на колени; густые волосы занавешивали ее нежное лицо. Она походила на Марджори, но Марджори держалась по-детски беспечно, а Джанет, казалось, чувствовала на себе взгляды, проникавшие в самые тайные ее уголки.
— Который час? — спросил Toy.
— Не знаю, — ответил Драммонд. — Ни на одни часы в этом доме полагаться нельзя — и меньше всего на те, которые идут. Жаль, мамы здесь нет. Она умеет определять время по самолетам, например. Разве нет, па?
— Что?
— Я сказал, что ма всегда знает точное время.
— О да! Бывало, утром в постели трясет меня за плечо: «Гектор! Гектор! Уже десять минут пятого. Вон миссис Стюарт уже направилась на работу в пекарню — ее походку я ни с чьей не спутаю». Или: «Без четверти восемь — слышу, как лошадь Элиота везет тележку с молоком, это от нас через две улицы».
— А вы не скажете, который час, мистер Драммонд? — спросил Toy.
Мистер Драммонд взял будильник, лежавший циферблатом вниз на стопке книг возле кровати, поднес его к уху, встряхнул и осторожно положил на место со словами:
— Стрелки перестали двигаться, и доверять им не стоит. — Опустив веки, он с открытым ртом откинулся на подушку и наконец уверенно произнес: — Мы в районе полуночи.
— Трамваи уже не ходят, тебе придется у нас переночевать, — заметил Драммонд.
— Трамваи ходят. Я их слышу, — вмешалась Джанет.
— А язык придержать ты не можешь? — свирепо огрызнулся Драммонд. — Не понимаю, как я тебя терплю… Ты — экстракт всего… всего… Дункан! Ты ведь не позволишь этой женщине выставить себя из моего дома?
— Нет, не позволю. Я иду домой, в постель. Спокойной ночи.
Драммонд пошел за Toy следом:
— Давай разберемся здраво, Дункан. Зачем тебе идти в постель?
— Спать.
Драммонд выпрямился, скрестил руки на груди и, сдвинув брови на переносице, тихо и твердо проговорил:
— Я заявляю тебе, Дункан: из этой двери ты не выйдешь.
— Еще чего! Слушай, тебе не поздоровится, если ты начнешь командовать, — сказал Toy, но, не двигаясь дальше, жалобно протянул: — Это почему же я отсюда не выйду?
— Потому что потому, — отрезал Драммонд, вталкивая его обратно в кухню.
— Я уступчив, — сказал Toy, садясь в кресло у огня. — Нет, черт подери! — Он тут же вскочил с места. — Да с какой стати мной будут распоряжаться — хоть ты, хоть кто? Спокойной ночи.
— Джанет, скажи ему, чтобы он остался! — приказал Драммонд. — Втолкуй ему, что глупо тащиться в Риддри на ночь глядя.
— Думаю, тебе лучше остаться, Дункан, — отозвалась Джанет.
— Ну хорошо, если вас не переубедишь… — Toy снова устроился в кресле.
Впервые после напрасного ожидания Джун он почувствовал себя легко и раскрепощено.
Toy рисовал, Драммонд писал маслом; они болтали и перебрасывались шуточками, подолгу хихикая. Пока Джанет готовила чай, оба впадали в апатию. С каждым штрихом рука Toy обретала большую свободу, комната изображалась все детальнее. Тело Джанет словно излучало свет, проясняло окружающую обстановку и объединяло тесно нагроможденную мебель, Драммонда за работой у буфета, дремлющего за книгой мистера Драммонда, даже хлебные крошки на столе некоей причудливой гармоничной связью. Под пристальным взглядом Toy Джанет держалась по-прежнему непринужденно. Порой глаза их встречались, и тогда Джанет украдкой бросала робкий взгляд на Драммонда.
— Ты цветок под ногой, Джанет, — сказал Toy.
— О чем ты, Дункан?
— Ты прекрасна, но оставлена без внимания, а волосы у тебя всклокочены.
— Не потакай ей, — угрюмо вмешался Драммонд. — Ты что, не понимаешь, что она это нарочно? Ей, наверное, хочется внушить сокурсницам, что я ее бью.
— Почему ты всегда меня оскорбляешь? — спросила Джанет.
— Почему я?.. А почему ты всегда меня оскорбляешь? Глупо! — проговорил Драммонд скорее добродушно: он рассматривал свою картину, на которой оставил только один шар. — Ну и как? — обратился он к Дункану.
— Хорошо. Но, по-моему, с несколькими шарами было бы лучше.
Нахмурившись, Драммонд извлек из ящика комода пилку и отпилил часть холста с изображением бильярдного стола. Поместив автопортрет на каминную полку, он опять спросил: