Жукова Мария Семеновна
Ландыши
Ландыши
Рассказ старушки
-- Извольте приказать вашим людям посмотреть в книге, ваше сиятельство: нет ни одной лошади! Только тройка курьерских дома. Не изволите поверить какой разгон! всю ночь не спал: тройка за тройкой!
-- Да этого быть не может, любезный господин смотритель! у вас верно есть лошади. От Петербурга до самой Москвы нас нигде не задерживали. От чего же здесь? Ведь это большая же дорога!
-- Помилуйте, ваше сиятельство! Там все ямы, а здесь тридцать троек; куда потянешь!
-- Да когда же они будут по крайней мере?
-- К-вечеру, ваше сиятельство; непременно квечеру.
-- Ах, Боже мой! а теперь еще одиннадцать часов! Да как же это можно! да это притеснение! Если б знали это в Петербурге...
Но как ни гневалась, как ни жаловалась ее сиятельство, а лошадей не было. Смотритель пожимал плеча ми с жалостным видом, и сиятельная принуждена была, рада или не рада, идти в верхние комнаты, увы! очень хорошо знакомые всем, кто хоть раз побывал в новой деревне, то есть, на первой станции от Москвы по Владимирской дороге.
За графинею понесли детей; за ними потащились гувернантки и няньки, ворча на неустройство почты и браня смотрителя. Общество ее сиятельства, графини Л**** составляли: ее племянница, молодая дама с кучею детей и их неизбежным причетом, да хорошенькая внучка, шестнадцатилетняя девушка. Сама графиня была уже женщина преклонных лет, но свежая, с ясными и приветливыми взорами и тою добродушною веселостью, которая и горе нередко скрывает под улыбкою, как природа следы разрушения под зеленым плющем и дикими розами.
Огромная, низкая комната с голыми стенами в одну минуту превратилась в дамский кабинет. Здесь брошены подушки из кареты и образовали покойный диван; там на столике, накрытом шитым ковром, бернская корзинка с работою; возле новые романы Диккенса и мистрис Стюарт; в углу плетеная колясочка из английского магазина, в которую двое мальчиков уже впряглись, несмотря на все крики их белокурой, кудрявой сестрицы, которая топает ногами и кричит из всей силы, чтоб братцы уступили ей место. Бабушка смеется и наконец принуждена употребить власть свою, чтоб восстановить порядок.
Великая наука уметь справляться с временем. Большая часть людей несчастливы от того, что не знают что делать с своею особою. Найти себе занятие во всяком положении не подчиняясь ни капризу, ни до саде это преважное и преполезное знание. Графиня обладала им в высшей степени. Она посердилась на смотрителя, побранила его; потом улеглась на свои подушки, и забыла, что она не в своем петербургском кабинете. Читали, болтали, занимались детьми, слушали их лепетанье; день проходил -- а лошадей не было. Молодая дама, племянница графини, начинала терять терпение; внучка при каждом шуме смотрела в окно; графиня казалась также беспокойною, но, кажется, от того только, что не знала, как развлечь своих спутниц. Что это было: доброта, или жалобы наводили на нее скуку? Не знаю. Все в мире имеет две стороны; лучше избирать ту, которая показывает нам людей в лучшем свете.
В сумерки, дети играли в боковой комнате; молодые женщины сидели на складных креслах возле походного дивана графини и уже не скучали: они внимательно слушали; графиня рассказывала.
Многие из друзей моих, несколько уже раз упрекали меня, что я никогда не хотела говорить о прошедшей жизни моей; до сих пор я отклоняла все их вопросы; и скажите, как было говорить! Биография женщины есть история ее сердца. Теперь я могу уже раз сказывать эту историю; чувство, облекавшее ее святыней тайны, притупилось, может быть и совсем рассеялось. На склоне жизни расходятся мало помалу все туманы, которые казались чем-то вещественным на рассвете ее...
-- Бабушка! если вы станете рассказывать в этом тоне . . .
-- О нет, мой друг, нет! Это от того, что я коснулась скрыночки, которой никогда не открывала: при других.
-- Скрыночки?
-- Да, куда я прячу воспоминания. Видишь, Аннета, я всегда берегла их для себя. Для света у меня были балы, пышный дом, богатая ливрея, а чувство -- для немногих. Поверь мне: для света кухня хозяйки всегда интереснее ее сердца.
-- Ах, тетушка! Это отзывается мизантропией. -- Совсем нет, моя милая: я нахожу это очень естественным; и не думай, пожалуйста, что я, обвиняя других, требую для себя патента на исключение. Я и сама ищу в свете веселья, не печали, и нахожу, что для меня слишком довольно собственного горя и страдания тех людей, с которыми случай или родство сблизили меня. К этому образу мыслей я привыкла издавна, с детства может быть.
Жизнь моя не богата приключениями; в ней нет ничего резкого, отличительного; я жила как все, и может быть даже счастливее многих. Я никогда не испытала больших несчастий; сама судьба как будто берегла меня, и между тем с самого детства страдания были неразлучным спутником моим. Отчего? мне самой трудно вам это объяснить.
Вы знаете, что я родилась и выросла в богатстве. Мать моя жила открыто, давала балы, имела хорошее знакомство, сильные связи, и потому тетушки, бабушки, кузины не угадывали, а предупреждали каждое мое желание и так сказать за меня придумывали, чего бы я могла пожелать. Игрушек, нарядов, конфектов -- у меня всего было вдоволь, и между тем я скучала. С самого детства мне хотелось всегда чего-то большего, чем все то, что мне давали; желание какого-то неведомого блага томило душу мою. Я спрашивала себя: что оно, какое оно, чего именно я хочу, и напрасно искала ответа. Ни детские игры, ни резвость, ни ласки родных, ничто не отвечало желанию души моей. Тайный голос при всяком новом призраке удовольствия как бы говорил мне: не то! не то! А где было то, чего желала душа, я не знала, и искала его как потерянное слово загадки; и все мне казалось, что я когда-то, давно, знала его -- где и как? может быть во сне; но я напрасно старалась припомнить забытое. Все окружавшее меня казалось мне ничтожным и не стоящим внимания; душа не могла ни к чему привязаться, сердце не могло ничего полюбить и страдало само своею пустотою. Иногда я хотела пристраститься к чему-нибудь, иногда же лала невозможного, кажется, и думала: вот наконец где мое счастие; но у судьбы не было для меня невозможного. Я получала предмет минутного желания и с горестью видела, что это было не то, чего надобно было душе. С возрастом увеличилась и болезнь моя -- как назвать это иначе? Мне все было скучно, все казалось маловажным и ничтожным. Я любила мать мою, любила мамзель Бонам, мою добрую гувернантку, и иногда хотела уверить себя, что я несчастлива от того, что они мало любят меня. Но мать моя, холодная ко всем, вдруг осыпала меня необыкновенными нежностями, моя Бонам говорила что живет только мною -- а я все страдала. Иногда вечером, склоня голову на плечо моей гувернантки и слушая рассказы ее о далеком отечестве, о высоких горах повитых виноградником и увенчанных снегами, о светлом, лазурном озере и зеленых берегах его, где она под тенью липы танцевала с милой подругою, я замечала, как светлая слеза катилась при этом воспоминании по щеке моей доброй Бонам, и думала: вот где счастие! Я завидовала слезе моей Бонам: мне хотелось лучше оплакивать потерянное, чем вечно желать недосягаемого. Ах! я тогда не знала, что воспоминание освещает слабее, чем надежда. Впрочем, все проходит: и надежда и воспоминание, и дни счастья, и дни, которых лень считать. Всему один конец...
Как часто я смотрела на поселянок, когда они возвращались с работы; усталость была написана на лицах их; но они радостно встречали семью, которая ждала их к ужину. Беспечная веселость оживляла взоры их: у меня не было ни одной минуты чистой радости, и я готова была променять весь блеск, окружавший меня, на их бедность, на их тяжелый труд, если б с трудом они могли мне передать и свое сердечное веселье. Меня томило бездействие души, ее гробовое спокойствие. Нередко я плакала смотря на пре красное небо, на поля, озаренные полуденным блеском; мне хотелось взвиться в светлом облаке и с горних высей обнять все творение; хотелось улететь радугой в небеса или птичкой в далекий край. Мне хотелось чувства, хотелось счастья, беспредельности. Я говорила моей Бонам о моем страдании, а она смеялась надо мною, и тогда я в первый раз испытала настоящее горе: меня не поняли... Конечно, не поняли, потому что иначе стала ли бы смеяться надо мною моя добрая Бонам?
С-тех-пор все желание мое стремилось к тому, чтоб найти подругу, которая чувствовала бы как я и вместе со мною стремилась бы к обладанию верхов наго блаженства, о котором я мечтала; но мы жили очень уединенно; мать моя не хотела даже, чтоб мы часто бывали на детских балах. У меня не было ни одной подруги, а сестры мои были еще очень молоды. Раз я стояла под окном в моей комнате; солнце за ходило и великолепно освещало прихотливые формы туч; воздух был тепел, ароматен; я с упоением дышала свежестью вечера и мыслью искала существо, с которым могла бы поделиться полнотою моего чувства. Вдруг мне показалось, что милый образ улыбается мне в облаках и зовет меня приветным взором в свое воздушное приволье.
С-тех-пор все для меня изменилось. Мне казалось, что я нашла мою желанную подругу. Я видела ее в утреннем тумане, в огнях вечерней зари, в таинственном сияньи звезд; я поверяла ей мое горе, мои мечты, и сердилась, когда Бонам отвлекала меня от милой для меня беседы. Сидя подле нее я опять задумывалась и душою улетала к моей мечте. Запах цветка, легкий ветерок, яркая звездочка, все было для меня ее приветом. Она сделалась моей подругою, поверенною всех чувств и мыслей моих. Я была уже не одна в мире и жизнь не бременила меня: я узнала где мое счастие.
Двор, балы, свет пленяли мое воображение; я же лала их, но желала потому, что там надеялась найти ту, которая была моею воздушною подругою. Иногда в порыве мечтательности, я забывала мое неудовольствие на добрую Бонам и открывала ей все тайны моего нового фантастического мира; но она опять смеялась, качала головою, а иногда даже и бранила меня. "Погодите, погодите" говаривала она: "еще найдете все, что теперь пленяет ваше воображение; будущее богато." -- Найду! но когда же, и где найду? Ах! она не знала, что для молодости будущность длинна как вечность.