Так проходило время. Наконец наступил давно желанный день: меня представили ко двору и повезли на бал. Свет вскружил мне голову. Блеск, шум, наряды, магазины, балы -- все это смешалось в каком-то чудном хаосе. Мне было весело. Да; то есть, мне не когда было подумать о том, скучно мне или весело. Ужели я нашла его, мое желанное счастие? Душа полна: ужели это оно?
Нет! то была тревога, не полнота. Новость взволновала чувства; время успокоило их, и я опять нашла прежнюю пустоту и прежнюю мечту. Воздушная под руга! о, теперь я найду ее!
Но молодые девицы, которых я встречала в обществе, были непохожи на нее. У всякой была забота -- не обо мне; все искали -- не меня. А она, моя воздушная, моя дорогая, она должна была слиться со мною душою, меня одну искать, меня одну желать, жить со мною одною жизнию!...
Не подумайте ради Бога, что я, как воплощенное memento mori, ходила с длинным и желто-бледным лицом и пугала моей тоскою Божий свет; вовсе нет: я была жива, весела, резва. Желанье счастия оживляло огнем глаза мои и разливало румянец по щекам. Я стремилась как бабочка к каждому цветку, и только обманутая ожиданием забегала в мой тихий уголок и глядя в окно, искала в звездах моей подруги, чтоб ей поведать мое сердечное горе. Что была она, эта воздушная подруга? потребность счастия? кто же с детства не носил ее в груди своей? Светлая, блестящая точка без формы и образа: она горит для всех изменчивым лучом; все мы стремимся к ней и все ссужаем ее образом, найденным в собственном сердце нашем. Вблизи исчезает обманчивый образ, а она все горит и в новом луче обманывает снова."
Блажен, кто, обманувшись, еще может верить Наслаждение в надежде. Что настоящее? давно определили его: граница между будущим и прошедшим, -- менее, чем мгновение.
В одно утро... Ах! это было прелестное утро! Мы жили тогда на даче по дороге к Петергофу. Я была еще в постели; окно мое было отворено; солнце ласкало теплыми лучами своими желтофиоли и резеду, нежившиеся на окне моем, и ветерок доносил до меня испарения моих любимых цветов. Моя добрая Бонам вошла ко мне с большим букетом ланды шей. Она страстно любила цветы и всегда говаривала, что запах их говорит о счастье. Она села подле меня и начала разбирать ландыши; отобрала лучшие и перевязала их голубой тесемочкой, связанной узелком, на которой она вывязала золотом слово "Вonheur"...
"Бога ради не обвиняйте меня в привязчивости к мелочам; есть случаи, в которых ничто не мелочно. Подумайте, что буква, простая черта пера -- изображает величайшую силу в мире: мысль.
"Вот тебе букет, Софья" сказала моя добрая гувернантка с необыкновенным волнением. "Сегодня... видишь, это для меня памятный день" -- и знакомая слеза навернулась на глазах ее -- "я когда-нибудь расскажу тебе . . . не теперь, после. Мне только хотелось подарить тебя сегодня цветами: пусть запах их нашепчет тебе счастие."
Я обняла ее, и мы обе заплакали; но это были приятные слезы. На душе у меня было так легко и весело! так светла казалась жизнь, что нельзя было не верить счастию. Я приняла букет как талисман, как залог, который судьба рано или поздно выкупит. В этот день я оделась скорее обыкновенного и с моим таинственным букетом на груди вошла в гостиную.
Часов в одиннадцать приехала за мною моя кузина с братом и пригласила меня с собою ехать верхом. Я страстно любила верховую езду и ездила довольно смело. В настоящем расположении духа никакое предложение не могло быть для меня приятнее. Одна, без гувернантки, свободная в чистом поле, управляя по собственной воле гордым конем, я думала, что для меня уже не было и препятствий в целом мире, что весь свет был в моей власти. Мы ехали морским берегом; вдруг лошадь моя чего-то испугалась, захрапела, поднялась на дыбы и понеслась как вихрь. Хоть я и никогда не была труслива, но, признаюсь, совершенно потеряла присутствие духа. В глазах моих смешались и небо и поля; воздух свистел в ушах; помню, мелькнуло что-то темное; меня сильно ударило в голову, и я совершенно лишилась чувств.
Первый предмет, представившийся мне когда я не много пришла в себя, было человеческое лицо. Кто-то держал мне голову и, наклонясь ко мне, тер мне виски. Я приподнялась, и движение мое заставило отдалиться не знакомого. Но я не сводила с него глаз и как бы машинально схватила его за руку. Чувство быстро возвращалось мне; но мне всё еще казалось, что я вне действительной жизни. Моя воздушная подруга, добрая Бонам с своим пророчественным букетом, странный мой бег в неизмеримом пространстве, и незнакомец, его лицо... нет! оно не было мне незнакомо.... его черты напоминали мне.... ее, мою воздушную подругу: та же кротость, то же беспредельное участие во взоре, та же любовь и та же красота! Мне казалось, что чувство жизни переливалось в душу мою из его темно-голубых, полных чувства глаз, что его голос вызывал меня из ничтожества. Это было небесное видение, какой-то чудный сон; я схватила себя за голову, опустила руки на грудь: нет, это не сон: вот мой таинственный букет.... Сбылось пророчество: передо мною был действительно образ давно-любезный; в душе моей отдавался голос приятный как гармония небесная... небо дало мне обещанное счастие.
Смейтесь, смейтесь надо мною! Много лет прошло уже с этой минуты, а я не могу еще забыть ее. Она жива в памяти моей. Я знала минуты счастливее; но эта милее мне, потому, может быть, что была первою.
Скоро подъехала моя кузина и брат ее; приехала коляска; меня хотели отнести в нее, но я отвергла по стороннюю помощь. Глаза мои искали того, кого небо дало мне опорою в этот день. Он стоял поодаль, скрестя руки на груди. Взор его, устремленный на меня, изображал страдание. О, как он был дорог мне в эту минуту! Я была счастлива его участием. По первому знаку моему он поспешил ко мне; я оперлась на руку его и так дошла до коляски. Я не спросила его даже о имени, не сказала ни слова благодарности; но в ту минуту, когда я оставила руку его, мысль о необходимости расстаться с ним поразила меня как молния; я схватила мой букет и, бросив его к ногам моего не знакомца, только успела сказать: "никогда вас не забуду!"
Я была долго больна; со мною сделалась горячка. В бреду моем я видела его одного, звала его, говорила с ним. По выздоровлении, первый вопрос мой был о нем; но моя добрая Бонам ничего не знала, а у матушки я не смела спросить. Если мне ни слова не говорили о моем избавителе, то конечно он был не из числа тех людей, которых матушка удостаивала своим вниманием -- и я боялась ответа.
Теперь постоянною моею целию, постоянным желанием было найти его. Но дни уходили, а его не было. Один раз только, поздно вечером, против окна моего остановился человек, высокого росту, в военной шинели и долго смотрел вдаль; но я видела, что глаза его часто обращались на окно мое, и при бледном свете луны мне показалось, что это был мой незнакомец."
Настала осень; на балах, в театре, я везде искала его, - и все напрасно. Непрестанно обманываемое ожидание не погасило однако же моей надежды. Я твердо верила, что мы встретимся; наше свидание, как и все происшествия, предшествовавшие ему, казались мне столько необыкновенными, что я почитала их устроенными самим небом. Я твердо верила, что оно само вдохновило мою Бонам когда она принесла мне пророчественный букет; слова, вышитые на ленте, казались мне обетованием неба; они были в руках моего незнакомца, и это самое доказывало мне, что он был избранный, которому небо вверяло мое счастие.
"Я вас никогда не забуду" --эти слова, сказанные мною при прощаньи, казались мне святым обетом; я почитала себя связанною ими, невестою его; но ах! батюшка и матушка судили иначе! и однажды моя Бонам, идучи к обеду, шепнула мне: сегодня у нас обедает Ваш жених. . .
Жених?-- не он?-- и не похож на него. Это был небольшого росту, довольно уже пожилой мужчина, очень дородный, с пунсовым лицом, которое еще больше раскраснелось за столом, где он кушал за двоих. Во все продолжение обеда он не обращал на меня внимания и говорил только о своих путешествиях, то есть, припоминал с батюшкою гостиницы, в которых хорошо кормят.
И это был мой жених!
Впрочем он был человек совсем не глупый и даже довольно образован; но все, что не было обедом, или не относилось прямо к его драгоценной особе, казалось ему такою мелочью, что вовсе не заслуживало занять место в его разговоре. У него было очень хорошее состояние, которое позволяло иметь приличный экипаж, дом, давать балы; он был, разумеется, в лучшем кругу, дарил мне множество бриллиантов; все это было очень хорошо; но ах! что сталось с моим обетованным счастием! Мои слезы, мои просьбы, мое отчаяние -- все это назвали глупостью, и в самом деле это была глупость; но тогда я не так думала.
Я вышла замуж. Годы летели. Я кружилась в вихре света; балы сменялись балами, жизнь уходила без воспоминаний, без следа, но и без горя. Меня называли больше, чем хорошенькой. Старушки особенно любили меня; седые дипломаты искали моего общества; ветреная молодежь, провожая меня шепотом восторга, не смела однако же явно окружать меня своим ласкательством; родные мужа почитали меня образцом благоразумия, а тайна этого благоразумия была -- скука. Меня ни что не занимало. Конечно, я давно забыла мою дет скую любовь, если можно было назвать любовью мечта тельную привязанность к человеку, с которым я не сказала трех слов ... Забыла? Это не настоящее слово. Я хотела уверить себя, что забыла, потому что чувство вала, как смешно было подобное чувство. Но я похожа была на девочку, которую уверили, что ей стыдно заниматься своею куклою. Она спрятала ее, сама смеется над своими детскими играми, а под-час когда ей надоест большиться, она забегает в свой потаенный уголок, вытаскивает свою куклу, любуется ею, поверяет ей по-прежнему свои чувства, и при малейшем шорохе закрывает свое сокровище, чтобы не застали ее, чтоб не пристыдили.
Так я прятала от самой себя игрушку детских лет моих, мою куклу. Когда блестящее ничтожество рассыпалось передо мною в звучных фразах, я уносилась душою к моей мечте, к моему милому незнакомцу, и образ его так стройно, так величаво улыбался мне, столько прекрасного, высокого сияло в голубых очах его, что я с сожалением смотрела на усилия других казаться тем, чем был он в моем воображении, сердилась сама на себя за эту посылку к старым бредням и в наказание хотела принудить себя найти и чувство и ум и душу в моих светских искателях, но образ моего незнакомца был для меня как то чудное микроскопическое стекло, о котором рассказывает умный германский сказочник: подумаешь о нем, и оно в глазе и человек является без маски, тем, что он есть, а по тем, чем хочет казаться."