Конечно, я не любила как прежде; любовь, эта греза души о милой, небесной отчизне, рассеялась от холодного прикосновения света; но воспоминание об этой любви сохранилось в душе моей и сделалось светильником внутренней жизни моей. Образ моего незнакомца был для меня выражением всего высокого, благородного и прекрасного; все, что я слышала, что видела трогающего глубоко душу, все это я относила к нему, все это было в нем, и он был способен ко всему этому. Он был для меня Вашингтоном; в его уста я вкладывала все, что мог сказать красноречивейшего Шатобриан, которого звезда только что появилась тогда на нашем горизонте. А его любовь? О! любовь его была всем, что когда-нибудь творила прекрасного мечта души, сжигаемой жаждою чувства. Она была страстна, самоотверженна, беспредельна -- что же после этого бы ли для меня пошлые восторги нашей светской любви, которая часто не переходит порогу гостиной, где началась, или испаряется с первым лучом утра, возвращающего спокойствие чувствам, взволнованным шумом бала и пиршества? Поверьте; благоразумие мое стоило мне не много труда; но мне было скучно. Жизнь, расцвеченная одними балами, визитами, представлениями и вечным весельем без веселости, томила меня своим однообразием. Мне хотелось подышать на воле, пожить иною жизнию, легкой, несвязанной, которая бежит как тень облака и встречает вечность как друга, с которым ознакомилась в часы блаженства -- его предвестники. Но не всем, не всем дана такая жизнь! Мы считаем дни, она считает наслаждения; день, не замеченный на странице сердца, исчезает из памяти ее как небывалый; у нас страницы сердца пусты: скука не записывает; она дремлет.
Есть другая жизнь, пестрая, разнообразная, бога тая ощущениями, жизнь в которой душа принимает участие как лунатик в действиях, совершаемых им во время своих таинственных прогулок. На страницах этой жизни найдете вы: новая шаль, соперница, бал, карета, ложа.... но этой жизни я не могла согласить с задумчивым взором моего идеала, который сделался судьею моих поступков и чувствований, как был точкою сравнения для других.
Прошло много лет; сверстницы мои почти вслух говорили при мне молодым людям: "как она хороша! годы не изменяют ее; давно за 30, а не скажешь больше 20". Я улыбалась понимая цель этой похвалы. Мне право тогда еще далеко было до тридцати; тогда...
О! это было памятное время!
Вскоре после заключения мира с французами в... году, мужу моему присоветовали ехать за границу. У него не варил желудок: судите, какое для него положение! Мы поехали в Теплиц.
Воды ему чрезвычайно помогли Он был в восхищении, платил как истинно Русский, и доктора присоветовали ему возвратиться на будущий год. Но где провести зиму? Я вспомнила, что когда-то он хвалил женевские форели Это воспоминание воспламенило на не воображение, и мы решились отправиться в Женеву на осень, чтоб в конце октября застать еще в Неаполе фиги и ехать на зиму во Флоренцию, где воздух, по мнению доктора, приятеля моего, очень способствует пищеварению.
Ехать прямо из Теплица в Женеву? О, нет! Супруг мой должен был отведать всех возможных форелей в Германии и Швейцарии, прежде чем доберется до женевских.
Но в Луцерне странствования наши должны были найти предел на некоторое время; болезнь мужа моего возвратилась и принудила нас прибегнуть к пособию врачей. Мы остановились в одной из лучших гостиниц на самом берегу Рейсы, вытекающей здесь из знаменитого Вальдштетенского Озера.
Друзья мои! до сих пор я рассказывала не останавливаясь и как бы читая в памяти. Но есть слова, которые потрясают душу; слова, которых каждый слог проникает до глубины сердца, каждый звук рисует образ, картину; слова, в которых оживает прошедшая жизнь со всеми волнениями ее, со всеми тревогами, со всем счастьем...
Дети, дети! воспоминание прошедшего счастия... вы не понимаете этого. Это слово мертво для вас; оно ни чего не говорит вам. Вы ждете или наслаждаетесь; ожидаемое не ваше; настоящее наслаждение боится воспоминания, а для меня -- оно все: оно мое благо, мое до стояние, мое сокровище! Отнимите у меня все и оставьте его одного, и я еще не буду сетовать. Оно возвращает мне прошедшее; а что в настоящем или будущем может для меня заменить его? Ах! не осудите меня, а я скажу вам за тайну: и вечность мне дорога только надеждою там снова обрести утраченное.
Или лучше, научите забыть, но все и совершенно забыть, не знать, что было оно; по-прежнему желать и переставать верить в возможность желаемого. Мало по-малу сердце приняло бы его за безумную мечту и высохло бы в безверии; а теперь?..
Все это пустое, бредни; теперь я это знаю; а тогда...
Ну, Вальдштетенское Озеро ..
"Вот видите: теперь смешно было бы описывать Альторф, Луцерну, Перуджио или Тиволи, -- смешно, как рассказывать о чудесах Невского Проспекта. В наше время было не так: тогда пароходов не было и путешествовали гораздо менее. Тогда и я писала свои путевые записки; но в них нет ни слова о Луцерне: мне писать было некогда.
В одной гостинице с нами остановился молодой Англичанин с женою, Француженкою из Прованса. Мы познакомились еще в Шафгаузене и вместе при ехали в Луцерну. Сэр Смит был вовсе непохож на других путешествующих соотечественников своих. Он был обходителен, услужлив, любезен; в приемах его была видна привычка к хорошему обществу, а в разговоре обширные сведения, приобретенные ученьем и путешествиями. Он служил прежде на море, долго жил в Индии и единственным горем милой, черноокой подруги его было опасение, чтоб он опять не вздумал в свою несчастную Индию, об которой так часто говорил. Каждый раз когда заходила речь о путешествиях, она не сводила глаз с лица мужа и с живейшим беспокойством подстерегала, не обличит ли какое-нибудь движение его выразительной физиономии подобного, не православного, по мнению ее, замысла."
Они были еще недавно женаты, по любви, и казались очень счастливы. Я полюбила их от всей души. Милая Провансалка была со мною также очень хороша, но она была влюблена, а влюбленным третий Всегда лишний. Супруг ее был другого мнения; может быть от того, что больше знал человеческое сердце и лучше умел беречь счастье. Как бы то ни было, но мы были неразлучны. Сэр Смит рассказывал графу об обедах богатых индийских набобов, а Тереза в десятый раз описывала мне первое свое свидание с Смитом.
Дня через четыре после нашего приезда мужу моему стало лучше, и сэр Смит уговорил меня идти к обеду за общий стол. Уговорил? Это было не трудно; мне самой очень хотелось сойти в общую залу, чтоб видеть путешественников, которых было очень много."
Говорят, что и теперь еще в Луцерне гостиница под вывескою Весов отличается своим столом и необыкновенным порядком и чистотою. Там, как может быть вы и знаете, нет другой прислуги, кроме хозяина и детей его. В наше время старшие были еще хорошенькими малютками, и служил один хозяин с прекрасною, молоденькою женою своею. Теперь их сменили дети, а стариков, говорят давно уже нет.
Когда мы сошли в залу, все места за столом были уже заняты, за исключением четырех нарочно оставленных для нас. Мы сели.
Как-то странно сперва очутиться за большим сто лом, где никого не знаешь, где гости, дружно разделяющие теперь вкусный обед, завтра, может быть через несколько часов, разъедутся, чтоб никогда не сходиться более. Сначала я говорила только с моею соседкою, не поднимая почти глаз от тарелки, потом прислушалась к начинающемуся говору, понемногу осмотрелась, и -- глаза мои невольно остановились на молодом человеке, сидевшем против меня.
Это был... не мечта ли это? Нет. Те же черты, тоже выражение, благородное, задумчивое; это он! Вот эти большие голубые глаза, полные чувства, темные кудри, густые, небрежные...он, он! Глаза наши встретились; но это был не равнодушный взгляд незнакомого: он узнал меня...Мечта! мечта! Сердце бьется: простительно ли это? Ну, если б кто-нибудь мог подозревать? Скорее простили бы шалость, чем подобную глупость.
Я заговорила по-русски с моею компаньонкою...Нет! я точно не ошиблась: легкая краска пробежала по бледным щекам незнакомца, хотя он даже и не взглянул на меня. Обед кончился. На этот раз он не по казался мне продолжительным. Незнакомец остался в зале, а я последовала за Смитом на балкон.
Заходящее солнце румянило легкие облака, закрывавшие вершину Риги; озеро убиралось пышными цветами неба, и Рейса пышно и величаво неслась под нашими окнами. Вершины гор терялись в облаках, и тени вечера сходили на зеленые холмы, окружающие Луцерну. Все было так тихо, так торжественно, как бы что-то таинственное совершалось в небесах. Вдруг сердце у меня замерло: голос, давно знакомый, как бы из глубины прошедшего раздался в душе. Я оглянулась. Незнакомец стоял за мною.
"Вы долго будете вспоминать на севере Луцерну, " сказал он по-русски. "Этот тихий, религиозный город оставляет неизгладимое впечатление в душе."
--Навсегда! сказала я. Что сильно поражает нас, то никогда не истребляется из памяти. А этот вечер -- очарователен.
Легкое, едва заметное движение показалось на ли це незнакомца. Но он скрыл его, и разговор принял обыкновенное направление. Чтоб сделать его общим, я стала говорить по-французски, и через час мы с Терезою оставили ее супруга в самом приятельском разговоре с моим соотечественником.
Возвратясь к себе, я была необыкновенно недовольна собою и капризничала до того, что скоро мне стало самой совестно. Я не могла простить себе странной моей неловкости. Незнакомец, конечно, очень видел из несвязного и странного моего ответа, что я узнала его. Что же мог он подумать об этом таинствен ном намеке? для чего было не напомнить ему нашей встречи, не говорить о ней просто, без всяких обиняков? как не сказать, что я долго искала моего избавителя, что рада, встретив его? Это даже было бы должно, и молчание в этом случае была просто неловкость, невежливость. Словом, я бранила себя как провинциалка, которая, возвратясь домой, сочиняет фразы и сердится, что они не родились у нее на языке когда говорила с каким-нибудь превосходительством. Но делать было нечего: минута прошла, и кто знает, увижу ли еще его?