Возвратите свободу узнику в ту минуту, когда погас уже для него последний луч надежды; скажите "живи!" несчастному страдальцу, осужденному насмерть, и вы поймете тогда мое чувство. И я не преувеличиваю; подумайте: моя любовь была жизнию моею; это было единственное чувство согревавшее мне сердце, и оно вдруг было возвращено мне тогда, когда я сама начинала сомневаться в нем!...
Мы были совершенно одни. Валерий крепко сжимал мою руку; счастие взаимной любви блистало в глазах его; слова любви без связи лились из уст. Не знаю, отчего вдруг глаза мои устремились на окно комнаты Смидта, выдавшейся в улицу в уровень с балконом. В амбразуре окна сидел -- мой муж и преспокойно допивал стакан шампанского. Я побледнела. Видел ли он меня? не понял ли?...До сих пор он был так беспечен и равнодушен ко всему, что не касалось до его бифстексов и устриц, что я пользовалась полною свободою, и никогда ни малейшее подозрение не возмущало нашего домашнего согласия. В нем это была не доверенность, а просто лень. Доверенность есть следствие убеждения или слепой страсти, а ему грешно было бы приписать то или другое.
"Пустое беспокойство! он ничего не видал, ни чего не понял" говорил Валерий сжимая мои руки. Беспокойство сблизило нас более чем самая любовь. Говоря об опасении моем, я высказывала Валерию все сердце, как бы тайны его были ему давно, давно известны! Он был уже мой старинный друг, которого слова имели надо мною полную власть; я верила уже ему, и беспокойство мое рассеялось. Мы вышли в залу дружно разговаривая, как бы никакой тучи не было над нами. Тереза встретила нас в дверях, и мы вместе отправились за город.
Нас было много, но мы были одни. Вечер был чудесный; я была счастлива. Он прошел далеко; но и теперь когда вспоминаю о нем, сердце бьется радостию.
Муж мой был с нами. Встреча с ним напомнила мне мое беспокойство; но он был также весел и беззаботен, как обыкновенно, и даже, кажется, не обратил внимания на то, что Валерий целый вечер не от ходил от меня.-- "Видишь ли, что я был прав?" сказал он мне прощаясь со мною. Я пожала его руку.
На другое утро, в семь часов, назначен был отъезд нашего маленького каравана. Я заснула в радостных мечтах.
Девушка разбудила меня. Не уже ли пора? спросила я? -- "Лошади готовы-с, и барин дожидается-с. Уж совсем одет." -- Я торопилась одеваться. -- Да где мадам Смидт? спросила я, выбегая из своей комнаты и встретясь с мужем, который стоял в самых дверях, в дорожном сюртуке, в шляпе, с палкою, и отвечал мне совершенно равнодушно: "Еще спит, думаю." -- Зачем же меня торопили? -- "Мы едем в Цюрих, а она верно нет; так нам пора"....Я смотрела на него с удивлением. -- "Ваши цветы высохли" про должал он, подавая мне руку: в Цюрихе поищем новых". И мы сошли с лестницы."
Меня посадили в карету; дверца хлопнула; каре та покатилась... О! никогда не забуду я этого путешествия, никогда не забуду мучения, которое я чувствовала при каждом обороте колес этой кареты, уносившей меня навсегда из Луцерны, от него! Я не думала об моем муже, ни об своем странном положении в от ношении к нему. К стыду моему признаюсь, что я так мало привыкла думать о нем, что и в эту ми нуту не он занимал меня. Нет, я думала о пробуждении Валерия и вечности, разделяющей нас с этой минуты.
Муж мой заснул, или притворился спящим, не знаю. С тех пор между нами и в помине не было ни о цветах, ни о Луцерне: как бы этой эпохи совершенно небывало в жизни нашей. Он проснулся у под езда первой гостиницы, спросил себе кофею, и с тех пор я видела его неизменно таким, каким знала до сей минуты, каким был он до конца жизни.
А Валерий? Он как бы умер для меня: ни одного слова, ни малейшего известия о нем. Я хотела писать к нему -- невозможно! Мы ехали, останавливаясь только для завтраков и обедов, и муж мой не оставлял меня ни на минуту. С обыкновенным своим хладнокровием он шутил, смеялся, подчивал меня вечными форелями. Сердце у меня разрывалось, а он си дел тут, против меня, с своим пунсовым лицом и вечною улыбкою, курил трубку или дремал пока приходили сказать, что лошади готовы. Упреки, гнев были бы сноснее для меня; но это беспечное равнодушие, когда каждая минута была для меня страданием, было совершенно невыносимо. Я занемогла в Базеле; он сам поехал за доктором и между -- тем мы все-таки отправились далее.
В самом Париже мы пробыли только два дня, и вместо Неаполя, очутились в туманном Лондоне. С совершенным спокойствием муж мой изменял все прежние планы, и я не могла решиться вымолвить для чего: ответ страшил меня.
Почти уже тридцать лет прошло с этой встречи. Мы три года пробыли за границею; я жила в Крыму, в Москве, в Петербурге; вы знаете, мы принимали весь город, но никогда и нигде я не встречала Валерия, не слыхала даже в обществе имени его. Я возвратилась опять к прежней бесцветной жизни моей, отсчитывала дни один за другим; но сердце уже не знало настоящей радости. Годы рассеяли прежние мечты; я узнала тщету и наших надежд и наших желаний; но опыт, отняв их, не заменил другими. Теперь, конечно, я покойна и весела, верю приязни, не испытываю друзей, оставляю завтра судьбе и вечером за вистом нахожу всех и любезными и умными, а прелести жизни уже нет: проснется она под час в воспоминании, да и то опыт гонит насмешкою: все это вздор, бредни молодости!
Один раз только -- это было в 1814 году, когда войска наши были за границею, - мы жили тогда в подмосковной; вы обе еще были малютками; у нас было свое небольшое общество, и один раз вечером, собравшись вместе, мы все работали в моем кабинете, между тем как муж мой читал газеты. Тогда военные действия занимали всех в высшей степени. Душа делила и торжество и опасности героев отчизны. Муж мой читал реляцию о победе при **** я положила работу и обратилась вся в внимание. Вдруг граф остановился и смешался; но прежде нежели другие могли приметить это движение, он оправился и прочитал имя Занежского.
С тех пор граф перестал читать газеты, и они сделались любимым моим чтением. Номер, в котором было заветное имя, оставался по целой неделе в моей комнате. Валерий ожил для меня и свет снова населился...
В персидскую войну имя его опять блеснуло: Валерий был ранен. Не скажу вам, что чувствовала я, читая описание его отчаянной храбрости, его славных дел; все это мечты; опыт научил меня не доверять сердцу. Теперь я уже смеюсь над прошедшими бреднями, и мне странно, как могла я верить, что мой храбрый полковник и в мире и в войне, как древний рыцарь, хранит мой образ и вечную верность, и даже...."
-- Полковник Занежский просит позволения видеть ваше сиятельство, сказал вошедший слуга.
-- Ах! -- Обе молодые дамы вскочили; графине чуть не сделалось дурно; но она скоро оправилась. -- Проси, проси! -- и графиня искала глазами зеркала.
Дверь отворилась. Молодой человек прекрасной наружности вошел и с необыкновенною приятностью приблизился к дамам.
-- Мы сейчас узнали, графиня, сказал он, что вы давно ожидаете лошадей. Мы приехали на вольных, и ямщики предлагают нам вести далее. Но батюшка занемог и должен остаться ночевать. Я взял смелость прийти к вам, чтоб узнать, не угодно ли вам будет воспользоваться нашими лошадьми.
-- Полковник! вы видите меня в странном замешательстве. Когда -- то, давно уже, я знала вашего батюшку: других Занежских, кажется, нет? Впрочем, вы с ним так похожи, что в первую минуту я за была, что прошло уже слишком тридцать лет с тех пор, как мы не видались, и готова была принять вас за него. Но скажите, могу ли я видеть вашего батюшку?
-- Графиня, он очень жалеет, но это не возможно. Старинная и мучительная подагра лишает его удовольствия видеть вас.
-- Подагра? возможно ли? Но вы едете на Владимир?
-- На Владимир, графиня. Мы едем в пензенскую деревню.
-- Тем лучше: моя деревня недалеко от Кузнецка и на самой большой дороге. Это не далеко, и я надеюсь, что несколько десятков верст не испугают вас.
Полковник поклонился.
-- Но скажите, ради Бога... как это может быть, спросила графиня с живейшим беспокойством которого не могла скрыть: вы уже полковник, а вам ведь нет еще тридцати лет?
-- Извините, графиня; мне скоро будет двадцать девять.
-- Нет! опыт еще не доучил меня! сказала графиня, наклонясь к племяннице, как будто для того, чтоб посмотреть ее работу, и отерла украдкою крупную слезу.
Через три месяца после того, в степной деревне, недалеко от Кузнецка, праздновали помолвку. Графиня Л*** сговорила внучку свою за молодого полковника Занежского. Она была весела и любезна, и даже, говорят, нимало не сердилась, хотя и проиграла сряду пять роберов старому генералу -- пожалуй, Валерию, по прежнему. После игры графиня еще осталась за ломберным столом и играла по зеленому сукну нераспечатанною игрою карт, продолжая разговаривать с генералом. Он на этот раз не страдал подагрою. На лице графини видно было непривычное волнение. Она говорила что-то вполголоса и не смотря на генерала. Не слышно было слов ее, но генерал отвечал с жаром и довольно громко: "Нет, нет, графиня! называйте это глупостью, или как вам угодно, а талисмана я вам не отдам. Он был со мною во всех походах; недалеко и до последнего ночлега: так не расставаться же с старым товарищем!" -- Он подал руку графине, чтоб вести ее к столу. Она казалась растроганною, но счастливою. Изобретательный ум ее нашел средство примирить верность к талисману и почти тридцати-летний возраст полковника.
"Мечтать не жить, а я живу когда мечтаю."
М. Жукова.
Русская беседа. Собрание сочинений русских литераторов, издаваемое в пользу А. Ф. Смирдина, т. 1. СПб., 1841