Прежде чем покинуть дворец, Эдуард даровал своему брату Джорджу, в ту пору двенадцатилетнему, титул герцога Кларенса; в том же году он посвятит его в рыцари ордена Бани. Младшему брату короля, Ричарду, исполнилось всего восемь, и какое-то время он еще должен был пребывать под опекой матери.
В то воскресенье Эдуард был коронован в Вестминстерском аббатстве на великолепной церемонии, под приветственные возгласы собравшихся. «Не могу и описать, как любит его и восторгается им простой народ, в глазах его Эдуард подобен некоему богу, – сообщал один лондонский купец. – Все королевство, забыв на день обо всех делах, празднует его восшествие на престол, словно бы ниспосланное нам свыше. Пока он кажется справедливым государем, он как будто намерен исправить все изъяны, отличавшие предыдущее царствование, и править по-иному, не так, как делалось это до него».
29-го король вновь отправился в Вестминстерское аббатство, дабы отслужить благодарственный молебен, а на следующий день – в собор Святого Павла, дабы присутствовать на праздновании восьмисотлетия храма и насладиться устроенными по этому случаю затейливыми живыми картинами. Всюду его встречал восторженный прием. Лондонцам было очевидно, что он обладает задатками великого правителя; по крайней мере, он значительно превосходил Генриха VI.
19. «Человек, вполне достойный быть королем»
В отличие от Генриха VI, Эдуарду был свойствен облик истинно королевский. Сэр Томас Мор говорил, что «[л]ицом он был красив, телом складен, крепок и силен»[33]. Полидор Вергилий, который, подобно Томасу Мору, никогда не видел его воочию, но полагался на описания, данные теми, кто знал его лично, изображал Эдуарда как человека «очень высокого, превышающего ростом почти всех прочих, пригожего, миловидного и широкоплечего». В 1789 году, когда скелет Эдуарда обнаружили рабочие, заново перекрывавшие полы на клиросе часовни Святого Георгия в Виндзоре, выяснилось, что рост его превосходил шесть футов три дюйма (то есть составлял более 190 см), а на черепе сохранились пряди золотисто-каштановых волос.
Коммин вспоминал, что в юности Эдуард был «самым прекрасным принцем, коего» ему «случалось зреть». В ноябре 1461 года спикер палаты общин, сэр Джеймс Стрейнджвейс, обращаясь к королю в парламенте, упомянул о «красоте всего облика, которую Господь Всемогущий соблаговолил ниспослать вам». Эдуард осознавал, какое впечатление производила на окружающих его привлекательная внешность, и с наслаждением всячески выставлял ее напоказ, облачаясь в великолепные, экстравагантного фасона одеяния, подчеркивающие в глазах созерцателей его статность и атлетическое сложение. По меркам того времени он строго соблюдал правила гигиены, ибо ему мыли голову, ноги и ступни каждый субботний вечер, а иногда и чаще. Однако он чрезвычайно любил яства и питие, а впоследствии даже принимал рвотное, чтобы снова с жадностью поглощать обильные изысканные кушанья. Вполне предсказуемо, с возрастом он стал неумолимо полнеть, но в молодости, двадцати с небольшим лет, отличался стройностью, энергичностью, быстротой и проворством. На своем погрудном портрете, хранящемся в Королевской коллекции в Виндзоре и представляющем собой выполненную фламандским художником копию оригинала, который, по-видимому, был написан до 1472 года, могучий, широкоплечий Эдуард весьма напоминает своего внука, Генриха VIII. Менее удачная версия этого портрета выставлена в Национальной портретной галерее.
В 1561 году Коппини описывал Эдуарда как «молодого, осторожного и великодушного». Он обладал мужеством, решительностью и находчивостью, которой умело пользовался, и был прагматичен, щедр, остроумен и безжалостен, когда этого требовали обстоятельства. Впрочем, Коммин, неоднократно встречавшийся с королем, заключил, что тот не был наделен «выдающимся умением управлять государством или дальновидностью, но поражал своей неустрашимой храбростью». Манчини утверждает, что Эдуард, подобно многим высоким людям, был мягок, добр и весел от природы; обыкновенно он был терпим, покладист, неспесив, прост в общении и любил развлечения и удовольствия, но, когда гнев его пробуждался, он наводил ужас на тех, кто посмел не угодить ему.
Вергилий описывает Эдуарда как человека «острого ума, одаренного недурной памятью, усердного в осуществлении задуманного, стойкого в несчастиях, щедрого к друзьям. Воспитанием было привито ему глубокое, искреннее человеколюбие, однако среди частных лиц он вел себя более фамильярно, чем предписывала ему честь его королевского достоинства». Умение находить общий язык с людьми различных слоев и классов было присуще ему от рождения. «Он был нечванлив и всегда доступен для своих друзей, – писал Манчини, – и для каждого имел наготове теплое приветствие». Если кто-то при нем проявлял беспокойство и тревогу, король милостиво, ободряющим жестом клал руку ему на плечо, тем самым успокаивая взволнованного. Он прекрасно владел искусством придворной учтивости, и если полагал, что незнакомцы хотят получше разглядеть его, то приглашал их подойти к нему поближе. Как личность он пользовался большой популярностью.
По словам Мора, Эдуард «никогда не падал духом при несчастии»; в мирное время он был «справедлив и милостив»[34]. Он слыл благочестивым в общепринятом смысле слова и, хотя был умен, не принадлежал к числу интеллектуалов, но с удовольствием коллекционировал книги, которые возил с собою повсюду, куда бы ни направлялся, а потом, когда его книжное собрание сделалось слишком обширным и громоздким, разместил коллекцию в Виндзоре, где она заложила основы Королевской библиотеки, существующей по сей день. Хотя он лично предпочитал иллюминированные рукописи, он стал покровительствовать Уильяму Кэкстону, первому английскому печатнику. Король бегло говорил по-латыни и по-французски и писал изящным курсивным почерком, что было немалой редкостью для средневекового английского монарха. Его чрезвычайно увлекала тогдашняя наука алхимия, способная, как полагали в ту пору, обращать низменные металлы в золото.
В своих вкусах Эдуард руководствовался требованиями Бургундского двора, который в то время считался законодателем мод в сфере стиля, культуры, манер и этикета. Он тратил крупные суммы на одежду, драгоценности и посуду, но стал играть роль покровителя искусств и воплотил свои давно лелеемые надежды перестроить или расширить королевские дворцы лишь на поздних этапах своего правления. Сегодня о почти бесследно исчезнувшей пышности и великолепии его царствования свидетельствуют часовня Святого Георгия в Виндзоре и Большой зал в кентском замке Элтем.
Прочно утвердившись на троне, Эдуард отныне предался наслаждениям. По природе своей он был расточителен и столь любил роскошь и удовольствия, что это не пошло ему на пользу. По словам Коммина, «он более привык к наслаждениям, чем любой иной принц его времени». Он хорошо танцевал, отличался во всех спортивных играх и предпочитал скорее предаваться всевозможным утехам, чем заниматься государственными делами. Едва ли не единственным человеком, который внушал ему страх и благоговейный трепет, была его грозная мать, которая, согласно письмам Пастонов, «могла управлять королем, как пожелает».
Главным пороком Эдуарда была его чувственность, и вскоре его распутство сделалось притчей во языцех. «Он только и думал что о женщинах, – с неодобрением писал Коммин, – и преследовал их, не зная меры, а еще об охоте и о собственных удовольствиях». Манчини полагал, что он
был человек чрезвычайно развратный. Более того, по слухам, он дерзко и высокомерно поступил с многочисленными женщинами, после того как соблазнил их, ибо едва только он удовлетворял свою похоть, как бросал этих леди, несмотря на все мольбы их, передавая их другим придворным. Он преследовал без разбора всех подряд, замужних и девиц, знатных и неродовитых. Впрочем, ни одной из них он не овладел силой. Их сопротивление преодолевал он деньгами и посулами, а завоевав, отвергал их. В его окружении находилось немало тех, кто потворствовал его порокам и сам принимал в них участие.
Мор писал о его «велик[ом] смолоду пристрасти[и] к плотской похоти»[35], ибо не было на свете ни единой женщины, на которую он не устремил бы свой взор, чтобы он тотчас же не возжелал ее и не принялся преследовать. Кройленд, наряду со многими современниками Эдуарда, считал, что король «неумеренно потворствует своим страстям и плотским желаниям». Впоследствии стали говорить, что чувственные излишества, которым он предавался в юности, непоправимо подорвали его здоровье и ослабили его. Впрочем, ни одна его связь не продлилась долго и ни одной из его возлюбленных не позволено было вмешиваться в политику. До нас дошли имена только двух из них: Элизабет Люси, замужней женщины, связь которой с Эдуардом приходится на начало его царствования и которая родила ему сына, Артура Плантагенета, а может быть, еще и дочь, и Элизабет Шор, которую обычно неправильно именуют «Джейн»: она была единственной, кого он, по слухам, искренне любил и кто неотлучно пребывала при нем в последние годы его правления.
Несмотря на всю свою приверженность наслаждениям, Эдуард был необычайно талантливым воином и полководцем. В девятнадцать лет он уже мог считать себя участником нескольких крупных сражений и победителем в двух решающих битвах. На поле брани он был «мужествен, решителен и доблестен»; по словам Вергилия, он «неустрашимо выступал против врага, внушая ему ужас, и одержал победу во всех войнах, которые ему случилось вести». Много позже Коммин замечал, что он сражался во многих битвах и не проиграл ни одной. Бросаясь в гущу боя, в рукопашную схватку, он явно ощущал некое воодушевление, хотя и не терпел войны бесцельной, ведущейся ради удовлетворения собственных амбиций, и старался избежать таковой, насколько возможно. Он отказался от призыва в армию более чем на сорок лет и ограничил его кампаниями, целью которых была только защита королевства. В отличие от своих предшественников, он не притязал на владения континентальной Франции: «Он не создан был выдерживать все труды и тяготы, которые необходимо было бы вытерпеть королю Англии, чтобы завоевать Францию».