Что может сделать с человеком такой страх? Превратить в ничто. Он просто теряет способность пытаться что-либо делать, боясь, что мир рухнет, если у него не получится. В результате он стал редактором одного из лучших во всем округе еженедельников (притом что всего в округе еженедельников было два), страдал от «слабых легких» (не то чтобы от туберкулеза, а так, от «предрасположенности» к нему) и, постепенно становясь полуинвалидом, потратил свою жизнь на кропание стишков и исторических заметок. А вершиной его жизни стало избрание его Лучшим поэтом округа Фелисьен.
Позволь, я поведаю одну семейную тайну, о которой не знаешь даже ты, хотя тебе известно все остальное. Я, знаешь ли, совершенно уверен в том, что моя мать, его жена Лили, — тоже наставила ему рога. Я прекрасно помню дядю Гарри по прозвищу Гуляка — он был каким-то ее кузеном, десятая вода на киселе, — симпатичный крепкий коммивояжер, торговавший когда-то натуральным шелком, он дневал и ночевал в Бель-Айле, когда я был маленьким. Никто так не радовался его приездам, как я, потому что он всегда привозил мне самые дорогие игрушки — строительные конструкторы, скаутские ножи с двенадцатью лезвиями — и подбрасывал меня в воздух метра на три — сколько визга, сколько счастья! Детей подкупить проще, чем кокер-спаниэлей. А мой отец возлежал под пледом в шезлонге на верхней галерее и поглядывал вниз на дубовую аллею — он писал стихи, которые были ничем не лучше «Евангелины»[62] Лонгфелло, то есть совсем дрянь, или очередную историческую заметку, что он делал всякий раз, стоило ему обнаружить какую-нибудь старую «некатолическую» церковь. Дядя Гарри с грохотом появлялся на своем бьюике с откидным верхом и тут же провозглашал: «Все едем кататься на реку!» Отец начинал убеждать маму, чтобы она непременно ехала: «Нужно дышать свежим воздухом, а за мной может присмотреть Сьюллен, не правда ли, Сьюллен?» — «Да я коэшно, а вы езжайте, мисс Лили, вы же целое лето нигде не были». И они уезжали, мы уезжали — хоть и не всегда, но, случалось, и меня брали с собой. Боже мой, кататься! Представляешь? Естественно, вопрос состоял не в том, куда и зачем, а в том, почему бы и нет. Ха-ха — в каком-то смысле даже смешно. Мы ведь были таким почтенным семейством. И тут, конечно же, возникает вопрос уже самый интересный: знал ли об этом отец?
У тебя такой несчастный вид. Кому ты так сочувствуешь? Мне? Лили? Отцу? Несчастному грешному человечеству? Может, ты думаешь о своей собственной разорившейся семье? Сейчас ты тоже играешь в священника?
Элджин? Да-да, правильно. Я ведь говорил об Элджине. Да. Нет. Постой. Я упомянул карту. Не карта это была. Это был план гостиницы. Я вспомнил. Я дал Элджину план «Холидей Инн», который в тот же день, но чуть раньше получил от своего дяди Лока — Бушрода Локлина Лэймара, ее владельца.
— Элджин, вот план гостиницы «Холидей Инн».
— Да, сэр. — Он взял его. Его лицо при этом так же мало изменилось, как если бы это был чек с его жалованьем. Интересно, может ли белый хоть чем-нибудь удивить негра?
— Вот дело, в котором ты, может быть, сумеешь мне помочь. Детали тебе знать не обязательно. Достаточно сказать, что меня тревожит моя дочь Люси. Она юная, впечатлительная и может нарваться на неприятности с наркотиками. Но мне нужны факты — для начала, где она бывает и как проводит время.
Элджин устремил на план такой проницательный взгляд, словно рассчитывал разглядеть там Люси.
— Я хочу от тебя следующее. Я хочу, чтобы ты на ближайшие три дня перебрался в «Холидей Инн» и вел учет всем ее уходам и приходам. Ты ведь знаешь, там живет киногруппа, а она помешана на кино и увивается вокруг них день и ночь. Или вот что: записывай заодно вообще всех, кого ты знаешь: Мерлина, Дана, Яноса Джекоби, Рейни Робинетт, даже меня и мою жену. Я хочу получить полную картину. Понятно?
Быстрый взгляд его матовых глаз сказал мне, что ему понятно. Все понял, на все готов. Он даже понял, что я не хочу говорить, что мне надо на самом деле, да он и сам не хотел этого слышать.
— И вот в чем тут проблема. Отнесись к ней как к математической игре. Я хочу, чтобы ты поселился в одном из этих номеров. С Локом я уже договорился, можешь выбрать любой — ему сказано, что ты входишь в киногруппу.
Я положил план на стол между нами и вписал в пустые клеточки номеров имена постояльцев.
— Задача в том, чтобы выбрать номер или другое удобное место, из которого видны были бы следующие объекты: внутренняя дверь Олеандрового зала — они там просматривают отснятое, комната Дана здесь, Рейни — здесь, Мерлина — здесь и Джекоби — здесь. Однако тут загвоздка, которая смущает меня, а тебя может заинтересовать: все было бы элементарно, если бы внутренний дворик имел прямоугольную форму. Ты просто мог бы сидеть у окна почти в любом номере и все видеть, даже номер Мерлина, который на втором этаже. Тогда бы тебе только и оставалось, что поселиться в номере напротив. Однако все не так легко. Двор имеет угловую форму, как буква L. Поэтому, если ты здесь поселишься, не сможешь наблюдать за номером Рейни. А если здесь — то Мерлина.
— М-м-м. — На лице Элджина появилось заинтересованное выражение — от грязных, путаных тайн белых он перенесся в сферу прямой и чистой геометрии. Он упер большой палец в верхнюю губу и принялся возить ею по клыку — какая-то новая привычка. Думаю, перенял ее у кого-нибудь из профессоров в своем Политехе.
— Возьми этот бинокль, Элджин. У него отличная просветленная оптика. И не забудь тетрадку. Вноси в нее все, что увидишь: не только время приходов и уходов, но все, что заметишь — кто что несет, кто что делает, малейшие детали поведения.
Элджин деловито чертил на плане линии, вычислял углы и проекции. Счастливо хмурился. Я повторил наставления.
— Как, вообще всю ночь?
— Да. С одиннадцати и до рассвета. Или лучше до момента, когда начнет светать. Я не хочу, чтобы тебя заметили.
— Три ночи подряд?
— Не исключено. Посмотрим, как дела пойдут. От туристов ты пока освобождаешься. Ступай домой и поспи. Я скажу Эллису, что отправил тебя в Новый Орлеан по делам.
— Интересно, а что у них вот здесь? Наверное, ниша для автомата с газировкой и морозильника.
— Возможно. Там нет окна.
Элджин снял очки и потер глаза.
— Взгляните — вот что получается. — Я вдруг увидел его, каким он будет через двадцать лет — его мимика, привычные гримаски уже начали устанавливаться — вот он сидит за столом, целиком уйдя в свою задачу, потом быстро снимает очки и трет глаза. — Задача в том виде, как вы ее ставите, не имеет решения, разве что вы установите систему зеркал и просверлите дырки в полу, чего, как я догадываюсь, вы делать не собираетесь.
— Нет, не собираюсь.
— Видите, если я буду в 214 номере, что наверху и в том углу, где стена короче, я смогу видеть все за исключением номера Рейни на первом этаже. С другой стороны, если я буду в номере напротив, ближе к внешней стороне угла, то я не смогу видеть номер Мерлина. — И он снова начал наносить прямые, они пересекались, как треки ядерных частиц в камере Вильсона.[63] — Для того чтобы решить эту задачу, потребуются два наблюдателя. Скажем, я здесь, а Флюкер там.
— Флюкер! Да он заснет!
Мы оба рассмеялись. Нас смешило одно имя Флюкера — это была шутка, понятная только нам двоим.
На лице Элджина появилась его прежняя улыбка — добрая, открытая и естественная.
— Конечно, заснет. Гм. Так. Так-так-так. — Он снова уставился на план, постукивая карандашом. Причем я почему-то чувствовал себя студентом, отвечающим профессору. — Есть!!
— (Как повезло ученым! Почему мы с тобой не стали учеными, Парсифаль? Они имеют дело с разрешимыми задачами. А мы не знаем, с чем имеем дело, и не знаем, выразимо ли это вообще, называемо ли.)
Элджин надел очки.
— Бассейн здесь?
— Здесь.
— Он освещен?
— Да, из-под воды, там после десяти вечера освещают воду. Прожектора закреплены под выступом бортика, но пространство вокруг бассейна все равно совершенно темное.
— Кресла и шезлонги стоят здесь?
— Да.
— А сикусты, в смысле кустарник, здесь?
— Да. — Когда-то его отец Эллис вместо «кусты» говорил «сикусты»: «Сикусты подстригать?» Но даже Эллис так больше не говорит.
— Тогда есть только одно место. — Элджин со стуком уронил карандаш, схватил его снова, нарисовал большой крест на схеме и удовлетворенно откинулся. Он полуприкрыл глаза и улыбался. Задачу удалось решить!
— В середине двора?
— Конечно. Где же еще?
— Но…
— Там какие шезлонги?
— В каком смысле?
— Легкие алюминиевые или тяжелые деревянные?
— Тяжелые, красного дерева, с черными люльками. Я вспомнил: тяжелые — это чтобы не украли. Лок очень ими гордится.
Элджин снова улыбнулся своей прежней сияющей улыбкой. Переживая триумф, он позволил себе быть самим собой — двадцатидвухлетним южанином, веселым, улыбчивым юношей.
— Значит, говорите, темно там. Шезлонги темные, их люльки черные. Я надену черные плавки, и — хо, мэн! — меня тогда ваще хрен кто засечет!
Я улыбнулся. Он даже в шутку не изображал из себя негра, он изобразил негра в представлении голливудских режиссеров и знал, что я это пойму.
— Нет. Я еще лучше придумал. — Он щелкнул пальцами.
— Что?
— Не понимаете? Ну и пусть меня даже увидят. Человек в плавках у бессейна, да с такого еще расстояния. Никто и внимания не обратит. Это как у По в «Похищенном письме».[64]
«Похищенное письмо». Эдгар По. Я подумал о Джей Би Дженкинсе — плохом человеке, хорошем человеке, плохом хорошем человеке, клуксере, христианине, хавбеке и товарище по схватке Луизианы с Алабамой. Единственный По, которого он знал, был Алкид «Лисий хвост» — защитник, точнее, тейлбек, которого и впрямь на кривой козе не объедешь. Мы с Джей Би, погрязнув в этой жизни, были пропитаны слезами и кровью Луизианы и существовали в мире трехсотлетнего христианского греха и кровопролития, тесаков и винтовок, в мире побед, тут же оказывающихся поражениями. А Элджин, перепрыгнув нас, в мгновение ока превратился в высоколобого европеизированного профессора-янки.