е?
— Думаю, и может, и будет, почему нет?
— Фрэнсис знает меня, как ни одна другая женщина.
— Конечно!
— Нам всегда было хорошо вместе.
— Это же здорово!
— И у нас снова может все получиться.
— Ясное дело!
— Я бы что-нибудь сделал, какую-нибудь придумал историю о том, как умирает вильдебиста — это антилопа гну по-южно-африкански — и вместе с ней гибнет любовь, а потом наступает возрождение, все зеленеет, зеленеет, и эта чертова расползающаяся Сахара отступает. Вы меня понимаете?
— Да.
— Пустыня не только реальная, но и Сахара души тоже.
— Да, но сейчас вам следует подумать об отъезде.
— Я уезжаю. Пойду с остальными переговорю.
— При чем здесь остальные? — пробормотал я, чувствуя, как у меня тревожно перехватывает горло.
— Попрощаюсь. Они все равно, хоть тресни, не поедут. Знаете, чем они сейчас заняты?
— Нет.
— Рейни переносит в бельведер бутерброды и шампанское. Они собираются устроить вечеринку под лозунгом «Прощай кино, здравствуй, Мари».
Наверное, у меня был непонимающий вид, потому что он пояснил:
— Прощай, ураган киношный, здравствуй, настоящий.
— Там же запросто может убить. Слишком много стекла.
— Попробуйте объясните им.
— Я поговорю с Марго.
— Кстати, я подумал-подумал — может, вы с нею за меня и попрощаетесь. Что до остальных, я буду только рад, если Мари сдует их в реку. Знаете, что делают эти придурки?
— Нет.
— Раскладывают подушки и таскают в бельведер анисовку и текилу. Вечеринка у них!
— Я понял.
Мерлин наградил меня долгим крепким рукопожатием и столь же долгим прямым и открытым взглядом, который слегка омрачала затаенная двусмысленность. Слишком он погряз в кино.
— Люси, запрыгивай в свой «порше» и марш в школу. У тебя на все про все тридцать минут.
— Папаааа! — музыкально пропела она, точно воспроизводя коронную интонацию Рейни.
— Ты слышала, что я сказал.
— Я хочу остаться с Рейни на время урагана.
— Черт побери, нет. Собирайся.
Люси уставилась на меня с изумленным видом. Все смотрели на меня так, словно я был полумифическим предком, который сошел с портрета и принялся распоряжаться. От удивления все подчинялись.
— Что это на папу нашло? — услышал я чуть позже, когда Люси задала этот вопрос Сьюллен, загружавшей плимут Элджина своими жестянками из-под конфет.
— Мистер Ланс знает, что делает, девочка, — обыденно ответила Сьюллен, успокоенная тем, что кто-то наконец взял на себя обязанность принимать решения.
— Что за спешка, папа? — осведомилась Люси, опять подражая Рейни.
— Ну, во-первых, ты должна быть в школе. Я только что разговаривал с миссис Даво. Младшеклассники очень нервничают, хотя ураган вас заденет всего лишь краем. Миссис Даво считает, что ты можешь успокоить их. Она говорит, что ты обладаешь задатками лидера. Иначе не вступишь в студенческий союз, половины голосов не наберешь, ведь старшие уже вернулись. (Я действительно разговаривал с миссис Даво, и она сказала что-то в этом роде).
Впрочем, я знал, что с ней все ясно. Выбор, конечно, трудный — на одной чаше весов Рейни, Трой и ураган, зато на другой — избрание в элитное студенческое общество. Ясно, что амбиции перевесят и без моего нажима.
— К тому же Рейни никуда не уезжает. Она поживет здесь еще немножко.
В каком-то смысле это соответствовало действительности.
— Ладно, папа. Сказать по правде, я слегка побаиваюсь.
— Ну, вот и хорошо. И отправляйся.
— О’кей.
Она положила руки мне на плечи и отстранилась, склонив голову набок, как эта чертова Рейни. Что поделаешь — кинематограф.
— Папа, я люблю тебя.
— Я тебя тоже люблю.
Ветер усиливался. Он уже не утихал между порывами. Я вышел на галерею, закрыл ставни и задвинул тяжелые засовы. Они закрывались снаружи.
Затем в коридоре я встретил Рейни, которая шла в бельведер с подносом в руках.
— Что с вами, Ланс?
— Вы о чем?
— Вы ужасно выглядите.
— Я устал.
— Держите. Выпьете — полегчает.
— Спасибо, не надо.
— Тогда попробуйте вот это. Одну примите сейчас, другую позже. — Она протянула мне две капсулы. — Это лучшее успокоительное. Расслабляет и дает еще этакую эйфорию. Сохраняется абсолютно чистая голова, так что свободно можешь соображать, даже работать. Хочешь — ложишься спать, не хочешь — не ложишься. Становишься самим собой.
— Очень хорошо. — Я внимательно посмотрел на нее.
Мне и правда надо было что-то принять. Из живота по всему телу шли холод и онемение. Чего я и впрямь хотел, так это выпить.
Она опустила поднос и налила мне воды. Я проглотил обе капсулы.
— Увидимся позже? — она снова посмотрела на меня.
— Очень хорошо.
И она двинулась к лестнице на крышу.
— Я не советую вам долго там оставаться, Рейни. Предсказывают ветер больше ста миль в час. Стекла могут не выдержать.
— А мы и не будем. Полюбуемся только небом, тучами и молниями. Вы когда-нибудь видели такое небо? Поднимайтесь к нам.
— Чуть позже. А, да, попросите Марго, чтобы спустилась. Мне надо поговорить с ней.
Марго спустилась. Она была на каблуках, стояла в темном коридоре передо мной вполоборота, сложив руки на груди.
— Марго, ты согласна уехать со мной прямо сейчас? Мы можем отправиться куда хочешь, в любое место.
— Нет.
— Тогда, может, придешь ко мне, проведем ночь вместе?
— Нет.
— Ты уверена?
— Уверена.
— Как это надо понимать?
— Я правда люблю тебя, Ланс.
— Но…
— И никаких «но». Я люблю тебя так же, как любила я та, прежняя. Но во мне есть и другое, новое. Человеку свойственно расти.
— Вот пусть и любит меня та — ты прежняя.
— Что я могу сделать? — Она пожала плечами. Не очень-то внимательно она меня слушала. Стояла, слегка набычившись, словно прислушивалась к новым обертонам бури. — Сердцу не прикажешь.
Она втянула щеки и вскинула голову. За ревом ветра я не мог услышать, но понял, что она щелкает языком по нёбу — «ток-ток-ток».
Внутри у меня что-то происходило. Включилось, заработало, и я понял, что это начало действовать лекарство, пришпоривая мое тело.
Она повернулась лицом ко мне и уперлась руками в бедра. Одну HOiy выставила вперед и чуть вывернула. Лицо строгое, ненакрашенное — скандинавское. Господи прости, она уже Нора Хелмер из «Кукольного дома».
— Что ты собираешься делать, Марго? — будто сквозь сон поинтересовался я.
— Что я собираюсь делать? Ток-ток-ток. Я могу сказать, чего я не собираюсь. Не собираюсь сидеть здесь год за годом, полируя мебель и наблюдая за цветущими камелиями. И ты это понимаешь.
— Ну. Тогда давай переедем в… а, в Виргинию.
— В Виргинию? — Ее лицо повернулось на два градуса ко мне.
— Не знаю, почему я сказал в Виргинию, — чуть призадумался я, ощущая в голове странную и не лишенную приятности пустоту. — Можно не в Виргинию, а куда-нибудь еще.
— Нет, извини, милый. — Она обняла меня и рассеянно поцеловала. И я ощутил, как приподнята у нее диафрагма. Она по-особому дышит. Она — Нора.
Транквилизатор действовал. Я все больше начинал видеть себя со стороны. Этого я от таблеток и ждал: небольшого зазорчика между мной и болью. Я понимал, что сказала Марго, но не мог этого вынести. А как можно жить с тем, чего нельзя вынести? Как можно чувствовать себя комфортно с клинком в брюхе? Я не надеялся ни избавить себя от боли, ни даже ослабить ее. Хотел одного — зазорчика, чтобы жить было можно, как алкоголик живет с тем, что он алкоголик, а вор с тем, что он вор. Без проблем! Как я им обоим завидовал! Но жить вот так, насаженным на острие боли, как таракан на булавку? Капсулы сделали свое дело: до их приема я был частью боли и не мог от нее избавиться. Теперь у меня был зазорчик. Боль никуда не делась, нет, зато я чуть-чуть от нее отъехал. Она стала проблемой вполне решаемой. Гм, что мы будем делать с болью? Вдруг от нее можно как-нибудь избавиться? Ну-ка, ну-ка…
— Почему бы тебе не подняться к нам в бельведер? Оттуда такой вид.
— Нет, спасибо. Мне надо кое-что сделать.
— Ну ладно. — И она еще раз смачно, по-родственному меня поцеловала. Ток-ток-ток.
Закрыв все ставни, я вернулся в голубятню. По дороге приходилось на южный ветер налегать всем телом. То есть теперь уже на тот, что между порывами. Ураган хрипел и ухал, как человек с сильной одышкой.
Я удалялся от себя все дальше и дальше. Сидел в кресле-качалке и чувствовал, как расширяется зазор у меня в голове.
Следующее, что я осознал, это как я все еще сижу в качалке. За окном лунный свет. Этот свет в меня так и вливался. Я встал, открыл дверь. Было тихо. Над Английской излучиной вставала оранжевая луна. На западе за дамбой громоздились желтые бастионы туч. Они казались настоящими Андами со своими пиками, долинами, ледниками и расщелинами.
Оставив дверь открытой, я вернулся обратно, сел в качалку и стал думать ни о чем. Дышал. Взглядом скользил по границе света и тени от дверной ручки на полу из кирпичей, выложенных елочкой.
Наверное, я задремал, потому что следующее, что я помню, это ощущение, что в комнате есть кто-то еще. И точно: она стояла прямо передо мной. Стало быть да, наверняка я дремал, иначе видел бы, как она вошла. Однако спал я, видимо, совсем недолго, потому что лунный луч на кирпичах не сдвинулся.
Прямо передо мной на стуле сидела женщина, которую я, казалось, должен знать, — во всяком случае, она, похоже, так считала. Явно она меня знала. Я вздрогнул, виновато улыбнулся и кивнул ей, заглаживая неловкость. Господи, ну ты же понимаешь, Парсифаль, в нашем округе всегда штук сорок женщин одного возраста, более-менее друг на друга похожих, причем они еще и с семьей твоей как-то связаны, но их имен не вспомнишь хоть тресни. Ни молодые, ни старые. Может, им тридцать пять, а может, и пятьдесят пять. Они по тридцать лет выглядят одинаково. То ли это мисс Ирма, то ли кузина Келли, а может, миссис Дженни Джеймс? Смуглые, располневшие и неотделимые от слухов об их прошлом. С каждой из них в прошлом что-то случалось, о чем у нас в семье не говорили, и каждую спас ее отец. Как, вы не помните, что произошло с Келли? Кажется, она сбежала с женатым мужчиной много старше себя. И последующие сорок лет они прожили душа в душу. Иногда они работают клерками или продают трикотаж — а вот кузина Келли, кажется, лет двадцать была любовницей судьи Джонса. В любом случае они переживут всех. Здоровьем обладают потрясающим. Посещают похороны, свадьбы и новогодние праздники. А что делают в промежутках — вообразить невозможно.