торого краевого слета сталинских ударников животноводства: «Предсельсовета и предколхоза бывают редкими гостями у меня на скотном дворе. Предколхоза не интересуется, не заботится о развитии животноводства, как этого требуют партия и правительство», — жаловалась ударница Некрасова из колхоза «Стрела» Холмогорского района. «Я должна пожаловаться, что председатель колхоза меня долго не отпускал» (на слет. — Н. К.), — заявила доярка колхоза «Озерки» Нюксеницкого района Конищева; «отношение к сталинским ударникам плохое, особенно со стороны отдельных руководителей колхоза», — утверждала Е. Кулакова, ударница из Пинежского района[227]. Складывается впечатление, что вражда между ударниками и аппаратом колхозов не была безосновательной. Ощущение собственной избранности и повышение личного социального статуса ударников способствовали тому, что они все чаще вмешивались во внутренние дела колхоза, нарушая тем самым сложившееся там status quo. Например, колхозница колхоза «Ленинские искры» следующим образом описывала свои разногласия с односельчанами: «Нас иногда травят в деревне враги советской власти. Был со мной такой случай, когда на 3 съезде колхозников ударников я выступила и говорила о дезертирстве и саботаже отдельных колхозников с лесоэкспортного фронта, то после когда я вернулась со слета, меня взяли в деревне в переплет. Стоило больших трудов доказать сознательной части колхозников правоту моих выступлений на слете. После этого наш колхоз стал работать лучше»[228]. Вряд ли выступление Сибирцевой на слете могло вызвать одобрение у большинства крестьян, при их отмеченной выше «любви» к лесозаготовкам. Вряд ли его позитивно оценивало и руководство родного колхоза, которому в любом случае приходилось отвечать за слабую организацию «наступления на лесоэкспортном фронте». Однако у Сибирцевой имелось завидное преимущество, будучи «на ты» с властью, она использовала популярные пропагандистские клише, объявив своих противников «врагами советской власти».
3. Восприятие крестьянством политической пропаганды в 1937 году
Сегодня 1937 год ассоциируется прежде всего с апогеем сталинских репрессий. В таком качестве он оказался вписан не только в учебники истории, но и в самосознание российского общества, став значимым, хотя и мрачным, «местом памяти» нашего социума. Этим обусловлены и многочисленные обращения исследователей к этой исторической вехе, и неоднозначность их оценок. В 2002 году в научной печати появилась статья московского историка Ю. Н. Жукова, в которой он доказывал, что Сталин и его соратники готовили конституционную реформу в СССР. Последняя, по мнению Жукова, предполагала демократизацию выборов в советы и партийные органы. У планировавшейся реформы, по его утверждению, было немало противников среди партийных деятелей, и первоначально инициированные Сталиным репрессии касались только узкого круга этих лиц. Однако опасавшиеся реформы широкие круги партийной номенклатуры (среди которых, по мнению Жукова, были и региональные лидеры) якобы перехватили инициативу и развернули массовые репрессии. В результате последующих событий конституционная реформа была забыта, а партократия фактически победила Сталина[229]. С Ю. Н. Жуковым полемизирует И. В. Павлова, оспорившая в своей статье практически все его выводы. Исследовательница утверждала, что «самая демократическая в мире» сталинская конституция не имела ничего общего с реальной жизнью, выборы в Верховный Совет не могли изменить политического строя в СССР, поскольку этот орган имел декоративный характер, репрессии начались задолго до 1937 года, а региональные руководители, осуществляя репрессивную политику на местах, исполняли прямые указания Политбюро[230]. С этими доводами И. В. Павловой в этом вопросе можно согласиться, однако ее объяснение также не дает ответа на вопросы: почему вообще стали возможны репрессии? как советское общество реагировало на эту политику? Сам же спор, развернувшийся на страницах журнала «Вопросы истории», свидетельствует о противостоянии в отечественной науке тоталитаристких и ревизионистских — в их российском, несколько политизированном прочтении — оценок сталинской политики 1930-х годов.
К настоящему времени существует большой комплекс литературы, посвященной сталинской репрессивной политике[231]. В частности, опубликован ряд принципиально важных работ о практике реализации печально знаменитого приказа № 00447 о начале так называемой «кулацкой» операции НКВД[232]. В этих работах опровергается ряд прежних оценок «большего террора». Прежде всего тезис о том, что крестьянство лишь наблюдало за репрессиями против представителей партийной бюрократии, местной власти и колхозной администрации. Современные исследователи показывают, что до 60 % арестованных в 1937–1938 годах были крестьянами. В частности, по данным Г. Ф. Доброноженко, на территории Северного края в ходе «кулацкой операции» было арестовано 4790 «бывших кулаков», что составляло 53 % от всех репрессированных в ходе этой акции НКВД[233]. Еще одним важным выводом современной историографии стало заключение о том, что репрессии были инициированы высшим руководством страны.
Последнее, правда, не снимает вопрос об осознанном или неосознанном соучастии крестьян в репрессивных акциях власти. Собственно, такого соучастия от крестьян добивалась и сама власть, организуя кампании по «мобилизации бдительности». В связи с этим важное значение для нашего исследования имеет ряд эпистемологических посылок, высказанных С. Коткиным[234]. Во-первых, предложение сместить фокус исторического анализа с вопроса о причинах и методах осуществления репрессий на условия, определившие возможность эскалации государственного насилия. Во-вторых, мысль о высоком значении политического языка в формировании репрессивных настроений среди части общества. Усвоение и использование крестьянами норм политического языка власти, так или иначе, включало их на уровне повседневности в борьбу с «вредительством» и «врагами».
Вопросы идеологической пропаганды в зимне-весенний период 1937 года, если судить по документам, несколько раз становились предметом обсуждения на заседаниях бюро Северного краевого комитета ВКП (б). Так, 11 февраля был поднят вопрос о состоянии политической агитации на Емцовской тракторной базе, где, по мнению краевого начальства, идеологическая работа находилась не на высоте. Бюро пришло к решению о необходимости широкого разъяснения массам новой советской Конституции, доклада И. В. Сталина «О проекте Конституции СССР» на VIII съезде Советов СССР и «итогов процесса антисоветского троцкистского центра»[235]. Примерно такие же требования были высказаны и на заседаниях бюро 7 марта и 3 апреля в ходе обсуждения вопросов об «извращении Сталинской Конституции в Емецком районе» и политической агитации на сплаве в навигацию 1937 года[236]. Помимо этих решений, в ряде секретных писем и телеграмм местным парторганизациям краевое партийное руководство потребовало организовать разъяснительную работу по изучению материалов судебного процесса над «антисоветским параллельным троцкистским центром», широко публикуемых в периодической печати. По мысли организаторов этой кампании, «изучение материалов процесса должно способствовать повышению революционной бдительности трудящихся масс, развертыванию самокритики и разоблачению заклятых врагов народа — троцкистов, зиновьевцев и их союзников правых отщепенцев». 19 марта 1937 года отдел пропаганды и агитации уже отчитывался перед своим руководством о проделанной в этом вопросе работе[237]. Отдельным циркуляром председателям райисполкомов было предписано проверить наличие на подведомственных им территориях объектов, носящих имена троц-кистов-зиновьевцев и прочих «врагов народа», и, если таковые имелись, срочно изменить их[238]. Наконец, отдельная агитационная кампания была связана, по всей видимости, со смертью Г. К. Орджоникидзе — «железного наркома, крупнейшего деятеля нашей партии, бесстрашного болыневика-ленинца». Целью этой кампании, судя по документам, должно было стать «сплочение своих рядов вокруг ЦК нашей партии и тов. Сталина и выполнение всех хозяйственных и политических задач»[239].
Особое значение имеет решение бюро краевого комитета ВКП(б) о политической агитации в связи с подготовкой к празднованию 1 Мая[240]. Но своей сути оно, как было принято, представляло программу действий власти в области политической пропаганды, отражающую структуру и приоритеты официальных идеологических концептов. Поэтому обратимся к анализу его содержания. В этом решении агитационные концепты, обусловленные «основным политическим содержанием международного пролетарского праздника 1 Мая», разбиты на семь тематических блоков. В первом указывается на необходимость разъяснять населению наиболее значимые на тот момент политические документы. К таковым относились Конституция СССР 1936 года, материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года и доклад И. В. Сталина «О недостатках партийной работы и мерах по ликвидации троцкистских и иных двурушников». Второй блок, вслед за основным тезисом сталинского доклада, посвящен задаче «воспитания масс в духе любви к родине и ненависти к врагам народа, к агентам японо-германского фашизма, троцкистско-зиновьевской банде и правым контрреволюционерам с тем, чтобы разоблачить и уничтожить всех врагов народа». Третий блок посвящен пропаганде народнохозяйственных задач: перевыполнению