[265]. Еще более сурово и однозначно высказался о происходящем в СССР веркольский колхозник Г. Ф. Ильин: «Братство и равенство с землей сравнялось, а блядство на поверхности осталось, вот так мать вашу и построите социализм»[266].
Чтобы четче выявить особенности опосредованного использования крестьянами данного идеологического концепта мы проанализируем письмо С. М. Храмовнина из колхоза «Имени товарища Енгель-са» Каргопольского района[267]. Его автор, оказавшись в сложнейшей жизненной ситуации, обращался к «товарищам и писателям крестьянской газеты» с мольбами о помощи и с просьбой дать объяснение происходящему. Общая стилистика, орфография, словоупотребление свидетельствуют о невысоком уровне грамотности С. М. Храмовнина, однако при этом передают неподражаемый колорит: наивность и в то же время прагматичность крестьянского мышления.
С. М. Храмовнин рассказывает свою биографию, прибегая к описанной выше официальной схеме репрезентации. Он пишет: «…жил до революции плохо». В большой семье отца все работали по найму и «все переносили от бывших кулаков». Е1аконец-то автор письма «дождался той светлой жизни, которую нам показал т. Ленин». После революции Храмовнин служил в Красной Армии, участвовал в организации колхоза в 1929 году, работал на заводе имени В. М. Молотова в Архангельске. Рассказывая о своей «счастливой жизни», он подчеркивает: «Сперва я жил хорошо. Хлеба хватало. Я думаю, что тов. Сталин вывел нас истой кабалы, в которой жили несколько лет наши отцы». Однако вскоре, подорвав здоровье, автор письма и его семья оказались на грани голодной смерти. «Думаю, что придется помереть зголоду», — замечает он. Затем описывает «счастливую советскую жизнь»: «Была одежда. Все пришлось променять на хлеб в колхозе, так что и ноги не носят. Выдают 7 кг. хлеба на 5 детей, на 7 человек. Как хошь живи». Думая о самоубийстве, автор письма тем не менее выражал надежду, что «наш учитель и вождь трудящихся не покинет и даст разъяснения». В этом письме предпринята попытка примирить две описанные выше противоположные системы аргументации. В этом отношении перед каргопольским крестьянином стояла непростая задача. Как представляется, С. М. Храмовнин хотел схитрить: с одной стороны, он использовал идеологические клише советской пропаганды, дабы продемонстрировать свою лояльность сталинской системе, с другой, описывал свое бедственное положение, чтобы получить конкретную помощь. Однако автору не хватило ни аналитических способностей, ни элементарной грамотности для того, чтобы правдоподобно соединить две противоположные оценки методов строительства социализма. Вопреки его намерениям, письмо по своей сути стало зеркалом глубоких противоречий, существующих в советском обществе.
Но то, что не удалось полуграмотному колхознику, легко преодолел советский агитпроп. У власти имелся действенный аргумент, одинаково эффективно объясняющий как собственные промахи и неудачи, так и полунищенское существование значительной части населения страны: все «шлаки» строительства социализма можно было списать на внутренних и внешних врагов. Вопрос о истоках сталинского террора не является предметом настоящей работы. Тем не менее мы считаем необходимым подчеркнуть самовоспро-изводящийся характер репрессивного механизма, в основе которого лежала сложная система взаимосвязей между государственными, общественными и индивидуальными интересами. Немаловажную роль в формировании этих взаимосвязей играла политическая пропаганда.
Как уже говорилось, агитация всегда имела целью добиться от аудитории определенного результата. В случае с репрессивным концептом пропагандистские усилия органов власти были направлены на получение нескольких типов ответной реакции. Во-первых, государство надеялось организовать таким способом низовую поддержку и, как следствие, моральное оправдание репрессий. Действительно, документы в массе своей содержат жестокие и безапелляционные, похожие на проявление массовой истерии, оценки деятельности «врагов народа», призывы к расправе над ними: «И вот такие гады презренные хотели отнять у нас эту счастливую и радостную жизнь. Правильно сделали, что их расстреляли»; «уничтожить гадов»; «целиком одобряем приговор суда над контрреволюционной бандой»; «нет пощады изменникам» — вот типичная риторика, звучавшая на различных собраниях, митингах, в резолюциях[268]. Здесь же, почти дословно повторяя основные клише советской пропаганды, содержалась характеристика вредительской деятельности «преступников». Так, в типичной резолюции членов колхоза «Красный октябрь» Холмогорского сельсовета говорилось, что Пятаков, Сокольников, Радек, Муралов и прочие «троцкисты» «подготовляли возврат к капитализму, безработицу и нищету»[269]. Другой ожидаемой властью реакцией было принятие рабочими и колхозниками трудовых обязательств. Считалось, что таким образом трудовой народ давал «достойный ответ» на козни «вредителей». Наконец, еще одним желаемым результатом должен был стать «рост революционной бдительности» населения. Подробное разъяснение методов «диверсионной и вредительской» работы вело к тому, что простые люди, усвоив эти несложные пропагандистские штампы, стали активно применять их в своих собственных целях. Конечным итогом пропаганды репрессий стала повсеместная череда разоблачений.
Возникает вопрос: неужели повсюду массы населения, доверяя советской политической пропаганде, воспринимали репрессии как благо? Документы зафиксировали и иные настроения. При обсуждении дела «троцкистского центра» в ряде районов (в сводке не зафиксировано, каких именно) были отмечены случаи «восхваления троцкистских бандитов» за их «революционное прошлое». В Подо-синовском районе циркулировали слухи о том, что «теперь мол всех так будут судить», «колхозников тоже так будут привлекать к суду»[270].
В ряде случаев крестьяне с жалостью отзывались о репрессированных «вождях». Однако это почти все к настоящему моменту имеющиеся в нашем распоряжении сведения об осуждении в северной деревне политики репрессий. Таким образом, свидетельств отрицания крестьянами Севера правомерности и обоснованности карательной политики сравнительно мало в общем потоке критических высказываний о вождях, партии, колхозах, конституции и т. п. Это лишь отчасти можно объяснить страхом перед возможными преследованиями (другие реалии советской жизни крестьяне ругать не боялись). Несколько иначе взглянуть на этот вопрос позволяет ряд дополнительных свидетельств, имеющих косвенное отношение к теме репрессий.
В ряде случаев были зафиксированы ожидания крестьян, связанные с верой в скорый крах советской системы. Так, счетовод колхоза имени Ворошилова А. А. Контяев, призывая убить своего непосредственного начальника — председателя колхоза, уверял своих единомышленников: «…бояться нечего. Пусть осудят, долго не просидите, потому что война неизбежна. Как Испанию разобьют, так Германия, Япония и Италия пойдут на СССР и против них не устоять»[271]. В Емецком районе «бывший кулак» Аверин, недовольный решением колхоза о сносе его гумна, переписал всех участников этой акции, говоря им при этом: «Белые придут. Вам первым голову с плеч снесут»[272]. В Черевковском районе сотрудники НКВД и вовсе раскрыли «контрреволюционно террористическо-повстанческую группу» (эта дефиниция даже для скорых на серьезные политические определения «чекистов» выглядит непривычно). Преступная деятельность «повстанцев», правда, заключалась лишь в том, что один из членов группы выбил стекла в помещениях сельсовета, правления колхоза, в квартирах их руководителей и школе. Однако «чекисты» смогли быстро выяснить все намерения заговорщиков. Как оказалось, во время «конспиративной встречи» один из членов группы — П. Д. Парагин призывал Н. А. Казакова (впоследствии и совершившего «диверсию» с битьем стекол) присоединиться к организации и так описывал последнему сложившуюся политическую ситуацию: «В колхоз не ходи, в 1937 году колхозов не будет и вся власть будет свергнута буржуазией»[273]. Допустим, слухи о назревавшей войне были отчасти справедливы, но откуда в 1937 году в Советском Союзе могли появиться белогвардейцы и буржуазия? Вероятно, исключительно из советской пропаганды, на всю страну трубящей о заговорах с целью реставрации капитализма. И похоже, находились те, кто верил пропагандистским «страшилкам». Во всех трех описанных выше случаях они, сменив знаки советской агитации, со злорадством воспроизводили образ Советского Союза как государства, ведущего беспрестанную борьбу с внешним и внутренним врагом.
Однако успех репрессивного концепта в широких слоях крестьянства нельзя объяснять лишь этим. Осмыслить этот феномен более рельефно позволяет взгляд сквозь призму жизни «маленького человека». Для этого рассмотрим более подробно два крестьянских письма во власть. Первое из них написано в конце 1936 года. Его автор — стахановка из деревни Пылема Лешуконского района У. К. Шумкова, которая жаловалась на «травлю» со стороны односельчан[274]. Как нам представляется, в основе ситуации, описанной в письме, лежал обычный деревенский конфликт между У. К. Шумковой и многочисленным семейством таких же, как она, крестьян Листовых. До того как написать это письмо затравленная стахановка неоднократно доносила правлению колхоза о нарушении трудовой дисциплины и мелком воровстве отдельными членами семейного клана Листовых. Последние же как умели, с грубоватой деревенской простотой мстили ей: замазывали навозом ее коров, писали подметные письма, распускали порочащие слухи об многочисленных альковн