ых связях Шумковой — с председателем, животноводом колхоза и даже с начальником местного отдела НКВД. Однако к моменту написания письма ситуация несколько изменилась: Шумкова недовыполнила свои обязательства по надоям, и написала, что «причина невыполнения травля». Примечательно, что в письме рассказывается о деревенской вендетте языком советских газет и пропаганды. О своих врагах У. К. Шумкова пишет почти как о троцкистах: «эта сфора», «эта компания затаив злобу против меня начала вести травлю». Из ее письма следует, что Листовы имели цели чуть ли не общесоюзного масштаба: «Вся эта травля вела к тому, чтобы я Шумкова отказалась от обязательств тем самым чтобы я сорвала стахановское движение в животноводстве». Отсюда остается лишь один шаг до обвинений во вредительстве. Однако если в письме У. К. Шумковой до этого не дошло, то письмо Ф. А. Тетеревлева в комиссию партийного контроля при обкоме ВКП(б), написанное им в сентябре 1937 года на пике кампании по разоблачению вредительства в сельском хозяйстве, представляет собой откровенный донос. В нем говорится о «контрреволюционной деятельности» секретаря Леденско-Немировского сельсовета Шенкурского района П. О. Шалимова. Тетеревлев, не жалея красок, рисует образ врага народа: утверждает, что Шалимов имеет нетрудовое происхождение («сын торговца»), поддерживает сомнительные связи, занимается «вредительством по колхозу» (был «инициатором» замора скота, подрывал авторитет руководства колхоза, грубо обращался с посетителями). В заключение Ф. А. Тетеревлев делает следующий вывод: «Вообще Шалимов является врагом народа, не место бы ему в советском аппарате <…> надо выкорчевывать таких людей с треском, вместе с корнем»[275]. Как и в предыдущем случае, влияние официальной риторики также очевидно, однако использование ее словаря выглядит более уверенным, а апелляция к личному жизненному опыту менее необходимой. В ходе агитационной кампании, связанной с обсуждением различных судебных процессов и разъяснением населению методов диверсионно-вредительской работы, внутренние конфликты, всегда присущие деревенской жизни и особенно усилившиеся в связи с ухудшением материальных условий и тяготами строительства социализма в 1930-е годы, все более стали приобретать политическую окраску, личный враг становился «врагом народа». В феврале 1937 года колхозница из Емецкого района, «орденоноска» Карманова, всячески хваля благодеяния партии и тов. Сталина, заявила: «Но есть у меня враги, которые стараются подорвать мою честную работу. Весной этого года двух лучших моих телят привязали в лесу к дереву и заморили с голоду, но я не боюсь этих врагов. Знаю, что меня защитит партия и советская власть»[276]. 1937 год в конечном счете предоставил хорошую возможность свести счеты со своим соседом. Именно таким путем возрастала «революционная бдительность масс».
Политическая пропаганда выполняла одну из наиболее насущных функций советского политического режима. Подлинные ее результаты заключались даже не столько в объяснении широким массам населения страны простых и доступных истин о реалиях общественного развития СССР, сколько в конструировании этих реалий путем формирования соответствующих образов в сознании людей. Политическая пропаганда в условиях сталинизма претендовала на то, чтобы сформировать нужную режиму картину политической действительности в умах каждого индивида. Безусловно, это была крайне непростая задача. В частности, в северной деревне агитпроповским оценкам советских реалий суждено было столкнуться с набором коннотаций этих же событий, исходящих из среды общинных и приходских сообществ, которые доминировали в общественной жизни деревни вплоть до коллективизации. Столкновение и в определенном смысле конфликт подобных противоречивых оценок в вопросе о коллективизации мы можем наблюдать в северной деревне на рубеже 1920-х — 1930-х годов. Носителями неортодоксальных политических взглядов могли быть своеобразные крестьянские идеологи, выходцы из города, представители околоцерковной среды. Однако ко второй половине 1930-х годов доминирование советской политической пропаганды становится очевидным. Исключение в этом отношении, пожалуй, составлял лишь загнанный в подполье и потерявший существенное влияние на жизнь деревни околоцерковный микромир, где порой проскальзывали религиозно-эсхатологические образы политической и социальной действительности. С помощью мер как мани-пулятивного, так и репрессивного характера власть смогла навязать крестьянству свое видение происходящих в стране событий, смогла донести эту информацию практически до каждой крестьянской избы Севера, смогла заставить даже своих недоброжелателей и противников среди самого многочисленного слоя советского общества говорить на своем политическом сленге и оперировать агитпроповскими оценками. Последнее, помимо информации о способах политической коммуникации, дает возможность еще раз задуматься над вопросом о силе или слабости сталинского государства.
Представляя индивиду определенный «символ веры», агитпроп ставил человека перед сложным психологическим выбором: либо принять иллюзорный мир, рисуемый пропагандой, либо стать изгоем в сложившемся социальном организме. Мы не всегда можем объективно (в силу недостатка и неполноты источников, их идеологической заданности) судить о мотивах такого выбора. Тем не менее многочисленные документы свидетельствуют о том, что подобная поддержка, пусть нередко и показная, пусть отчасти и инспирированная самой властью, действительно имела место. Повторяя, даже если это делалось без особой охоты, лозунги из советских газет на всевозможных собраниях и митингах, участвуя в соцсоревновании или в выборах в советы, принимая на себя те или иные производственные обязательства, крестьянин, так или иначе, включал себя в мир пропагандируемой реальности со своими богами, героями и врагами, становился соучастником политических акций власти. Отрицание политических штампов в 1930-е годы было чревато опасностью репрессий и насильственного удаления из родных мест. Страх перед карательными органами оставался важным фактором в деятельности жителей села, но постепенно даже сам характер отрицания становился все более зависимым от содержания политической агитации. Самостоятельность критических оценок, и так характерная лишь для отдельных представителей крестьянского социума, практически полностью исчезает к концу десятилетия, будучи почти полностью заменена идеологическими клише, сформированными под воздействием пропаганды.
Впрочем, все это не означает, что северное крестьянство было всецело подчинено идеологическому контролю со стороны государства. При определенных обстоятельствах агитпроповские штампы оказывались выгодными самим крестьянам. Безусловно, власть манипулировала крестьянами, но и крестьяне могли попытаться использовать власть для решения своих частных проблем. Для этого нужно было совсем немного: употребить те же самые клише из арсенала пропагандистов в своих контактах с представителями власти. Наше исследование показывает, что наиболее поддержаны крестьянами были те аспекты политической пропаганды, которые предоставляли им возможность как-либо способствовать улучшению своего положения в мире деревни. В частности, идеи повседневной классовой борьбы помогали выжить в крайне нестабильных условиях коллективизации, пропаганда стахановского движения способствовала росту социального статуса отдельных представителей села, а репрессивный концепт идеально служил для сведения «личных счетов», тем самым являясь одним из механизмов регулирования межкрестьянских конфликтов на селе. Используя идейное «оружие» пропаганды, крестьяне придавали таким образом дополнительный толчок определенным политическим процессам, и вместе с тем сами становились соучастниками деятельности режима. Разумеется, порою использование крестьянами материалов политической пропаганды могло приобретать и вовсе неприемлемый для власти характер, как в случаях со слухами о неминуемом падении советской власти в связи с надвигающейся войной или апелляция к Конституции 1936 года в целях открытия храмов. Однако в этом случае право выбора, то есть право карать или миловать, оставалось за властью. Именно в такой «игре» и происходило формирование политических представлений крестьянства в 1930-е годы.
Глава III. Образы власти в крестьянском сознании: характер политической репрезентации
«Жалует царь, да не жалует псарь», — говорили в народе. Верификация модели крестьянского понимания власти, которая лежит в основе этой поговорки, в историографии стала предметом многочисленных научных дискуссий. Вопрос о характере крестьянской репрезентации центральной власти сегодня относится к числу давно дебатируемых и до сих пор однозначно не решенных проблем отечественного крестьяноведения. Дискуссии о так называемом «наивном монархизме», с собой остротой развернувшиеся в середине 1990-х годов, имели свою питательную почву в советской исторической науке. Дело в том, что неоднозначно о природе крестьянского восприятия власти писал еще сам первый руководитель советского государства. Конечно, строго говоря, В. И. Ленина в этом вопросе интересовали скорее практические, а не научные цели. С одной стороны, дабы показать готовность страны к политическим преобразованиям, он подчеркивал революционные настроения крестьянства, с другой, будучи вынужден объяснять неприятие крестьянами аграрной политики эпохи «военного коммунизма», отмечал инертность, традиционализм, собственническую природу крестьянина. Все это дало последующим исследователям вопроса действенное оружие в «войне цитат». Вместе с тем вслед за работами В. И. Ленина в отечественной науке сложился специфический подход к изучению общественного сознания, в рамках которого последнее, словно температура человеческого тела, оценивалось по виртуальной шкале его сознательности/несознательности.[277]