поздний период, в 1930-е годы. Вне ее внимания остаются и проблемы идейно-политической коммуникации власти и крестьянства, индоктринации пропаганды, использования крестьянством категорий большевистского политического дискурса. Социальные дефиниции в языке власти и языке деревни развиваются, словно они не пересекались, параллельно друг другу. Чуть ли не единственная взаимосвязь в этой схеме заключается в том, что государство навязывает крестьянскому сообществу различные классовые категории для того, чтобы дезинтегрировать его с целью дальнейшего осуществления репрессивной политики. В результате Г. Ф. Доброноженко, возможно, сама того не замечая, по сути, приходит к известному выводу В. П. Данилова об «антисоциальности сталинизма».
Как это ни покажется странным, но у Г. Ф. Доброноженко есть нечто общее с концепцией «приписывания к классу» Ш. Фицпатрик. Такое сходство заключается прежде всего в признании последней роли государства как основного фактора формирования социальной структуры общества, категорий социальной идентичности членов такового[439]. В основе этого стремления большевистского режима к классификации общества в соответствии с постулатами марксистской идеологии, по мнению Ш. Фицпатрик, как и у Г. Ф. Доброноженко, лежало стремление режима определить своих потенциальных друзей и врагов, стремление правящей партии укреплять собственную власть. Наиболее оригинальной идеей в концепции Ш. Фицпатрик является мысль о том, что объектом подобного «приписывания» являлись социальные группы, которые по своим базовым характеристикам (юридический статус, набор прав и обязанностей перед государством) более соответствовали прежним дореволюционным сословиям, нежели классам в марксистском понимании этого слова. В среде крестьянства Ш. Фицпатрик выделяет два таких квазисословия: колхозников и единоличников. В отличие от Г. Ф. Доброноженко, Ш. Фицпатрик все же предполагает наличие механизмов коммуникации между властью и обществом, делающих «советские сословия» не просто понятиями из большевистского политического дискурса, но и полноценными маркерами отдельных социальных слоев советского общества. Аргументируя этот тезис, американская исследовательница указывает, в частности, на практики стигматизации (то есть приписывания к негативно оцениваемой социальной группе, например, кулакам) как способ социальной борьбы и приписывание к положительно оцениваемому «трудовому» классу, как инструмент социальной мобильности. Вместе с тем, несмотря на то что Ш. Фицпатрик удалось довольно хорошо объяснить механизм появления социальных категорий в советском политическом дискурсе, она не показывает место этого механизма в реальной эволюции советского общества. Таким образом, вопрос о реальном классообразовании (если таковое имело место), по собственному признанию Ш. Фицпатрик, остается открытым.
Другого взгляда на природу социальной стратификации села в 1930-е годы придерживается в своих работах вологодская исследовательница М. Н. Глумная. Предметом анализа в серии статей стали колхозы (а точнее, колхозная система), которые, по ее мнению, «являлись не только производственными предприятиями, но и специфическим способом существования деревенского социума»[440]. По мысли М. Н. Глумной, создание колхозной системы вело к формированию новых для жителей села социальных статусов и ролей, каналов социальной мобильности. Таким образом, источником социальной стратификации в данной схеме выступает не столько государство, сколько появившиеся на селе на рубеже 1920-х — 1930-х годов социальные институты. М. Н. Глумная не отрицает большого влияния государственной политики и политической пропаганды на процессы социальной стратификации, но оно — в ее понимании — опосредовано колхозной системой. Выбор института колхозов как системообразующего для структуры деревенского социума тоже вполне оправдан, поскольку единоличные хозяйства к концу 1930-х годов практически полностью прекратили свое существование в северной деревне. М. Н. Глумная пишет о том, что прежнее деление крестьян постепенно теряло актуальность. Блестящий по своей глубине анализ внутренних отношений в колхозах европейского Севера позволил М. Н. Глумной выделить четыре основных группы среди колхозников 1930-х годов: управленцы, специалисты, передовики производства (ударники, стахановцы), рядовые колхозники. Каждая из названных групп отличалась степенью участия в управлении колхозом, возможностями доступа к материальным благам, характером трудовой деятельности, осознанием собственных интересов.
Еще одна модель социальной стратификации российской деревни была недавно предложена известными историками-аграрниками М. А. Безниным и Т. М. Димони. Не акцентируя особо свои идейные симпатии, эти авторы исходят из постулатов классической марксистской теории, а именно из тех ее разделов, которые были посвящены первоначальному накоплению капитала. В соответствии с этим формирование на селе новых социальных слоев в XX веке, по мнению М. А. Безнина и Т. М. Димони, является естественным следствием социально-экономических процессов развития деревни. Политический фактор отступает на второй план. Государственное влияние на социальную инфраструктуру села в этой концепции не просто опосредованно, оно выступает лишь в качестве инструмента объективных процессов первоначального накопления. В силу этих концептуальных рамок названные авторы пытаются обнаружить категории жителей села, соответствующие марксистскому классовому анализу, не только в политическом дискурсе (как это представлено в концепции Ш. Фицпатрик), но и непосредственно в жизни деревенского социума. В частности, в одной из своих публикаций М. А. Безнин и Т. М. Димони выделили следующие категории, присущие, по их мнению, сельскому социуму России 1930-х — 1980-х годов: протобуржуазия (председатели колхозов, директора совхозов, директора МТС); менеджеры (бригадиры, заведующие фермами); интеллектуалы (агрономы, зоотехники, механики); рабочая аристократия (механизаторы, комбайнеры, трактористы); сельский пролетариат и полупролетариат[441]. Ряд групп получили у авторов сравнительно более или менее развернутый анализ[442]. К числу прочих отличительных особенностей, характерных для «протобуржуазии», авторы концепции относят и наличие особого самосознания. М. А. Безнин и Т. М. Димони утверждают, что от других слоев сельского социума представителей протобуржуазии отличала высокая степень ответственности за сельхозпредприятие (восприятие его как «своего», «кровного»), склонность к теневым способам экономического регулирования (официально использовать многие приемы ведения хозяйственной деятельности в условиях СССР было невозможно), «тихое сопротивление» вмешательству в жизнь предприятий со стороны партийных и совет — ских органов (своего рода борьба за власть в сфере экономических отношений), внешний облик (стремление хорошо одеваться) и стиль поведения. В результате, по мнению авторов, в среде председателей колхозов и директоров совхозов формировался новый тип субкультуры и идентичности. В целом же, несмотря на всю оригинальность социальной модели, предложенной вологодскими историками, представляется, что их данным несколько тесно в рамках марксистской классовой схемы. Даже в приведенной структуре состава социальных групп деревенского сообщества проглядывают признаки более дифференцированной, скорее профессиональной, нежели классовой модели стратификации. Еще один упрек, который, вероятно, можно предъявить авторам этой концепции, заключается в том, что конечный результат они переносят на весь процесс социальной эволюции. Авторы так увлечены описанием характеристик социальных групп, которые должны сформироваться в результате процессов первоначального накопления, что порой, в силу наличия уже готовой модели стратификации, не замечают тех реальных общностей, которые существовали в 1930-е годы.
Таким образом, в современной историографии складывается проблематика непосредственно социальной истории российского села. Сегодня формируются узловые проблемы этого историографического поля. Разногласия вызывает вопрос о происхождении и основных движущих факторах формирования социальных групп в российской деревне, характере и формах участия власти в этом процессе. Другим вопросом, относительно которого также нет единого мнения, является вопрос о характере стратификационной системы сельского социума (то есть, по сути, о характере самого российского общества), то, какую структуру она отражала: социалистическую, квазисословную, протокапиталистическую или профессиональную. Ответ на эти вопросы чрезвычайно важен, поскольку он позволит понять природу советского крестьянства. В нашем случае с помощью анализа идентичности мы попытаемся взглянуть на социальную природу северного крестьянства его глазами.
При анализе категорий крестьянской идентичности следует учитывать, что исследователь вряд ли сможет получить окончательный ответ, определив набор строгих признаков, соответствующих той или иной социальной дефиниции в крестьянском сознании. Такой законченной полноты и определенности в крестьянских воззрениях никогда не существовало, поэтому, изучая указанную в заголовке тему, вероятно, следует учитывать, как минимум, три обстоятельства. Во-первых, это социальная, культурная, возрастная неоднородность самого крестьянства. Вряд ли следует ожидать, что стремящийся избежать гнета государственных повинностей крестьянин-единоличник и сельский активист, проникнувшийся под влиянием советской прессы духом «классовой битвы», одинаково понимали дефиницию «кулак». Другой шкалой градации социальных оценок являлся характер ситуации, в которой оказывался крестьянин. Один и тот же человек публично и в кругу близких мог высказывать различные, порой прямо противоположные оценки. Наконец следует учитывать, что на оценки крестьян оказывала влияние структура советского политического дискурса. Наполнение зн