Энги почувствовал, что еще минута — и у него с самого потекут слезы. Мальчик! Король, сумевший склонить степь к миру, уж всяко не мальчик. Мальчики не зажигают беглые огни, призывая королей на Большой Совет. Просто Лерметт, по слухам, хорошо если на год-два старше их с Нериаль младшего сына, Тенгита... а кем еще может быть ровесник сына для матери? Любимого сына... их младшенького... последнего... единственного... Это воля Лерметта заставляет Иргитера отбыть из Риэрна — так пусть же Боги и в самом деле благословят найлисского мальчика во всех его начинаниях!
Дрожь Нериаль мало-помалу притихла. Энги наклонился и коснулся губами седой пряди, берущей начало у левого виска жены. Вот оно где, черное с серебром — настоящее, неподдельное, не оскверненное ухищрениями геральдики.
— Успокойся, любовь моя, — промолвил Энги. — Он ведь и в самом деле уезжает.
Нериаль утерла слезы и вновь приникла лицом к груди мужа.
— Я так счастлива, — выдохнула она. — Уезжает... может, месяца на два...
— Дольше, — уверенно посулил Энги. — Гораздо дольше.
Кто-нибудь излишне дотошный мог бы упрекнуть его, что он смотрит не на жену, а на стенку — да разве любящие супруги так поступают? Но в том-то и дело, что Нериаль смотрела на ту же самую стенку, а вовсе не на мужа. На стенку, сплошь завешенную прихотливыми драпировками. Но даже если и сорвать с нее все эти расшитые тряпки, ничего не случится. Даже самый излишне дотошный придира, будь он хоть семи пядей во лбу, и то не сможет обнаружить хитроумно укрытую потайную дверь — ту, что ведет в совсем уже потайные покои... туда, где в эту минуту тоже велся разговор и смыкались объятия. Вот только Тенгиту, лежавшему сейчас в супружеской постели, едва сровнялось двадцать — а потому и разговор был совершенно другим, и объятия — тоже.
— Ты — чудовище, — шептал он на ухо жене, откидывая с ее лба влажную прядь золотистых волос. — Ты мое восхитительное любимое чудовище.
— Почему чудовище? — смеялась Лэрни. И снова, как всегда, от ее смеха у Тенгита перехватывало горло. Счастье, острое, как нож, запретное счастье пронизывало его до глубины души, истаивая и рассыпаясь сияющими брызгами, от которых все его тело делалось трепещущим и невесомым, как радуга. Он знал, что жизнь готов отдать, чтобы Лэрни смеялась... а уж наговорить ради этого всяческих глупостей и вовсе проще простого.
— Потому что только чудовище может полюбить своего извечного врага, — плутовски ухмыльнулся Тенгит. — Исконного. Ужас какой. И поделом мне. Я люблю чудовище.
— Да? — притворно возмутилась Лэрни, рывком отбрасывая одеяло. — А сам-то ты тогда кто?
— А я — нет, — еще шире ухмыльнулся Тенгит. — Я-то сразу понял, что ты мне не враг. Сразу, как увидел. С первого взгляда.
Он говорил чистую правду. Так оно и было — сразу, с первого взгляда. Как только он, дальний родич королевского дома, плоть от плоти черно-серебряных, увидел девушку из рода ало-золотых... как только увидел золото ее волос, льющееся по алому плащу...
— Так что я не чудовище, — вздохнул Тенгит. — Я всего-навсего герой.
— Это еще почему? — расхохоталась Лэрни.
— Потому что я люблю чудовище, — скромно потупился Тенгит. — Думаешь, у кого попало на это храбрости хватит?
— Если мне память не изменяет, — ехидно прищурилась Лэрни, — во всех сказках герои поступают с чудовищами как-то совсем по-другому.
— А это неправильные герои, — сообщил Тенгит, зарываясь лицом в разметавшиеся волосы жены. — Глупые. Что они вообще в чудовищах понимают?
— Ничего! — выдохнула Лэрни, и ее дыхание скользнуло по голому плечу Тенгита, лишь на миг опередив губы, с которых слетело.
Только теперь — и то мимолетно — Тенгит подумал об отъезде короля Иргитера. И надо сказать, короля эта беглая мысль никак не смогла бы порадовать. Потому что радовать Тенгит хотел вовсе не короля, а жену. Он и в самом деле жизнь готов был отдать, лишь бы она смеялась. А уж ради того, чтобы она не плакала... и ради того чтобы их ребенок, мирно сопящий в колыбели...
Тенгит навсегда запомнил, каким было лицо его матери в тот день, когда топор палача пресек жизнь его старшего брата. У Лэрни никогда не будет такого лица. Никогда.
— А теперь давай сюда этот подойник!
— Как можно, деточка-ваше-высочество! Это не подойник, а головной убор. Старинный.
— Ну я же и говорю — дай мне этот бархатный подойник с ушами!
Старая Сана укоризненно вздохнула в ответ, но потом не удержалась и все-таки прыснула. Еще бы! Кому, как не бывшей танцовщице, знать толк в нарядах. В молодости Сана вскружила столько голов, что и помыслить страшно. Да, с тех пор минуло больше полувека. Да, ветхая сморщенная старушка ничем не походит на давно позабытую ею же самой юную очаровательницу. Но она все еще помнит, что такое хорошо одеваться. Да и с кем Шеррин посоветоваться — с дамами придворными? Вот еще. Старуха Сана получше всех их, вместе взятых, понимает, что такое — одеться соблазнительно и со вкусом... а что такое — совсем даже наоборот. Провинциалки, что с них взять. Как и сама Шеррин. Принцесса она там или нет, а ее родная Адейна — такое захолустье, что любая суланская или найлисская судомойка одевается лучше. Может, и не богаче, но уж лучше — наверняка. Нет, фрейлины ничего не посоветуют толкового. А вот Сана... давным-давно она танцевала в Ланне перед отцом Сейгдена — и восхищенный король осыпал прелестную плясунью золотом. В буквальном смысле этого слова. Кучу золота навалили такую, чтоб она могла закрыть красавицу с головой.
— А что на это казначей сказал? — нетерпеливо спрашивала Шеррин всякий раз, когда ей удавалось уговорить Сану вновь рассказать ей эту историю.
— Казначей, — неизменно отвечала Сана, — вздохнул только и молвил: «Одно счастье, что госпожа Сана росточку из себя небольшого».
Вот так. Золото за столько-то лет расточилось без остатка — а вот опыт, бесценный опыт несравненной красавицы... Шеррин несказанно повезло: коротать старость Сана решила не где-нибудь, а именно в Адейне.
— Это не подойник, — наставительно произнесла Сана, протягивая принцессе высоченный чепец из порядком потертого бархата, отделанный басонной тесьмой. — Это ведро. Пыльное.
Шеррин стукнула чепцом по колену, выколачивая из бархата пыль, и закашлялась.
— Жаль, что его нельзя оставить таким же пыльным, — с сожалением произнесла она.
— Зато его можно постирать, — утешительно напомнила Сана. — Бархат все-таки. Если доверить эту стирку достаточно неопытным рукам...
— Сама постираю! — возликовала принцесса.
— У тебя так плохо, как надо, не получится, деточка-ваше-высочество, — возразила Сана.
— Я постараюсь, — уверенно посулила принцесса. — Где зеркало?
Зеркало исправно явило лик принцессы, над которым возвышался пресловутый чепец. Плохо. Очень плохо. При всем своем ошеломляющем уродстве чепец все-таки не скрывал волосы полностью. Скверно. Иссиня-черные волосы при глазах цвета зеленого орехового меда могут и законченного дурня навести на мысль: «Вот эту бы девочку да приодеть как следует...» Почему-то на такое даже у дураков ума хватает. А надо, чтобы не хватило. Чтобы любой мужчина только и смог, что попятиться в ужасе.
— Впрочем... — Шеррин еще раз критически оглядела свое отражение и согласно кивнула самой себе. — Дело поправимое. Если пустить по краю рюшики и добавить кружавчиков...
— Деточка-ваше-высочество! — Сана приподняла брови движением презрительной красавицы. Брови у нее сохранились изумительные — тонкие, густые, с естественным надломом — и при взгляде на них Шеррин всякий раз охватывала грусть: судя по этим прекрасным бровям, Сана в молодости была чудо как хороша собой. — Надо говорить не «кружавчики», а «кружева». А еще принцесса...
— Если бы я имела в виду кружева, — рассеянно отозвалась Шеррин, пытаясь надвинуть бархатное ведро потуже на лоб, — я бы так и сказала. Но мне нужны именно кружавчики. Такие... ну... мерзопакостные.
Сана хихикнула.
— Ты права, девочка. Поищем. Если пустить именно кружавчики... здесь... — старуха слегка прищурилась. — И вот здесь... да, это любую изуродует. Особенно если розовенькие. Чуть-чуть не в тон.
Шеррин содрогнулась. Кружавчики, да еще розовенькие, «чуть-чуть» не в тон красному бархату... какая же Сана все-таки умница!
— А теперь платье, — напомнила Сана, вновь откидывая крышку сундука.
— Погоди, — решительно произнесла Шеррин: дивный излом бровей Саны навел ее на мысль — но если она хоть самую малость промедлит, ей может не хватить духу. — Платье ты покуда сама поищи — а мне дай пинцет. Я быстро.
— А сумеешь? — Похоже, Сана отлично поняла, что именно собирается сделать ее воспитанница, ее «деточка-ваше-высочество».
— Постараюсь, — уныло посулила Шеррин. — Мне ведь дальше придется делать это самой — так лучше я прямо сейчас и начну.
Удивительно, что могут сотворить с лицом выщипанные, а тем более общипанные брови. К тому моменту, когда Сана выискала в недрах сундука самое, по ее мнению, неподходящее платье, Шеррин в немом изумлении глядела на результат своих трудов. Реденькие бровки, кривоватые, одна короче другой, волосенки жалостно топорщатся...
Сана отложила платье, встала, подошла к принцессе, обняла ее и принялась гладить по голове.
— Надо будет их еще и высветлить, — глухо произнесла Шеррин. — Немного. Чтобы уж совсем противно получилось. И ресницы обкорнать.
— Детка моя... — Сана поцеловала принцессу в разгоряченный лоб. — Это же как приходится уродовать мою адейнскую розочку, чтоб от нее риэрнский лопух отказался!
— На то он и лопух, — хмыкнула принцесса. При одном только упоминании короля Иргитера все грустное настроение куда-то улетучилось — взамен явилась злость. — Где платье?
— Сначала подойник сними, — посоветовала Сана. — После напялишь.
Платье было роскошным. Когда-то. Когда Адейна могла считаться страной если и не богатой, то уж во всяком случае зажиточной. До того, как дед Шеррин из желания заграбастать побольше разрушил все. Плантации масличной розы приносили Адейне... ну, не золотые горы, но, по крайней мере, золотые холмики. А щедрая земля и ласковое солнце не оставляли голодными тех, кто возделывал хлеб, овощи, фрукты и виноград. Казалось бы, чего еще желать? Но нет! Зачем нам всякие там яблоки и прочая пшеница, если розовое масло — единственное в своем роде адейнское розовое масло! — приносит в казну куда больше? Долой виноградники! Прочь пашни! Всю, всю землю до последнего клочка пустить под розы — и грести деньги лопатой! Приказ короля!