Эльф на ходу подбросил ожерелье левой рукой, поймал его и привесил к поясу. Лиловые камни сверкнули в полете искрометной улыбкой, и Шеррин помимо воли почти улыбнулась им в ответ. Почти. Она бы непременно, обязательно ответила на их улыбку своей — если бы помнила, как зовут идущего рядом эльфа. Шеррин не могла вспомнить его имени, и это отчего-то мешало ей улыбнуться.
Внезапно эльф остановился, развернулся к Шеррин лицом и левой — свободной — рукой крепко сжал ее запястье.
— Не бойтесь, — произнес эльф очень тихо и очень серьезно. — Не надо. Они вас больше не обидят.
«Если бы!» — едва не выкрикнула Шеррин. Одно счастье, что комок в горле не стал потакать ее мгновенной слабости — так сдавил глотку, что едва не пресек и те жалкие остатки дыхания, что у нее еще были. Повезло. Иначе она бы наверняка завопила — и опозорилась перед эльфийским лучником вконец. Не обидят, как же! Да что ты в жизни понимаешь? В той сказке, из которой ты сбежал, они бы и помыслить обо мне без почтения впредь не осмелились — а здесь все совсем по-другому. Это сейчас они такие тихие да кроткие, стрелок — пока ты рядом. Пока от страха своего не опомнились толком. Ты погоди, вот они отдышатся, вот улучат момент, когда тебя вблизи не окажется... хотя зачем выбирать какой-то там момент? Не век при моей особе заезжему эльфу состоять, у него и свои дела найдутся... вот как он за свои дела примется, а еще того лучше — уедет... ведь уедет же он когда-нибудь, верно? Уедет... вот тогда-то они меня заживо и сожрут. В день по кусочку. Чтобы надолго хватило. А уж сегодняшний-то день мне наверняка припомнят. И я ничего не смогу сделать — потому что у меня нет выхода, стрелок. Меня не в пруду, меня в выгребной яме утопят... да я там уже тону — и, право, лучше бы мне было не выныривать на это краткое мгновение, лучше бы не видеть, никогда не видеть, как сияет солнце в ослепительно синем небе... потому что теперь мне будет стократ мучительней снова тонуть, захлебываться... вот почему холод не желает отпустить меня! Потому что у песни век недолог — пока не отзвучала... а когда замрет последний отзвук, снова начинается жизнь... и в этой жизни ты ничего не понимаешь, Эннеари. Ничего.
Стоило Шеррин заговорить с эльфом хотя бы мысленно, как его имя вспомнилось само собой, без малейших усилий с ее стороны. В любую другую минуту Шеррин бы этому обрадовалась — как и звучанию эльфийского имени, а заодно и тому, что оно удивительно пристало ясноглазому стрелку. Это имя льнуло к нему, как сияние росы к луговой траве.
В любую другую минуту Шеррин улыбнулась бы такому неожиданному сравнению. Но не теперь. Теперь она ему даже не удивилась.
— Нет, — бесцветным голосом ответила она. — Вы... вы просто не понимаете...
Кого Шеррин имела в виду, говоря «вы» — одного ли Эннеари или всех эльфов разом — сказать трудно. Ей бы самой это нипочем не удалось.
— Наверное, — неожиданно покладисто согласился эльф. — Я не очень хорошо знаком с обычаями людей...
"Да при чем здесь обычаи — и тем более люди!"
— ... так что я не все могу понять. Я и правда не понимаю — почему вы такая печальная?
Вздумай эльф неожиданно ударить Шеррин по лицу, ей и то бы не сделалось так больно. Так больно — и так гадко. Контраст между сказкой и жизнью был так мучителен, что, казалось, хуже и быть не может. Оказалось, может — и еще как! Действительность смеялась над ней куда более жестоко. Песня с одних уст слетела, а к другим ее вовек не прижмешь... и велика ли беда, что песня — не губы, а их дыхание, что твоих губ она не согреет, улетая от них прочь, расставаясь, покидая? Зато она согреет душу всякий раз, когда вспомнится даже ненароком... песню можно вспоминать... да, от песен и сказок подчас бывает больно, иной раз почти невыносимо — но эта боль смывает с сердца мертвечину, и оно бьется привольнее прежнего. До сих пор Шеррин думалось, что Эннеари протянул к ней руку именно из такой сказки... а теперь по всему выходило, что вовсе даже из жизни! Из той самой жизни, где не продохнуть от потных глаз и липких улыбочек. Из жизни, тасующей безмозглые тела, словно карты в колоде — и словно картам, им все равно, кому с кем лежать. Из жизни, тусклой от неизбежной, неизбывной пошлости флирта, утробных баритонов и слащавых тенорков, натренированно выводящих фистулой: «Краса-а-авица... ну почему-у вы такая печа-альная?»
— Эльфам так не нравятся печальные девушки? — резко осведомилась Шеррин.
— Эльфам нравятся всякие девушки, — безмятежно ответил Эннеари. — Веселые — потому что они так чудесно смеются. А печальные — потому что их так чудесно смешить.
Хотела бы я посмотреть на того, кому удастся меня рассмешить, мрачно подумала Шеррин.
— Да вот хотя бы, — беспечно улыбнулся Эннеари, — вы никогда не слышали, как эльф решил подарить слона дочке мельника?
О нет, мысленно взмолилась Шеррин, только не это! Только не анекдоты... сказочный лучник не должен вести себя, как пустоголовый придворный вертопрах, не должен! Пожалуйста, ну пожалуйста...
— Нет... — прошептала она. — Нет...
— Это немного дурацкая история, — чуть смущенно признался эльф.
Ну так и есть!
— Честно говоря, ужасно дурацкая. Но почему-то очень смешная. Так вот, — Эннеари приумолк на долю мгновения. — Один эльф пришел на мельницу...
Шериин думала, что анекдотов на своем, пусть и недолгом, веку наслушалась предовольно. Всяких — от придворных до казарменных. Оказывается, не всяких. Ничего даже отдаленно похожего на эльфийские анекдоты, она отродясь не слышала, более того — вообразить себе не могла. Нет, что дареный слон всенепременно обсыплется мукой с ног до головы, она как раз догадалась. Но вот что учинила в ответ дочка мельника... а в особенности что сказал эльф, выбираясь из-под белого от муки слоновьего уха... и уж тем более что сказал слон...
Сначала Шеррин показалось, что она просто-напросто ослышалась. Потом она мысленно повторила последнюю фразу. А потом согнулась пополам от хохота.
Когда она распрямилась, на глазах ее от смеха выступили крупные слезы. Но они не мешали ей видеть Эннеари — совсем даже наоборот. Есть, наверное, что-то такое, что можно увидеть ясно только если распрямиться.
Нет, эльф был не сказочный, а самый что ни на есть настоящий. Сказка то и дело норовит расплыться туманом, а Эннеари ничуть не собирался испаряться. И облекало его не призрачное золото волшебных одеяний, а обыкновенная одежда, удобная и явно привычная. С узким потертым ремешком поверх темных волос, как это принято у лучников. С небрежно распахнутым воротом темно-зеленой рубашки — и как только эльфу не холодно? С широкими, выше локтя подобранными рукавами, ничуть не волшебными, настоящими... и руки тоже были настоящими — крепкие пальцы стрелка, узкие сильные запястья, сгиб локтя с едва заметным голубым росчерком вены...
Шеррин утерла слезы и перевела дыхание.
— Я же говорил, что это ужасно дурацкая история, — благовоспитанным тоном заметил эльф.
Шеррин снова рассмеялась. Эннеари улыбнулся ей в ответ и снова напустил на себя вид серьезный и невозмутимый.
— Но я могу рассказать что-нибудь другое, — предложил он. — Например, как эльф и гном решили разводить овец.
— А что, такое бывает? — Шеррин засмеялась опять. Нет, что ни говори, а эльфы умеют смешить девушек.
— Думаю, на самом деле все-таки нет, — сознался Эннеари. — Рассказать?
— Послушай, — неожиданно для самой себя промолвила Шеррин, даже не заметив, что обратилась к Эннеари на «ты». — Я тебя о другом спросить хочу... надеюсь, ты не собираешься показать мне, как прекрасен город Найлисс?
— Вот уж нет! — беспечно ухмыльнулся эльф. — Это не ко мне. Если хочешь, чтобы тебе показали Найлисс, я Лоайре попрошу. От меня в таком деле толку никакого. Если я вижу что-то прекрасное, я могу только восхищаться — так ведь это ты и сама умеешь. А Лоайре тебе такого понарасскажет про каждый камень — заслушаешься. Он ведь умница и в зодчестве разбирается получше гномов. Представляешь, — благоговейно добавил Эннеари, — он даже знает, что такое пилястры.
На этот раз Шеррин и Эннеари хохотали вдвоем. Шеррин и не помнила, когда она в последние несколько лет так смеялась... когда она и вообще смеялась за эти годы. А уж хохотать вместе с эльфом ей и вовсе еще не доводилось. Оказывается, это так чудесно — хохотать вместе с эльфом... еще и потому чудесно, что смеется она наполовину над собой, а эльф об этом и знать не знает. До чего же смешно она ошиблась... а она ведь ошиблась — из ответа Эннеари это же ясней ясного. Он вовсе не занимался придворной игрой в «завлеки-красотку»! Он говорил с ней прямо и честно, как с опечаленной девушкой, а не как с намеченной для постельных услад куклой. И его слова вовсе не были выдержкой из путеводителя до ближайшей постели. Они были самими собой... как и Эннеари был самим собой и никем другим... полно, да умеют ли эльфы флиртовать вообще? Нет, они наверное — наверняка даже — умеют ухаживать за девушками... иначе откуда бы столько сказок взялось о любви эльфа и смертной? Но вот флиртовать, как это делают люди... как это делают очень глупые люди... флиртовать, соблюдая самый постылый из всех ритуалов... навряд ли. Скорей уж эльф в компании гнома и в самом деле возьмется разводить овец.
Чего у эльфов ну никак не отнимешь — девушек смешить они и в самом деле умеют. Вот только Эннеари прибегнул к этому нелегкому искусству в первый раз в жизни. Дома, в беспечальной Долине, у него не было на то необходимости, а в Луговине — времени. До отмены Запрета он и вообще почти не виделся с людьми, разве что мимолетно и по делу — до девушек ли тут? А когда Запрета не стало, его место заняли укоры совести за совершенное другими — и Арьен, бывая в Луговине, при всей своей тяге к людям едва ли их не сторонился. Нет, не доводилось ему до сих пор смешить девушек. И уж тем более ему не доводилось смешить девушек, когда скулы каменеют от ярости. Шуточки, улыбки, болтовня непринужденная... чего Эннеари стоило припомнить хотя бы историю про слона, каких неимоверных усилий... да слон с ней, с историей! — чего ему стоило закинуть лук за спину, а не выхватить из колчана еще одну стрелу, а следом еще и не одну... о Свет и Тьма — и откуда только берутся такие поганцы?