— Все хорошо, — выдохнул Орвье, подымаясь с колен. — Все уже хорошо.
А у ворот уже росла на снегу, блестя металлом, куча оружия, и стояли в сторонке под надежной охраной связанные наемники.
— Ну и мишень из тебя, парень! — восхитился Патря, когда Орвье, пошатываясь, вернулся под деревья. — По тебе и слепой дырявым решетом не промахнется.
Орвье опустил глаза. Вечно он все делает не так. Но разве он мог иначе?
— К воротам впятером, да при оружии — одно дело, — заключил Патря, — а вот так... я бы ни в жизнь не отважился. Нипочем.
И как это понимать прикажете? Обругал Одноглазый Патря аффральского принца или, наоборот, похвалил на свой замысловатый лад? И ведь не спросишь... да нет, какое там — похвалил! Пора бы Орвье и понять наконец, что из него воин, как из драных шелковых подштанников — парус. Обуза, обуза...
Заскрипел снег, уминаясь под решительными шагами. Орвье поднял взгляд.
— Ну что, жеребенок — нагляделся на сражение? — прищурясь, спросил его Аннехара.
— На всю оставшуюся жизнь, — коротко ответил Орвье.
— То ли еще будет, — посулил великий аргин. — Ты вот в степь приезжай, и не такого насмотришься. И как мы с седла из лука стреляем, и как аркан бросаем... и как мысли читаем.
— Не может такого быть! — не поверил Орвье.
— Не может? — Аннехара прищурился еще сильней, отчего его глаза почти скрылись из виду. — Хочешь, твои прочту — прямо сейчас?
Ошеломленный Орвье ничего не сказал, не кивнул даже — но степняк, истолковав его молчание как согласие, заговорил, не дожидаясь просьбы.
— Ты думаешь о том, что ты обуза, — с беспощадным спокойствием произнес Аннехара.
У Орвье сердце захолодело и бухнулось куда-то в желудок.
— А еще ты думаешь о том, что отрубком махать, как Эвелль, не умеешь, — ехидно продолжил Аннехара. — Да и мечом не так, чтобы очень. И аркан бросать, как я, не умеешь. И драться, как пират, не умеешь. И мыслить, как Лерметт. А уж план битвы составить...
Верно, все верно! Откуда... откуда он узнал — неужели и вправду взял да и вычитал прямо из головы? Но тогда бы Аннехаре заранее узнать про наемников труда не составило... нет, быть того не может... но тогда — как?
— Одним словом, толку от тебя никакого, — язвительно заключил Аннехара. — И все это правда, Дарео — за одним только вычетом: все это сущая ерунда.
— Что... что такое — Дарео? — еле двигая непослушными губами, спросил Орвье.
— А это предание наше такое, степное, — уклончиво ответил Аннехара.
— Что за предание? — прежним безжизненным тоном спросил Орвье. Он был раздавлен, смят, уничтожен. Хвала всем богам, что есть о чем спросить — ведь все лучше, чем стоять молча и слушать, как великий аргин вытаскивает у тебя из головы те самые отравные мысли, в которых и себе-то самому признаваться неохота.
— А предание такое, — неспешно молвил Аннехара. — Будто живет в безводной пустыне на краю света невиданный-неслыханный зверь по имени Дарео, приносящий удачу. Никто там не живет, потому что нет там ни еды, ни питья, а он живет. Он самый сильный. Непобедимый.
— Дракон? — мимо воли заинтересовался Орвье.
— Какой дракон! — возмутился Аннехара. — Разве дракон неслыханный? К тому же дракон злой, а Дарео добрый. Дракона убить можно, а зверь Дарео непобедим. И потом, драконы едят много. Дракон бы высох мигом от такой жизни. Одна бы чешуя и осталась. А зверь Дарео — нет.
— А что же он тогда ест, если ничего нету? — еще больше заинтересовался Орвье.
— Зверь Дарео ест самого себя, — сообщил Аннехара, глядя на Орвье в упор. — Только самого себя. И от этой еды становится сильным-сильным.
Орвье ахнул еле слышно и покраснел — мучительно, отчаянно, как никогда в жизни. Глаза Аннехары откровенно смеялись.
— Я принес тебе подарок, зверь Дарео, — сказал он. — На память.
В руках его блестели бронзой накладок пояс и ножны с ножом.
— Обычай такой, — очень серьезно произнес аргин. — Пояс и нож первого врага, которого ты победил.
Орвье бессильно глядел на пояс и нож, не зная, что сказать.
— Я ведь только связал того часового, — негромко молвил Аннехара. — А снял его ты. Именно ты — и не смотри на меня так. Без оружия снял, мне только принять парня у тебя осталось.
Орвье осторожно протянул руку к поясу с ножом, коснулся недоверчиво и замер, будто завороженный.
— Ты не воин, Дарео, — все так же серьезно произнес Аннехара. — Пока не воин. Может, и не будешь никогда. Но ты разведчик. И часового ты снял не как воин, а как разведчик.
— Правда? — хрипло спросил Орвье, и рука его сжалась вокруг пояса.
— А кто меня сюда привел? — с иронией поинтересовался степняк. — Кто понял, что ему лгут? Кто распознал лесть и не купился на нее, а заглянул за ее изнанку? Ты прирожденный разведчик, Дарео. Не худший дар на войне... и не худший дар для короля. Тебе нечего стыдиться.
Орвье улыбнулся — новой, самому себе незнакомой улыбкой.
— Так ты ведь сам говорил, — ответил он, — что зверь Дарео ест самого себя и от этого становится сильным. Очень сильным.
— Смотри, лишнего не откуси, — посоветовал Аннехара. — Не то в тебе такая сила заведется, что земля тебя не снесет.
Орвье только улыбнулся вновь. Он не расправлял плеч, не выпрямлялся во всю стать — но Аннехара видел ясно, как внутри него что-то выпрямилось. Выпрямилось, чтобы не согнуться уже никогда.
Глава 13Второе зрение
Сон был неправильным. Будь Эннеари человеком, он сказал бы иначе — болезненным. Сон не повиновался ему ни в малейшей малости, подобно тому, как более не повинуется сгорающее в лихорадке тело. Творить Приятие Снов эльф начинает, по сути, раньше, чем ходить и говорить — и утратить способность сливаться со своим сном так же немыслимо, как без всякой причины вдруг утратить зрение или слух. Но именно это немыслимое с ним и случилось. Эннеари был не волен уйти — не волен был и остаться. Он и вообще был не волен ни над своим сном, ни над самим собой. О нет, дело не в юношеском желании посвоевольничать — Арьен давно уже знал, что во сне частенько следует вовсе не сражаться даже с тем, что пугает или грозит гибелью, а отдаться, словно тело отдается любви, полностью, без изъятия, и лишь тогда ты поймешь... сражаться, впрочем, тоже приходится нередко. Но с чем биться прикажете там, где ничего нет, даже пустоты? Если небо — вовсе не небо, и луг под тобой — не луг, и солнце — не солнце, а что-то другое... тем более ненастоящее. Мороки? Оболочки? Отсюда надо уходить, и немедленно. Подобные места высасывают разум — а иначе им не обрести даже подобия подлинности... попробуй, уйди, Арьен — ты ведь умеешь находить пути, тебе ведь удалось отыскать дорогу в доме Лоайре, тебе даже его самого там найти удалось, верно? А здесь не удавалось. Эннеари отодвигал пласты луга, раздвигал небо, дергал и тянул, пытаясь сложить мерзкую головоломку правильно и найти за ней вожделенный выход — лишь затем, чтобы вновь и вновь оказаться на лугу, который не луг, в лесу, который не лес, на берегу моря, который никогда не был берегом, да и о море лучше не говорить. Из этого сна словно выкачали все, кроме подобия — и бездушное это подобие заставляло Эннеари передергиваться от омерзения всякий раз, когда очередная оболочка касалась его обнаженного тела. Он попытался хотя бы оказаться одетым... к его дикому удивлению, ничего не получилось — а ведь он всегда мог во сне сделать свое тело по желанию нагим или одетым — или даже не своим... нет, бесполезно. Все неправильно — и бесплодное его усилие, и само его удивление... уж оно-то страннее странного: удивление — единственное, пожалуй, чувство, которому нет места во сне. Сон — это царство должного, каким бы невероятным оно ни выглядело. Во сне правильно все... кроме вот этой нынешней его наготы и полной неспособности с нею справиться.
Устав от бесплодных попыток справиться с непокорством сна, Арьен протянул руку в явь — хотя бы штаны надеть, а если повезет нашарить, то и рубашку. Ощущение штанов на теле успокоило его неизъяснимо; от облегчения его даже замутило слегка. Здесь, во сне, он странно бессилен — зато хотя бы в яви его тело еще способно откликаться. Дело за малым — раз уж он сам, своей волей, не может покинуть сон, так пусть же ему тело поможет. Потянуться, заставить тело встать или хотя бы сесть и брякнуть башкой о стену — уж если и это его не разбудит... Наружу, прочь от лихорадочных поисков выхода, все быстрей и быстрей, словно его подгоняет неслышимая мелодия, все неистовей рокоча неумолимыми барабанами, покуда у него сердце не лопнет — зачем? Зачем, если можно потянуться к самому себе туда, в явь...
Внезапно до слуха Арьена долетел не крик даже — эхо... эхо зова, мольбы, ужаса — и Эннеари нырнул в разбегающиеся его круги... сейчас, пока не разгладились их следы, пока не выровнялась темная вода... темная и прозрачная вода... стрела беззвучно пронзила ее до самой глубины — и на поверхности пруда возникло отражение Шеррин. Самого Арьена в пруду не было... что ж, и вправду ведь не было — а Шеррин была, испуганная, как в тот день. Арьен поднес руку к пруду, желая коснуться, утешить — но водное зеркало не принимало его отражения, его не было рядом с ней, не было! — и глаза Шеррин, зеленоватые, цвета орехового меда, по-прежнему подплывали болью... а потом чья-то незримая рука протянулась и сорвала с пруда водную гладь вместе с отражением; вода, лишенная поверхности, вскипела, взмыла кверху ледяным паром — и Арьен ринулся в эту липкую, холодную муть, ринулся следом за Шеррин без страха и колебаний, ведь на страх просто не было времени, потому что если он ее не найдет, не отнимет у похитителя, не спасет, то и ему не жить, потому что жить ему станет незачем, это же так ясно...
Эннеари бежал сквозь мерзкую муть так, как еще никогда не бегал, и земля откликалась на его шаги шепотом звонким, словно клинок, скользнувший по точильному камню. Встречный ветер снегом запечатывал рот, заледенелые ветви наотмашь хлестали его по лицу, по обнаженной груди, животу, босые ступни проламывали некрепкий еще лед, и он в отместку резал их в кровь — это все было неважно. Важным было одно — добежать, догнать, настигнуть... даже и сейчас, со связанными ногами — добежать... но тут петля захлестнула его ноги намертво, зачарованная веревка дернула его за лодыжки, деловито поползла вверх по телу — Арьен вскрикнул, упал...