Михайлов завершил уже черкать свою карту.
— Положительно, только остаток приличия препятствует мне проситься в компанию, — он с поклоном передал карту отца Модеста владельцу. — Но надеюсь все же на беседы, когда дорога вновь нас столкнет.
— Вы преувеличиваете ценность моих сведений, ибо скоро узрите все сии красоты собственными глазами, — улыбнулся отец Модест. — Однако ж нам пора.
— Экой странной человек, — заметила Нелли, прыгая в седло: день был солнечен и скучать в возке не хотелось. Тем боле, что совсем тепло.
— Я и не знала, что среди господ бывают травники, — Параша медлила захлопнуться дверкою.
— Сей не травник в твоем понимании, Прасковия. Он не лечит, но описывает травы для книг, следовательно, для него нету различия между теми травами, что ты особо собираешь, и теми, которые для тебя бесполезный сорняк. А вот досадно то, — отец Модест нахмурился, — что Нелли не послушалась меня еще в Твери. Теперь сей ученый муж будет попадаться нам по дороге, и уж переменять маски поздно.
Нелли была только рада. «Надобно купить тебе женское платье, — говорил отец Модест. — Так меньше нас запомнят дорогой. Посуди сама, зачем троим мужчинам, то есть тебе да нам с Филиппом, прислуга-девчонка?» — «Ну так пусть Парашка и оденется опять барышней», — отбивалась Нелли. «Хорошенькое дело, барышня без служанки! Нет, так уж лучше всего мальчик-слуга при двух мужчинах, да барышня с девочкой. Не упрямься, маленькая Нелли». Нелли и не упрямилась, но тянула покупку как могла. А теперь и не понадобится, и очень хорошо.
Нелли выпрямилась в седле и полетела галопом. Хорош, ах, как хорош мужской наряд, и лицо уже привыкло к дорожному ветру. А ветер играет гривою Нарда и напрасно пытается забраться в бобровую шубу.
— А ну наперегонки? — выкрикнула румяная Катя, придерживая треуголку.
— Вот надумали, лошадей в пути палить! — Роскоф сам с трудом сдерживал то ли коня, то ли себя. — Коли это и есть русский мороз, то мне он по душе!
— Ежели считать сие морозом, то соотечественникам Вашим бывшим не стоит зимою воевать с Россией! — расхохоталась Нелли.
— Что за глупая мысль! — рассердился Роскоф. — У Франции нет с Россиею границ, и делить нам нечего. Уж больно смело надо вообразить, что родится в Прекрасной Франции маниак вроде Александра Македонского да положит завоевать все на своем пути. Величье Империи — не в войнах с цивилизованными соседями, но в умножении колоний.
— Не сердитесь, Филипп, девочка просто неудачно пошутила, — подскакал отец Модест, который также был весел. — Знаю, Вам мерзка даже сама мысль о том, что новая родина может воевать со старой. Но верно и отец Ваш исходил из того, что такое едва ли возможно. Александры же Македонские, на великое щастье рода людского, рождаются редко. Едва ли следующий будет непременно француз.
— Филипп, я не хотела тебя обидеть, — Нелли подскакала поближе к Роскофу.
— Верю, милое дитя, да и не к чему держать обиды в такой день! — Роскоф протянул руку вперед.
По обеи стороны тракта простиралась долина, и лучи солнца играли на снегу, словно золотое шитье на лилейной ризе. Отдаленные избы казались уютны в огромных снежных шапках, укрывающих крыши. Воздух казался свеж, и превесело скрипели полозья возка.
Нелли не думалось теперь о том, куда и зачем им ехать. Вторая, «романова» суть, как называла она действенное начало, вновь владела всем ее существом. И суть сия наслаждалась грядущими неожиданностями дороги.
Глава III
— Смиренное нам выпадает Рождество, — заметил, спустя десять ден, отец Модест. — Ни единого городка на пути, однако ж не погнушаемся сделать крюк да заехать в деревню.
Нелли и Роскоф как ни в чем не бывало принялись с утра за ржаные лепешки и земляничную пастилу, прежде чем обратили вниманье на то, что отец Модест, Параша и даже Катя от фрыштика уклонились.
— Папенька с маменькой в сочельник обыкновенно кушают, — смущенно разглядывая темно-красный надкушенный кусок медовой сласти в руке, пояснила Нелли.
— Пустое, дитя, путешествующим пост разрешается. Сие желание добровольное.
— Сами-то небось до первой звезды ждать станете, — незнамо на кого насупилась Нелли.
— Федул, чего губы надул? Кафтан прожег. Велика ли дыра-то? Один ворот остался, — тут же задразнилась Катя.
Ближнее село оказалась всего в часе езды от тракта. Колоколенка почерневшей от ветров рубленой церковки виднелась издалека.
— У нас в каждом храме стоит теперь игрушка под названием вертеп, — вздохнул Филипп.
— А что за игрушка? — заинтересовалась Нелли под укоризненным взглядом Параши.
— Маленькой хлев без одной стены, освещаемый снутри свечкою. В нем видны младенец Христос, Дева Мария, Иосиф, ангелы и овечки с коровами. Иной раз клеят сии фигурки из многих слоев бумаги, а порою вырезывают из дерева. Но всегда они ярко раскрашены, и детей невозможно от вертепа увести. Мне казалось в младенчестве, что коли подглядывать затаившись, то игрушки начнут двигаться, как настоящие — ангелы полетят, барашки заблеют, Пресвятая Дева начнет укачивать Младенца… — Роскоф вздохнул второй раз.
— Теперь увидите Вы обычаи российских поселян, — отец Модест, нагнувшись с коня, постучал рукоятью хлыста в набухшую дверь крайней избы.
— Кого Бог посылает? — высокий мужик с проседью в бороде возник в дверях. Он стоял согнувшись, поскольку дверь была низка.
— Примете путников на Христово нарождение?
— Гость в дом, Бог в дом. За овес для лошадок приплатите? Сюда въезжайте расседлывать. — Мужик, невзирая на мороз без шапки и тулупа, шагнул под навес конюшни.
В избе ярко горела уже восковая свеча, что удивило Нелли, но никак не Парашу. Земляной пол весело поблескивал свежею желтою соломой, а на столе, покрытом белою льняной скатертью, громоздилась глиняная сулея с чем-то вроде каши. Под образами стоял, повязанный лентами, немолоченый сноп ржи. Многочисленная семья, собравшаяся в просторной горнице в нарядных одеждах, была странно молчалива. Только двое младших детей, пятилетняя девочка и парнишка лет трех, то и дело залезали под праздничный стол, подражая оттуда писку цыплят.
— Сие для того, чтобы хорошо неслись куры, — с усмешкою шепнул Роскофу отец Модест, присоединяясь к общей молитве, что начинала тощая старуха в черном вдовьем плате.
— Звезда, звезда!! — закричали наперебой еще двое детей постарше, вбегая с улицы.
— Тихо вы, озорники, — хозяйка помоложе принялась тем не менее раздавать деревянные ложки.
Кушанье оказалось размоченным зерном, сильно подслащенным медом. Нелли кое-как проглотила две ложки, изрядно пожалев, что не постилась: отец Модест кушал с не меньшим аппетитом, чем Параша и хозяева.
— Как зовется село ваше? — ближе к концу трапезы спросил священник.
— Браслетово.
— Вот странное прозванье.
— Помню я, барин-сударик, как село зачалось, и отчего назвали, помню, — степенно начала старуха. — Сказ долог, так и в святой вечер сочельный работать грех.
— Расскажи, сударыня-хозяюшка, — подольстилась Параша.
— Люди мы здесь вольные, назад тому сто лет пришли целину подымать. Вестимо дело, сперва поближе к Ширье стояли, это Камы-реки приток. Девчонкою я была, так ничего на месте села нашего не было, кроме лесу. А был у нас вдовый кузнец, да у него дочка малая, Дашуткой звали. Подружками мы с ней были. Уж лелеял он ее с горюшка, баловал. И то сказать, кузнецы народ богатый. Все девчонки босые — Дашута в черевичках, все в лапотках — она в сапожках. А на девятые именины вынул отец из укладки потаенной слиточек серебра да выковал ей браслетик, здешними камешками прозрачными изукрасил. Уж она его не снимала, хоть и не падка была наряжаться. Тихонькая девка-то была, вроде блаженной. Бывало, сидит на лужке, не шевелится, покуда бабочка на руку ей не сядет. Цветы рвать на венки жалела, смеялись мы над ней. Беленька была, вроде тебя, — старуха кивнула на Парашу. — Только кузнец-то в тот же год взял да женился. Красивую взял, один изъян — глаза-то больно близко друг к дружке, навроде медвежьи. Вроде и не бивала падчерицу, да только кто бьет, тот зла не таит. Через год родила мачеха сынка, да назвала по-медвежьи, Михайлой. А кузнец вишь все хвастал, что приданое дочке справит, не хуже купца какого. Вот и стала мачеху жаба давить, что не все наследство сынку перейдет.
— Неужто извести захотела? — заинтересовалась Катя.
— Захотела, соколик. На то место, где село наше стоит, Дашута часто в лес одна гуляла-ходила. Ягоды она плохо брала, бывало, полкузовка зеленухи наберет. Раз вечор воротились все девки с ягодами, а Дашутки нету. Всю ночь искали-аукали, с огнями по лесу бродили, да попусту. Мачеха больше всех убивалась, волки, мол, унесли девчонку. Так с тех пор о ней и не слыхали. Село-то росло меж тем, стали взрослые сыновья отделяться на свои наделы, землицы всем не хватало. Надобно дальше лес жечь-рубить. Я уж трех деток родила да двух схоронила, когда тут село зачали ставить. Глядят мужики на вырубке — стоит рябинка молоденькая, а в ствол вроде как блестящее что-то вросло. От мала до велика дивиться сбежались. Прибежала и старая вдовая кузнечиха. Здесь, говорит, небось падчерицу мою волки сгрызли, ее это браслетка. И велит сыну Михайле, руби рябину, нечего добру пропадать. Махнул Михайла топором да ударил по стволу. И тут из раны древесной как кровь-то руда потекла. Кузнечиха упала со страху наземь, да сама и призналась, что девку на сем месте убила да закопала. Так с тех пор и стоит село вокруг той рябинки, вроде как бережет она людей.
— А что с кузнечихой сталось? — не утерпела Параша.
— Ну, какие тут у нас судьи, — неопределенно отвечала старуха. — Ванюшка, ты себе ложкой весь мед загреб, думаешь не вижу? Кутью ешь по-честному!
Хозяйские дети, небось сто раз слыхавшие о девочке Дашутке, само собою, уделяли рассказу старой хозяйки куда меньше внимания, чем Нелли, Параша и Катя.
— И где ж эта рябина? — спросила Нелли нетерпеливо.
— Да прямо напротив церквы, касатик. Церква-то новая, даром что ветха, пяти десятков годов ей не будет.