— Больше других из нынешних похож на него княсь Андрей, — улыбнулся Нелли инок.
Теперь Нелли и сама видела сходство князя с портретом.
— Но кто он между тем?
— Ах да, откуда ж тебе знать, — брат Сергий рассмеялся. — Царевич Георгий.
— Сие, я понимаю, прижизненное изображение? — спросил Роскоф.
— Тем и ценно, не живописью же.
Филипп вглядывался с немалым интересом, меж тем как отец Модест и князь чуть отошли от других.
— С утра отправил я двоих допытчиков в Омск, но когда еще там будут, — хмурясь, негромко говорил отцу Модесту князь. — Боюсь, что прав ты в своих опасениях.
— Далеко же тянулась за беднягою сия рука.
— Россия все ближе к нам, но вместе с нею ближе ее болезни, — отвечал князь Андрей Львович. — Ну да успеется о том. Брате Сергий, чую я, заработались мы с тобою до беды!
— Ох, незадача! — Инок хлопнул себя ладонью по лбу и проворно метнулся к небольшой печи, топившейся в конце залы. — Ан нет, не прозевали покуда!
В руках его оказался медный котелок. Вскоре молодой монах уже шел обратно с уставленным чашками подносом. Чашки оказались из тончайшего китайского фарфора, а клубившийся над ними пар щекотал ноздри ни на что не похожим сладким запахом. Напиток, разлитый в них, был непрозрачного цвета, то ли коричневатого, то ли розового. Пожалуй, цвета лепестков чуть увядшего розана.
— Чаем, какой пьем мы здесь, мало кто лакомится в России, — сказал князь. — Однако ж самой изысканной китайской траве у нас предпочитают то, что само растет под ногами.
Нелли не без опаски подняла свою чашку.
— Листья бадана варятся в воде пополам с молоком, — улыбнулся ей брат Сергий. — Сей напиток очищает кровь и бодрит разум.
— Хороша трава, ой, хороша, — Параша даже зажмурилась, вдыхая. — Коли доживем здесь до лета, с собою росточков возьму.
— Завянут на чужой земле, душенька, даже и не хлопочи зря.
Нелли решилась и глотнула. Нельзя сказать, что напиток ей понравился, однако отчего-то захотелось сделать еще глоток.
— Дивное питье, — похвалил и Роскоф. — Мы, французы, знаем толк больше в винах, но начинает мне представляться, что не меньше богаты вкусовые свойства трав.
— Странно глядеть мне на тебя, племянница, — князь вздохнул. — Ты вовсе дитя на вид. Однако ж ты успела побывать в плену у опаснейшего демона, и тебе дан свыше дар, быть может, таящий его погибель.
— Отчего охотитесь вы за Венедиктовым? — смело спросила Нелли. — Зла в мире много, и, я чаю, не всякое зло вам поперек.
— Как говорит один народ, что живет подале отсюда, в тундре, в реке Зла текут два потока. — Князь Андрей Львович, казалось, не удивился. — Они не смешиваются. Одного из этих зол мы не касаемся, другое же убиваем везде, где находим. Но надобно ль тебе о том задумываться, я не знаю. Ты лишь дитя, играющее в игрушки, и гениальность твоя в том, что ты безмятежно прикасаешься к великим вещам. Играй, дитя, играй, а коли опрокинутый тобою солдатик окажется сгустком древнего Зла, что же, тем лучше.
Нелли допила остывший бадан.
— Нравится ль тебе Белая Крепость, маленькая Нелли? — спросил отец Модест, когда они вновь вышли в морозный день.
— Да, — Нелли, поколебавшись, стянула маску и запихнула ее в карман: мороз уже не был так зол. И то сказать, не за горами март, март даже не за этими горами, что обступили крошечный резной городок. — Но вить я не затем здесь, чтобы ею любоваться.
— Ларец твой уж у тебя в горнице, — ответил отец Модест. — Только не набрасывайся на него, как изголодавшийся на обильную пищу. От сего случается изрядная тяжесть в желудке.
Глава XIII
Вот уж странность: столько значил для Нелли ларец, а содержимое его впервые было полностью разложено на столе, и его возможно стало спокойно рассматривать столько, сколько хотелось. Не надобно ни таиться, ни торопиться. Саламандра, словно страж, весело косила красным глазком на немыслимое сверканье, словно детская светелка неведомой Насти превратилася в пещеру Аладдина. Огонь единственной восковой свечи отражался в сотнях многоцветных граней, бросающих тонкие иголочки-лучи.
Приглядевшись к сверканию, можно было увидеть, что драгоценности разложены на три кучи. Нелли, отец Модест, Параша и Катя сидели за столом, деловито перебирая камни, словно бобы для супа. Впрочем, заняты этим были трое кроме Нелли: та лишь наблюдала, не дотрагиваясь сама.
— Он наверное знал, какая вещь ему потребна, — повторяла Нелли задумчиво. — Сам признавался, что знает с тех пор, как увидал. Попыталась я тогда выведать, так он хитрый.
— Ну, понятно, нашла дурака. — Катя поднесла к лицу брошь из рубина, и в ее черных глазах заплясали багряные искорки. — А эта цацка как?
— Прошлый век, — ответил отец Модест, — хотя и начало, судя по оправе. В сторону покуда.
Катя переложила рубин из одной сверкающей груды в другую.
— Вот чудная браслетка, вроде детской, — Параша подняла сцепку похожих на маленькие яички мутно-белых полупрозрачных камушков. — Ох!
Закачавшись в пальцах девочки, яички заиграли радугою.
— Опал-арлекин, как называют такие камни итальянцы. — Отец Модест, приподняв ладонью, пригляделся внимательней к серебряным сочленениям украшенья. — Это не браслет, а нарукавье, девичье, не женское. Верно, к нему была пара, да потерялась.
— Так куда его? Оно — старое?
— Старое. Сюда.
Камешки пристроились в другую кучу.
Нелли давно уж приглядывалась, ожидая, когда из неразобранной груды извлекут восточное, видно, колье, в виде двух золотых змей, удерживающих крупный черный камень.
— Неужто золото? — обескураженно спросила Катя, наконец до него дотронувшаяся. — Экой странный цвет!
— О, нет, не золото! — Отец Модест ухватил двумя пальцами одну из змеек у головы, словно она была живой и могла укусить, выпустив из пасти черный камень. — Я встречал подобное у Платона, но вижу впервые. Сие оришалк. Право слово, настоящий оришалк! Сплав золота с медью.
— Сдается мне, что я уж слыхала это слово, батюшка, — Параша наморщила лоб. — Вот только никак не вспомню когда.
— Едва ли ты читывала Платона, Прасковия, — как-то вскользь заметил отец Модест. — Но откладываем вслед за девичьим зарукавьицем, украшение весьма старое.
— А сие что вообще такое? — Нелли еле удержала собственную руку.
— Застежка для верхнего платья, также давней работы. Сия камея никак не подходит, начало столетия нашего…
— Это бабушки Агриппины, она от Пугача нас с Орестом спасала… Дедушка брошь на годовщину свадьбы заказывал резчику в Милане.
— Она тебе рассказывала?
— Нет же, я камею надевала не раз, — пояснила Нелли нетерпеливо: ей казалось, что дело идет слишком уж медленно. — В первый раз я видала, как они молодые были, я и не поняла, что Грушенька и есть бабушка. А второй уж раз я самое себя видела, да брата маленьким…
— Ладно, брошь сия нам не надобна. — Отец Модест отложил камею вслед за рубином.
— Серьги-то какие, красота, — Катя залюбовалась изумрудами. — Только к твоим глазам к серым зеленое плохо. Не личит!
— Плохо, не личит, — передразнила Нелли. — Я что, на бал собираюсь? Что серьги, отче?
— То же, что и камея. Одного времени.
Свеча догорела до серебра, и пришлось втыкать в горячий подсвечник новую. Предвесенняя ночь за окном сгустилась до самого темного, предрассветного часа. Третья груда на столе убывала, превращалась в заметные по отдельности украшения, числом пять, три… в одно-единственное грубое золотое кольцо с мутноватым сапфиром.
— Старей много прочего, — отец Модест переложил последнее кольцо к «нужным» и поднялся.
Параша между тем принялась заботливо укладывать «ненужные» обратно в ларец.
— Ух, аж в глазах рябит, — Катя потянулась.
— Что же, маленькая Нелли, сдается, мы тебе немного помогли. Все ж таки по-настоящему старинных вещей меньше в ларце, чем других. Об одном тебя прошу, уж утро скоро. Ложись почивать с Богом!
— Я лягу, — пообещала Нелли с правдивым взором. Пора бы гостям и честь знать!
Но Параша замешкала, укладывая Нелли, расплетала косицу, взбивала постель.
— Ты, касатка, вправду не ври, ложись! — говорила она, невозможно долго расправляя перину.
— Да не вру я, это ты мне спать все не даешь! — Нелли терла пальцами покрасневшие веки.
— Да ухожу уж… — Параша, хитро глянув, загасила железным колпачком свечу. Нелли с удовольствием бы ее ущипнула! Впрочем, пустое: небо в узеньком окошке начинало понемногу синеть. Параша, тихонько ступая, выскользнула в двери.
Нелли помедлила под одеялами, поджидая, когда станет светлей. Противная дрема, обволакивая теплом нежнейших пуховиков, потихоньку овладевала ею. Ну, нетушки! Слишком долго она ждала, чтобы теперь спать! Нелли решительно спустила ноги на пол.
Нужды нет, она вить вполне разумна. Не станет она нарочно искать сейчас мрачных тайн и жестоких зрелищ. Это вправду можно отложить на завтрашний день. Поэтому почерневшее широкое кольцо, на котором и камни грубой огранки загрязнены временем, так, что и не разберешь, что они есть, Нелли надевать не станет. Давними грозами веет от сего кольца. Девичье украшенье из опалов цвета разведенного водою молока, в котором плещется веселая радуга, — вот то, что ей сейчас как раз подойдет. Радостное, теплое, безмятежное украшение.
Рукава широченной ночной рубахи, выданной Олимпиадою Сергеевной, оказались Нелли чуть длинноваты. Как раз удобно подтянуть тончайший вышитый белыми нитками лен на запястьи и скрепить. Жаль, нету пары!
Пара есть. Второе нарукавье собирает рукав льняной ночной сорочки, нет, не ночной, дневной. Поверх сорочки она надевает холстяную запону — не сшитое в боках одеянье из небеленой ткани подвязывается бисерным пояском. Жесткие чулки из пестрядки не вязаны, а шиты, очень неудобны, но привычны. Тоньше их кажутся сафьяновые зеленые башмачки. Она одета. Праздника нету, нечего и наряжаться. Осталось только заплести косу, широкую, сложную, но привычные пальцы справятся легко.