«Компьютер» в голове Ларисы бешено заработал. Что же это получается? Куда она едет – не так интересно. А вот с кем? Самое интересное, что она не чувствовала себя ни виноватой перед фарцовщиком, ни благодарной сыну космонавта.
Оказалось, что Пит хочет оказать услугу не только Ларисе, но Ларисе вместе с ее хахалем. Она посмотрела на Пита иронически и тоже мысленно назвала про себя гаденышем. Помогая им как паре, он снимал с себя всякую ответственность за тот бурный брудершафт на втором этаже.
Больше всех, как ни странно, обрадовался Плоскин, ему хотелось докончить интересный разговор.
24
Оказалось, что ехать надо за пределы Москвы.
–Малаховка,– махнул беззаботной рукой Питирим, когда маленькая толпа выкатилась из промерзшей электрички на завьюженную платформу.
Редкие железнодорожные огни разрозненно боролись с всесильной загородной тьмой. Угадывались ряды погребенных под снегом домов, кроме того, заборы и собаки. И все. В общем, Малаховка.
–Я точно не помню, где он живет, но он будет рад,– объявил Питирим, и они двинулись цепочкой по неуверенно протоптанной тропе в сторону затаившегося поселка.
Ларисе все это не нравилось, но она понимала, что никакие ее возражения не будут приняты во внимание. Что-то отвратительно символическое виделось ей в этом акте покидания столицы, а ведь столько было вбухано сил в то, чтобы остаться внутри нее. И все, кажется, зря. Рауль и Плоскин брели поскуливая, но только лишь от холода, а не от отчаяния. Пит и Энгельс бодро вертели бородами и чемоданами и что-то бубнили – как им казалось, остроумное и даже подходящее к случаю. Легко им, думала Лариса, легко им с таким количеством вермута внутри, да еще притом что они в любой момент могут вернуться обратно.
–А кто он?– осторожно поинтересовалась Лариса у могучей спины Пита.
И он стал почему-то рассказывать, как потом выяснилось, про Рыбу.
–Да, скотина, в общем-то,– сообщил он.– Мародер. Понимаешь, он закупает где-то на мясокомбинате несколько ящиков просроченной сухой колбасы и дует в какое-нибудь кислое Нечерноземье и там у бабок за палку колбасы выменивает иконы, утварь. Пользуется голодухой. Не всегда это, конечно, такая уж ценность, но всегда вещи родовые, от дедов-прадедов. Скотство! И фамилия жуткая – Рыбоконь.
–А ты с ним пьешь!– вдруг дернул за моральную струну Плоскин.
–А ты вообще кинонекрофил,– вставил Энгельс.
–Какого черта я с вами потащился,– вздохнул телеоператор.
–А тебя никто не связывал и не пытал.
Плоскина потащился вслед за всеми из чувства товарищества – нас выгнали всех вместе,– а теперь вдруг понял, насколько это ложное чувство. Он обернулся, взвешивая, не рвануть ли обратно, но одумался, настолько безжизненным казался окруживший их мир. Рауль, думавший, видимо, о чем-то похожем, громко шмыгнул носом и обреченно побрел вглубь спящего поселка.
–Я не про Рыбу,– сказала Лариса.– Я про нового хозяина.
Питирим поставил чемодан с имуществом переселенки, хватанул свежего снегу с сугроба и напал на него волосатой пастью. Глядя вслед слегка оторвавшимся фарцовщикам, сказал:
–Человек гостеприимный, но с прибабахом. Душа широкая, ласковая, но немножко мудак. Ладно, пошли, все равно больше некуда. Главное – сейчас вообще его найти. Электрички уже не ходят.
–А ты адрес знаешь?
–Я примету знаю.
–А если ее снегом занесло?
–Тогда еще виднее будет,– непонятно объяснил косноязычный Энгельс.
И тут же они увидели, что Рауль и Плоскин, обернувшись, машут им восторженными руками.
–Нашли!– опять непонятно, но удовлетворенно сказал Энгельс.
–Смотри!– сказал Питирим Ларисе.
Она посмотрела, куда указывалось, и на время забыла, какую терпит жизненную неудачу в настоящий момент. Над довольно высоким деревянным забором, такие обычно называют глухими, виднелись разного размера, но в основном огромные, неподвижные фигуры. Каменные. В неаккуратно надетых белых папахах и башлыках.
–Это кто?– вырвалось у Ларисы, хотя она его уже узнала.
–В ма-авзолее, где лежишь ты, нет сва-абодных мест…– отвратительно коверкая ноты, запел Пит и даже попытался станцевать с чемоданами в руках.
–Сколько их?!– восхитился Плоскин.
–Во,– ткнул в него пальцем Пит,– уже думает, кому бы загнать. Это, брат, не иконы.
–Скульптор живет,– объяснил Энгельс Ларисе,– заказы.
–Тринадцать Лениных.– Пит сел на чемодан, как носильщик доставивший клиента на место.– Тайная вечеря, прости господи, и это не считая обрубков, бюстов. Их там полный двор, как баранов.
–Нам сюда?– деловито спросила Лариса.
–Нет, нам к соседям.– Энгельс показал на усадьбу, стоявшую забор к забору с ленинским заповедником.
–Там еще смешнее,– хихикнул Пит.
25
События предыдущего дня утомили Ларису, она так решительно отвергла поползновения Рули, что он чуть не расплакался.
Хотя им выделили вполне изолированное помещение, она не желала больше примитивной походной любви. И дала это понять маменькиному сынку максимально понятным, хотя и суровым образом:
–Пока мы не вернемся в нормальные условия, даже не мечтай.
Он скулил, скулил, а потом скрипнул зубами и ушел пить с мужиками.
Она встала. Оделась, стараясь не наступать на шкуру, и вышла в «залу». Там имелась печь, большая, белая, русская, подумала Лариса с непонятным чувством, и длинный, деревянный стол, на стенах висели аксельбантами низки лука, чеснока, белых грибов, целебных трав. В печи уютно копошился огонь. Стены и потолок были обиты сплошь вагонкой, да еще обработанной морилкой, отчего казалось, что это не малаховская изба, а янтарная комната.
–Утро доброе!– послышался сзади голос хозяина.
–Доброе утро!
Рослый, широкий мужик лет сорока, без бороды и без других особенных признаков радикального народничества, в стеганых штанах, в меховой безрукавке, лицо круглое, с одной вертикальной морщиной между бровей. Было понятно, что самое главное помещается там.
–Вон рукомойник, там ведро, я отвернусь. Если стесняешься, нужник во дворе.
–Я стесняюсь,– с достоинством сказала Лариса и выскочила в сени, а из них на улицу.
Вчерашний морозец спал, мир потерял жесткость, рыхлые снежинки рассеянно падали на вчерашние сугробы.
Звали хозяина Виктор Петрович, был он пенсионер, а в прежней своей жизни имел отношение к кино. Заведовал районным кинопрокатом. То есть трудился в той самой точке, где живая жизнь сталкивается с искусством. Отчего имел особую позицию по любому вопросу. На мир искусства он смотрел как бы из недр народа, а на народную жизнь поглядывал глазами человека, приобщившегося к высокому. У него была семья, и проживала неподалеку, в пятиэтажке за две улицы от усадьбы, но никогда никто из родственников в доме с русской печью не показывался, и можно было догадаться, что тому есть причины. Семью Виктору Петровичу заменяли «караваевцы». Группа людей, собирающихся в усадьбе на свои особые радения. С хлебом или с играми – каравай, кого хочешь, выбирай – эти собрания не были связаны. Караваев был народным целителем, профессором и учителем жизни. Виктор Петрович одним из важных его последователей, малаховским гуру.
Лариса, сказать по правде, всяких сектантов опасалась, но очень быстро поняла, что в данном случае особо волноваться не стоит. Ничем страшным или неприятным в кружке кинопрокатчика не занимались. Засиживались за обширным чаем, обстановка была душевная: абажур, самовар, разговор. В основном на медицинские темы. Профессор Караваев вывел какой-то особый бальзам, настоянный на сорока кавказских травах, его невероятные целебные свойства и являлись основной темой обсуждения. А еще много говорили о планах на будущее лето, всей бригадой собирались податься куда-то под Дербент, где было множество нужных трав и опасных змей.
–Что у тебя болит?– спросил Виктор Петрович.
–Ничего,– сказала Лариса, чувствуя, что разочаровывает хозяина.
–Все равно, по виду какая-то закисленная.
По теории Караваева весь вред в организме был от лишней кислоты, и надо было всячески бороться за щелочную среду в себе. Неправильное питание, гневливость, стяжательский взгляд на вещи очень способствовали закислению. А там и до хвори недалеко.
–У сволочи нет щелочи!– сказал Руля, когда Лариса вечером в постели пересказала караваевскую теорию, твердо отказав перед этим в ласках.
–Ты зря над ними смеешься!– почему-то обиделась Лариса, хотя и сама считала теорию эту скорее бредом.
Руля уже обиженно спал.
Скандала не получилось. И на следующий день, и на третий. У Рули были трудные дни, он страшно уставал, и в доме Виктора Петровича чувствовал себя совсем уж на птичьих правах. Он трагически тряс очкастой головой: «Как меня угораздило сюда занестись?!» Лариса заметила ему, что им просто нужно собрать чемоданы, сесть в машину и вернуться в Староконюшенный переулок, и «этот дурдом» прекратится. Ну, хорошо, пусть не сразу Староконюшенный, пусть какая-нибудь съемная хата для начала, возвращение будет не победным, постепенным.
–Слушай, я опять сегодня колола дрова и таскала воду.
Рауль раздраженно катал голову по подушке, пахнущей сухими народными травами.
–Не таскай.
–Неудобно.
Питирим залетал пару раз, чувствуя ответственность. Виктор Петрович угощал его самогоном, по целебности не уступавшим бальзаму. И они беседовали с хозяином. Основательно, о вопросах самых корневых и глубинных. Лариса неожиданно обнаружила, что Пит был, в отличие от Рули и его персонажей его торговой компании, реально образованным и информированным человеком, в МГИМо он изучал «атомное право», неизбежно должен был стать большим человеком в области охраны интересов СССР, он жадно слушал по ночам «Свободу», «Голос Америки», чтобы быть в курсе дела. Он часто соглашался с «голосами», но оставался при основном мнении, что они все «враги и гады». Руля и его семейство считали «голоса» последней правдой, а Питирим смотрел шире. Он любил Родину, но она довольно заметно отличалась от той родины, где они пребывали в данный момент с Ларисой и Виктором Петровичем. Его Родина была идеальнее и немного отодвинута в сторону и назад от гнусной нынешней реальности. Все очереди за портвейном и отвратительные «товарищи – товар ищи» были здесь, в Москве и Малаховке, а на Родине «товарищей не было» и портвейн был без очереди, а еще, кажется, проживал и государь император.