Волчок сидел у самого выхода из кабинета. Он охотно покинул летучку, на рабочее место не поспешил. У него было крохотное дельце к Тамиле Максимовне: он хотел просить отсрочки по платежам в общак.
Внутри в кабинете еще что-то негромко кипело. Полностью ушли только Голубев с Воробьевым, о чем-то очень конфиденциально переговариваясь, очевидно прикидывая, не последует вслед за армянским гонением атака на гомосексуалистов.
Остальные толпились в предбаннике.
Лариса перешептывалась с хитро улыбающимся Милованом. Галка делала большие глазищи за большими очками, как будто что-то предчувствуя. Мудрая Тамила Максимовна делала вид, что роется в сейфе, а сама одним глазом незаметно рылась в толпе сослуживцев.
Вышел наконец беззвучный, сосредоточенный, весь обрушившийся в себя Карапет. Все сочувственно, но молча на него косились. Он ни на кого не смотрел, он сопел и истекал потом. Было понятно, что лезть к нему с разговорами не стоит.
Прокопенко молча развернулся и пошел к себе.
Волчок глубже вжался в стул.
В этот момент открылась дверь кабинета, и на пороге появился Пызин с видом плодотворно потрудившегося человека. Он только что еще раз объяснил Михаилу Михайловичу и даже доказал с цифрами в руках, что никакого национального подтекста в его деятельности на посту зама нет, никакими даже отдаленно политическими выводами данная ситуация не чревата. Компетентные люди, из числа тех, что сидят выше, в курсе. Просто им, новым замом, тихо и грамотно ликвидирована многолетня группка граждан, присосавшаяся к гонорарной ведомости «Истории». Карапет Карапетович – человек с большим сердцем и не может отказать дорогим ему людям. И не только армяне в списке. Вот Инга Вячеславовна Шмит или Семен Антонович Тенин, они были отсеяны в первую очередь, уж потом дело дошло до всяких Гайков и Вегенов.
Михаил Михайлович мрачно молчал. Несмотря на бодрость зама, дело выглядело погано. Но, в конце концов, Карапет виноват по большому счету сам. Должно быть чувство меры, и не надо подставлять людей, которые хорошо к тебе относились. Главный отлично знал главное аппаратное правило – чтобы тихо! Можно почти все, но чтобы без скандала. Это тебе не фронт.
Пызин, выйдя в предбанник, увидел перед собой сопящего коротышку и сдвинул брови – это еще что такое?!
Карапет не стал отвечать на этот немой вопрос и правой рукой нанес по левой щеке победителя сильный удар. Пызина бросило к косяку, и он отступил внутрь кабинета, уронив папку и прижимая руку к скуле.
–Карапет, Карапет, Карапет!– на разные голоса заговорил предбанник.
Мститель еще несколько раз свирепо выдохнул, сделал несколько быстрых приставных шагов вправо, как балетный, покидающий сцену после удачно выполненного номера, и выскочил вон из главной редакции.
6
Михаил Михайлович вызвал к себе Ларису. Усадил в кресло. Предложил курить. Лариса чувствовала, что сейчас этот большой мужчина ей доверится, и ей было приятно сознавать, что ему в данной ситуации не к кому больше обратиться.
Выяснилось, что Николай Николаевич «встал на формальный путь». То есть сняты побои, диагностировано сотрясение мозга, написано заявление в милицию, в прокуратуру, ЦК ВЛКСМ поставлен на ноги.
–У нас пока что еще советская власть,– развел сильными и несчастными руками шеф, и по его тону было трудно понять, какой смысл он вкладывает в свое заявление.
Лариса кивнула и сообщила шефу, что вся Москва гудит, со всех этажей к Карапету идут делегации со словами поддержки, московские армяне готовят какое-то заявление.
Щеки шефа все более обвисали после каждого слова. Опускались углы рта и края бровей.
–Боюсь, что до суда дойдет. Я пытался воззвать, но Пызин закусил удила. Его тоже надо понять. Кто, говорит, власть: мы или они?
–Кто «они», армяне?
Михаил Михайлович мощно поморщился:
–Какие армяне, вообще – они!
–Либералы?
–Ну-у…
–Диссиденты?
Михаил Михайлович поднял со стола широченные ладони:
–Пусть уж лучше армяне.
И тут же смутился, ему было неприятно, что из его уст прозвучала эта фраза. Он боялся за свою стерильную в этом отношении репутацию.
Лариса прищурилась, и у нее обнаружился немного комиссарский разрез глаз.
–Вы считаете, что суда не избежать?
–Нет, Пызин закусил удила, мы или они!– И очень тихо добавил: – Кретин!
–Но Михаил Михайлович, если Карапета осудят…
–Два года колонии, я наводил справки.
–…если его осудят, я вам гарантирую всё, вплоть до «Голоса Америки», даже и справки наводить не надо.
Шеф навалился на стол, максимально приблизив огромное, рыхлое лицо к собеседнице:
–Скажите вашему правдолюбцу, что он бил Пызина не кулаком, что он дал ему пощечину открытой ладонью. Это был не хулиганский мордобой на рабочем месте, а творческий спор, внезапно перешедший на язык символически оскорбительных жестов. У нас здесь символизм был, а не реализм, черт побери!
Лариса дала понять шефу, что она все поняла:
–Хорошо, Михаил Михайлович, я попытаюсь сделать все возможное.
Трудней всего, как ни странно, пришлось с самим Карапетом. Он хотел пострадать.
–Да, я дал ему по морде, да, на рабочем месте, да, кулаком! Вот этим кулаком. Пускай судят, я хочу, чтобы на меня надели наручники. Я хочу в тюрьму. Все приличные русские люди сидели в тюрьме.
Тойво с Милованом иронически переглядывались Галка и Тамила Максимовна причитали, восхищенно и озабоченно, разве что не по-армянски.
Как тени промелькнули Голубев и Воробьев. Один мгновенно пожал предплечье Карапету, другой запястье – держись, борец!
Лариса вела допрос свидетелей.
–Где вы были в тот самый момент?
–Я уже ушел,– спокойно ответил Прокопенко.
–Ну да, я забыла, у тебя, как всегда, все в порядке. Человека посадят, а у тебя все в порядке.
–Я хочу, чтобы меня посадили!– коротко вскинулся Карапет; уговаривающие руки Галки и Тамилы Максимовны усаживали его обратно, поили кофе, гладили по неровной голове.
Прокопенко встал и вышел. Лариса повернулась к Волчку:
–А ты?
–Я?
–Ты?
Волчок видел все, видел пухлый, отчаянный кулак Карапета, видел его соприкосновение с челюстью Пызина. Пожалуй, от такого удара и челюсть может треснуть. Но сказать правду не то что на суде, но даже здесь, перед лицом возбужденного коллектива, было нереально.
–Что ты молчишь?
–Я ничего не видел.
–Как подсмотреть какую-нибудь гадость, ты всегда тут как тут, а когда нужно спасти человека, ты глазенки в пол, понятно!
Молодой человек страдал невыносимо, тем более что обвинение Ларисы было построено таким образом, что било сразу по двум болевым точкам в уязвимой совести молодого консультанта. Она могла намекать и на его невольное свидетельство ее давнего грехопадения, и на антипатриотический прокол недавних дней. Скорее второе. Конечно, второе. Хотел блеснуть свободомыслием, а просто выпростал предательский волчий хвост.
–Но я ничего не видел!
–Да ладно, слепец, только ты не Гомер, ты Паниковский.
Молодой человек наклонил голову – когда идут прямые грубые оскорбления, становится немного легче, чем в те моменты, когда изящно пытают совесть.
–Я ничего не видел.
–Ну и что? А просто выйти и сказать – была пощечина, граждане судьи!
Карапет опять рванулся, как Прометей со скалы, но оковы женских рук вернули его обратно.
–Это лжесвидетельство, я не хочу, чтобы меня защищали такими методами. Не соглашайтесь, Шура. Я отсижу свои три… или даже девять лет… отсижу, но я буду знать, что наказал подлеца.
–По-хорошему тебе бы надо было бы дать по морде шефу, а ты побоялся,– сказал Тойво негромко и в трубку.
–Что?– удивились некоторые.
–Что ты сказал?– повернулся к нему Карапет.
–Как вам не стыдно, Тойво, а еще интеллигентный такой человек,– бросились на длинного Галка и Тамила Максимовна.
–Что он сказал?!– повернулся к ним Карапет.
–Да ничего он не сказал,– успокаивала его машинистка.
–Что ты сказал?
Тойво достал трубку изо рта и отрицательно помахал ею в воздухе:
–Это так, мысли вообще. И в сторону.
–Ты куда?– спросила Лариса у Волчка.
–Я ничего не видел.
–Неважно, постой.
–Я хочу в туалет.
Лариса опять прищурилась:
–Ах, приспичило? Ну, иди, иди.
Молодой человек вышел в коридор на ватных ногах. Он был бы счастлив услужить Ларисе, он бы многое был готов отдать ради этого, но суд!!!
Лариса смотрела ему вслед презрительно, она ничуть не считала, что потерпела поражение в этой атаке. Парня додавим. Отлично было видно, как он вздрагивает, когда ему под нежный розовый ноготь втыкают иголку обвинения в нелюбви к отечеству. Сказать по правде, в это время в Ларисе в самой происходили сложные и противоречивые психологические процессы.
Она то с особой силой ощущала себя дочерью русского офицера, и в ней кипело обжигающее «за державу обидно», вместе с не умирающей детской надеждой, что Чапаев доплывет; то вдруг обнаруживала, что ей хочется вызволением нелепого Карапета либерально, почти по-диссидентски щелкнуть по носу тупоумную, мягкотелую нынешнюю партийную диктатуру. Она была одновременно и за родимую родину, и за всеобщую свободу. И от невозможности остановиться в какой-то одной позиции неосознанно и непрерывно злилась. Карапет был не такой уж светоч и борец, но его бесчеловечно было бросить на годы в тюрягу. Но Карапет вместе с тем был бывший приспособленец, поэтому противно и нелепо защищать его своей собственной грудью. Вот за Николая Гумилева она бестрепетно бы подставила под пули свою любимую водолазку. И если бы во имя большой государственной пользы надо было растоптать того прежнего, ничтожного, лизоблюдного Карапета, она бы позволила его растоптать.
Параллельно с этим она неожиданно забавлялась тем, до какой степени, оказывается, это действенный инструмент – обвинение в непатриотизме. Удивлялась, как маленькая девочка, которая в груде мусора нашла скальпель и наслаждается возможностью полоснуть любого подвернувшегося.