л вперед ладонь, отказываясь от подарка. К чему все это?! Не надо!
Но не отступать же было Карапету. Раз уж он решил показать, что, несмотря ни на что, видит в своем бывшем шефе человека, заслуживающего уважения, то он сделает это. Сообразив, что в раскрытом варианте журнал вручить не удастся, он захлопнул его, бросив внутрь и ручку, и сунул под мышку той руки шефа, что держала зонт. И быстро ретировался, петляя между кипящими от капель дырами в дне двора.
Суд прошел по предполагавшемуся сценарию.
Все сошлось на допросе Прокопенко. С него уже слетел хмель решимости, весь мед страдания за други своя он уже сжевал в предыдущие дни, и теперь ему было тошновато. Бледнел, насильственно улыбался шуткам болельщиков из своей команды. Но все сделал исчерпывающе.
Да, ладонь.
Да, открытая.
Вот так открытая. Показал пятерню, картинно отведя, даже немного дурачась, с трудом удерживаясь от улыбочки. Вот этим движением по щеке. На абсолютную серьезность моральных сил не хватало. Русский человек (пусть и по фамилии Прокопенко), преступая закон, невольно начинает куражиться, потому что иначе не может преодолеть стыд перед собой, а потому со стороны выглядит особенно нехорошо.
Срок получился условный.
Пызин, проходя мимо Прокопенко, сделал ему под ноги сухой плевок. Воздушный поцелуй в негативном смысле. Отчего все болельщики стали Прокопенку обнимать, пожимать.
Тойво мудро посасывал трубку в сторонке.
Милован откупоривал бутылку шампанского, извлеченную как будто прямо из дождя.
Галка верещала.
К Михаилу Михайловичу подошел маленький худой армянин и потребовал у него свою ручку. Тот ничего не понял, он уже стоял у своей машины, уже считал дело закрытым, а тут… «Какую еще ручку?!» – «Карапет Карапетович отдал вам мою ручку, где она?» – «Какая еще ручка?!» – «Ручка очень ценная, с изображением Арарата, ею подписывался журнал».– «Какой еще журнал?!» – «Вам подарили журнал “Работница”».– «Зачем мне журнал “Работница”! Я не знаю, где журнал!» – «Извините, пожалуйста, но верните мою ручку».
Михаил Михайлович потянулся рукой к проходившему мимо герою процесса, тоже всячески обнимаемому дружескими руками.
–Карапет…
–Что?
–Тут какая-то ручка, журнал какой-то, я не понимаю…
–У меня есть не только имя, уважаемый Михаил Михайлович, но и отчество.
Шеф выпучился каким-то безумным взглядом на бывшего клеврета.
Совместными усилиями ручка отыскалась.
Окончание неловкой истории тонуло в немного нервном веселье.
Вся команда поехала к Ларисе. Энгельс, Бережной, Лион Иванович, все, кто был настоятельно приглашен поболеть за нужный результат.
Без шефа, убывшего с начинавшимся сердечным приступом.
И без серого Прокопенко, он отпросился к жене, и ему было позволено удалиться. Хохол сделал свое дело.
Волчок тоже был взят, даже не приглашен, а пришпилен к основному составу. Он знал, что заслуживает презрения со стороны истинных борцов с озверевшими номенклатурщиками, но помимо него (презрения) в улыбке и тоне Ларисиной речи, обращаемой время от времени к нему, было и еще что-то. Какое-то властно-снисходительное дружелюбие, и оно скорее пугало, чем успокаивало. Волчок бродил внутри общей победно-праздничной суеты – поимка такси, выбор парной свинины на рынке – и все глубже проваливался в понимание – попался! Как антилопа, которая еще внутри стада, но уже выбрана львицей.
Прежде неоднократно ему случалось оказываться вместе с Ларисой в ситуациях, которые можно было бы назвать двусмысленными, но всякий раз ему удавалось выскользнуть из них, не нанеся даме никакой явной обиды.
Кажется, сегодня не выскользнуть.
Не надо думать, что Волчок не видел, что госпожа (теперь уже старший консультант) весьма привлекательная женщина, хоть и чуть старше его годами. Отпугивало то, что он чувствовал себя при ней существом более слабого пола. Она одновременно пол и сильный, и прекрасный, а он просто приспособление с дипломом о высшем образовании, которое вынимают из тумбочки, когда сочтут нужным. Например, после победы в судебном процессе.
Он тихо тосковал, в то время когда все очень радовались. Всем приятно было ощущать себя такими либеральными, такими антисоветскими и одновременно добившимися официального успеха. Наступали те самые времена, когда противостояние режиму приносило не лагерь или хотя бы вышвыривание с работы, а всеобщее уважение, значительность, общественный вес. Все-таки неправда, что русскому человеку главное пострадать, претерпеть за правду, отправиться по этапу за независимый образ мысли. Ему не меньше нравится, что суд на его стороне, что все на его стороне, а противник жалок, растоптан, утирает побитую морду бесполезной апелляцией.
Подкатили на двух машинах к обиталищу главной конструкторши сегодняшнего успеха. Лариса занимала большую комнату в маленькой коммунальной квартире. В соседях у нее томилась тихая семья из трех человек, родители и дочка. Несмотря на трехкратное численное превосходство, Каблуковы претендовали на значительно меньшую половину жилищных благ. Старались не занимать ванную комнату без особой необходимости, оправлялись очень рано и стремительно, да и на кухне не качали права, всем своим поведением показывая, что соседка у них творческий работник. Такое положение вещей Лариса поддерживала добродушной надменностью в общении с соседями, но не только. Пару раз, когда, кажется, дочурке соседей понадобилась срочная, очень редкая, очень квалифицированная помощь, на получение которой по обычным каналам не было никаких шансов, Лариса помогла, приложив немалые телефонные силы. Даже письмо какое-то составила. В общем, она занимала в своей квартире положение госпожи, к которой как во времена военного коммунизма подселили семейство ее бывших крепостных.
Когда веселая толпа с пакетами и бутылками вошла во двор, со скамейки под липами, занимавшими середину темноватого двора, поднялись с разной скоростью две фигуры. Быстро встал пожилой человек бравого вида, замедленно – полный мальчик. Было понятно, что это Ларисины гости. Но они не бросились вперед, не зная, как себя вести при стольких чужих людях.
Гости тоже остановились.
Лариса сделала по инерции несколько шагов вперед и окаменела. В голове у нее наступала неприятная ясность, в душе брезжило раздражение. Что за идиотская провинциальная привычка: приезжать без предупреждения! То есть, если ты написал две недели назад, что будешь в два часа четырнадцатого, и приехал в два часа четырнадцатого через две недели, это все равно что без предупреждения! Можно же было хотя бы позавчера позвонить!
Две группы молчаливых людей стояли по разным берегам мелкой, прозрачной лужи.
Этот эффект Лариса испытывала неоднократно при встрече с гродненскими родственниками уже на протяжении нескольких последних лет. И сейчас у нее, как и всегда, было полное ощущение, что отец приехал вместе с Перковым, этой жирной, подлой, бездарной скотиной. Только почему-то сильно уменьшившейся в росте. И с каждым годом ощущение будет усиливаться – сынок будет подрастать, уже сейчас он капитану до плеча.
–Здравствуй, папа, здравствуй, сын.
Лион Иванович на правах старого друга семьи на пятках форсировал лужу и занялся суматошными рукопожатиями и объятиями.
–Молодцы, какие молодцы!
–Мы писали,– сказал капитан через его плечо, обращаясь к публике, которой, как он чувствовал, ломает кайф.
–Знаю,– сказала Лариса,– я очень рада.
–Может быть, мы в следующий раз?– шепнула ей Галка на ухо.
–Ни в коем случае!
–Правда, правда, Ларис, сын, Ларис, отец.– Забормотала толпа гостей, понимающе вздыхая. Многие сослуживцы были в курсе, что у нее где-то вдалеке растет сынок, но видели его впервые. Волчок же не знал и внутренне ожил – не станет же она при родичах…
–Да вы что, такой день!
Подавив всеобщую неловкость своею бодрой волей, Лариса погнала всех в подъезд. Когда входили в лифт, обняла сына за плечи:
–Ну, как доехали?
–Хорошо.
–Как в школе? А… поняла, лето.
–Лето,– согласился сын.
–Как мама?
–Шпоры. Тоже хотела приехать.
–Вы насколько?– Это уже отцу, капитану Коневу.
–Насколько скажешь.
Несмотря на огромные усилия, приложенные хозяйкой для организации веселого, беззаботного застолья, ничего путного не получилось. Хотя отец охотно поднимал рюмки и чокался то с Милованом, то с Бережным, а сын Егор тихо сидел на кухне и беседовал с Мусей, соседской кошкой, разгон застолью не дался. Это стало ясно в тот момент, когда Лариса потребовала завести песню «На границе тучи ходят хмуро» и попробовала солировать –Папа, ты же танкист!– укоризненно крикнула она отцу.
–Я пенсионер.
–На границе танки ходят хмуро,– скаламбурил сын космонавта и не заслужил поощрительного взгляда хозяйки, хотя обычно верткий, пошловатый юмор его ей нравился.
Галка выбежала на кухню подрезать колбаски. Сын сидел на стуле, глядя в окно на вновь начинающийся дождь. Короткие ноги в белых сандалиях висели не по-детски неподвижно.
–А ты чего здесь?
Он пожал плечами.
Галка, вернувшись, наклонилась к уху триумфаторши, которая в этот момент пыталась раскрутить новую ухарскую победную песню «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить!».
–А чего это Егор на кухне сидит?
Лариса отбрила ее убийственным взглядом, лидер машбюро поняла, что лезет немного не в свое дело. Лариса тут же попыталась вернуться в течение песни, но та уже успела как-то просесть без ее непрерывного напора и теперь разваливалась. Лариса вышла на кухню, где отделочница Каблукова предлагала Егору компоту, но он благоразумно отказывался, понимая, что это будет воспринято его матерью как предательство, был уже достаточно взросл для этого.
Соседка выбежала вон с каменным лицом.
–Ты что это здесь сидишь?
Егор и тут показал себя с лучшей стороны. Не стал маме напоминать, как она охотно согласилась, когда он сказал ей, что пойдет на кухню. Когда они вошли в комнату, все уже стояли – пора расходиться.