– Куда?– наклонился он тут же к даме.
–В славянский бардак.
–Базар, может быть?
–Да теперь уже все равно, и давно.– Лариса расслабленно закрыла глаза, но через секунду вскинулась: – А если напролом? Бумаги все со мной? Пажитнюк меня ненавидит, я его не знаю. Минус на икс может ведь дать плюс. Давай, как тебя там, товарищ шофер, разворачивайся на Старую площадь.
Бабич-старший мягко взял ее за руку:
–Не получится.
–А вдруг получится?!
–Шамарин ничего не подписал.
–Что-о?!– Она опять обмякла.
–После всего, что он со мной сделал!– прошептала она, медленно и обреченно отваливаясь на спинку сиденья.
Колбасник возбужденно раздул ноздри. Посмотрел на бесчувственное лицо Ларисы, вынул сигарету, и так уже полувывалившуюся из ее рта, стряхнул пепел в одну из роз и дал коман ду водителю:
–В бардак!
26
–Девятое апреля. Английская бит-группа МУД, построенная гением продюссера Чиниа и композитора Чепмена, по типу таких групп, как «Смоки», «Свит».
Лариса перевернула лист альбома.
–Двадцать третье августа. Рик Спрингфилд. Является австралийцем по происхождению. Всю сознательную и творческую жизнь провел в Америке, куда приехал в юности сделать операцию на глазах и где остался…
Еще один лист.
–Двенадцатое октября. «Статус-кво». Очень старая английская команда. Заслуженные, умелые мастера прозрачного рок-н-ролла и бодрого, попсового ритм-н-блюза…– Закрыв альбом, Лариса прочла на обложке: – «Рок-календарь». Что это, папа?
Капитан Конев хмыкнул:
–Это еще что. Пойдем покажу. Только набрось пальтишко.
Выйдя из подъезда, капитан бодро и вместе с тем как-то обреченно зашагал вдоль дома, завернул на угол, между двумя облетевшими липами, распугивая воробьев, прыгавших возле заснеженной мусорки, вывел дочь к чугунной ограде городского парка. В ограде была, естественно, выломана дыра каким-то былым силачом.
–Пошли, пошли.
Лариса поправила пальто на плечиках, аккуратно, с достоинством нырнула в проем, оставив клуб сигаретного дыма снаружи.
–Вот!
Тут была еще одна мусорка, но поменьше. Куча обожженной фанеры, некогда, видимо, представлявшая собой какие-то микроскопические конструкции. Как будто спалили макет некого города. Да нет, не просто города.
Николай Николаевич присел, поднял мизинцем грязный фанерный фрагмент:
–Узнаешь?
Лариса, прищурившись, затянулась. Это явно был кусок Кремлевской стены.
–То есть с Москвой покончено, и сын подался на Запад.
Капитан отшвырнул обломок, вытер руку о бушлат:
–Я ж тебе и писал и звонил. С парнем творится что-то… Он вдумчивый, себе все тихо в голову думает. Не хамит. Альбом с музыкальными картинками стал клеить года полтора назад.
–Откуда он все эти сведения наковырял?– усмехнулась Лариса.
Отец пожал плечами:
–Да у нас тут в Гродно и польское телебаченне, и все что хочешь. Только это уже прошлая напасть.
–Что?
–На альбом ему уже давно плевать, иначе бы я его не добыл у него. Теперь хуже.
–Да-а? Рассказывай, рассказывай.
Капитан вздохнул:
–Теперь он «тутэйший».
–Что это?
Капитан развел руками, поясняюще встряхнул ими, потом наконец придумал слово:
–Здешние, значит, по-белорусски. «Тутэйшие». Мода у нас теперь такая. Доказывают, что истинная православная Русь была здесь, а там у вас какая-то Московия дикая. Есть знатоки.
Лариса усмехнулась, тихо, почти про себя:
–Символично как все. Прощай, Москва, прощай, родина, прощай мать.
Капитан осуждающе кивнул:
–Вот именно, мать. Где ты, мать?! Я же тебе звонил, писал, прогадили парнишку. Ходит на какие-то сходки, они там изуча ют, что царь все подавил, а потом Сталин все подавил, а белорусы всегда как трава под колесами истории.
Последние слова явно были не собственного капитанского производства, а по-магнитофонному запомненные из чьей-то более сознательной речи.
Лариса вздохнула:
–У нас в Москве любят повторять: как у вас тут все запущено!
–Запущено, опущено, что делать, скажи?
–Что делать? Уносить ноги.
Капитан не понял.
–Я давно уже об этом подумывала, а теперь вижу – больше ждать нельзя. Будем тебе организовывать перевод в Подмосковье.
–Как это, я же в запасе!
–Есть такие программы для военных пенсионеров. И если они не для моего отца, то для чего они вообще нужны?!
Капитан глядел на дочь с сомнением во взгляде, как-то все слишком решительно и сразу. Лариса кивнула, подтверждая, что говорит абсолютно всерьез.
27
Лариса смотрела в треснувшее зеркало. Синяки под левым и правым глазом были на удивление симметричны. И в цветовом и в геометрическом отношении. На теле синяков хватило бы на леопардовую шкуру. Они были получены, когда она каталась по полу, а он лупил ее ногами.
Одно слово – мясник!
Лариса распахнула полы халата. Какая отвратительная и непонятная равномерность. Это можно было истолковать так, что избиение было не только жестоким, но и расчетливым, циничным. Именно так и отметил привезенный Бережным доктор. Именно это и вписал в протокол следователь, привезенный Энгельсом.
Из этого отвратительного бытового события, Лариса создала общественно значимый факт, как, впрочем, и всегда. И собиралась извлечь из него какую-то серьезную пользу. Пока, правда, не успела оформить все в конкретные желания. Силен не тот, кто не падает, а тот, кто поднимается. Эта восточная мудрость не совсем вроде бы подходила к данной ситуации, но Лариса считала, что подходит. И часто мысленно повторяла.
Последнее крупное политическое «падение» закончилось для нее хоть и не полновесной, но значительной сатисфакцией. Устыдившийся «предатель» Михаил Михайлович сделал ее своей заместительницей. Специально вытребовал и организовал эту должность, хотя, строго говоря, в ней не было никакой необходимости. Долго извинялся за то, что сорвал Ларисе ее политический взлет. Что-то смутное бормотал про невозможность для себя вхождения в «клоаку политики», а то, что это именно клоака, для него стало ясно хотя бы из того, кто стоял как контролер у входа – Пажитнюк. Растлитель малолетних, содержатель подпольного борделя еще советских времен, личность грязнейшая. Михаил Михайлович отлично помнил тот скандал и разбор его «на Краснопресненском райкоме», членом которого бывший морской пехотинец в те годы состоял. И если чтобы вползти в депутатское кресло надо поклониться такому человеку, то не надо никакого кресла!
Лариса только пожимала плечами. И не спешила успокаивать шефа, мол, ничего страшного, я все понимаю. Хотя успокоить могла бы. Ибо довольно скоро выяснилось, что благородно-трусливая выходка старика ничего не значила. Шамарин и не думал идти на должностное преступление и визировать бумаги, которые ему должен был привезти Бабич-младший, он даже не появился в здании. Более того, выяснилось, что не появился в здании и уже упомянутый Бабич-младший, с которым произошла запоздалая истерика ревности. Он напился, долго сидел в ванной, перебирая лезвия для безопасной бритвы, пока не остыла вода. Так что, даже если бы Шамарин занес над головой нужную печать, шлепнуть бы ее было не на что. А Пажитнюк вообще отсутствовал в то утро в городе, специально предупрежденный добрейшим Сергеем Ивановичем. Лариса об этой последней подлости так и не узнала, так что у нее сохранились со стариком превосходные отношения. И он всячески помогал ей по мелочам, осознавая свое по отношению к ней предательство как своего рода удочерение. Проникся к ней искренним теплым отеческим чувством.
Сердце ее не разорвалось, она не чувствовала себя на дне вселенной, меж стенами подлости и предательства. Картина тотальной ничтожности мужского населения и так уже была знакома ее зрению. Все известное просто подтвердилось.
В результате, вместо депутатского мандата, Ларисе достались высокая, но странноватая должность зама директора ЦБПЗ по связям с общественностью и роман с отцом неудавшегося самоубийцы. Образовался какой-то зыбкий якобы любовный треугольник. Ларису забавляло ее положение. От младшего Бабича она отдалилась в силу хотя бы того, что переехала на десятый этаж. «Отношения» у них прекратились, но вместе с тем и в какой-то степени сохранились. Формального выяснения, кто они теперь друг другу, не было, потому что и раньше это не было никак оговорено. Про непримененную бритву Лариса знала, но делала вид, что не знает. Лариса иногда, как бы по забывчивости, награждала его каким-нибудь ничтожным поручением. И он с каменным лицом его выполнял.
Лариса говорила Агапеевой, с которой она вновь сошлась на почве переселения своих предков в Подмосковье: «Я и не представляла себе, до какой степени там все было так всерьез». Под покровом вялотекущего, производственного, по сути, романчика, оказывается, копились и гудели подлинные страсти.
Забавно.
Воображение Ларисы не воспламенялось от этого открытия.
Старший Бабич в отличие от сына был бодр, щедр, эпизодичен, это все плюсы, и единственное, в чем они были с сыном похожи,– ревнив. Но ревность у него была совсем не того рода, что у сына. Она не скапливалась, как яд, чтобы вспухнуть одним нарывом в конце истории, она бурлила периодически, как гейзер. Старший был толстокож во всех отношениях, кроме этого. Тут он был утонченнейший мазохист. Он постоянно выяснял у Ларисы, в какой бы компании они ни оказались, было ли у нее что-то с кем-нибудь из присутствующих мужчин. Лариса считала ниже своего достоинства притворяться и спокойно, если даже не охотно, излагала своему брутальному ухажеру детали отношений со своими прежними.
Он бледнел, шел пятнами, хрустел деревом подлокотников, грыз соперников глазами. До настоящего скандала никогда не доходило – был предупрежден, что это не будет потерплено. Мясник страдал, но крепился. Все те мужчины, про которых Ларисе нечего было рассказать в связи с собой, напрочь переставали его интересовать.
Она чувствовала, что ходит вроде как бы по краю пропасти, Бабич иной раз наливался кровью так, что, казалось, мог бы просто лопнуть или ткнуть вилкой в глаз добродушно подмигивающего Милована, даже не подозревающего, какой силы ненависть он возбуждает в этом человеке и, главное, в связи с чем.