Лариса бросила сигарету в унитаз и перешла с шепота на повышенный тон:
–Здравствуйте, Александр Сергеевич, я так рада, что Гапе удалось уговорить вас заглянуть ко мне в гости.
Генерал подошел к двери ванной, деликатно хрустнув паркетом.
–Что вы, я сам напросился, жаль только, что так не вовремя, прошу, так сказать, принять извинения.
–Бросьте, бросьте, совершенно непредвиденные обстоятельства, залетела в форточку шаровая молния и взорвалась минут за сорок до вашего появления, можете себе представить, что я пострадала еще сильнее, чем моя квартира.
–Может быть, в госпиталь?
–Врач был, был, осмотр, то-се, велел пока сидеть в темноте.
–А-а…– сочувственно произнес Белугин.– То есть своим визитом мы заставили вас…
–Ничего, ничего.
Агапеева наклонилась к уху Ларисы:
–Чего ты все слова по два раза повторяешь?
–Волнуюсь.
–Ну, тогда мы, значит, не будем мешать лечению. Пойдем. Я кой-какие сувениры оставлю на столе в кухне.
–А зачем пойдем? Наоборот. Мне тут скучно одной. Представьте – сидеть в темноте в ванной.
Белугин молчал, не зная, что сказать в этой ситуации, и не понимая, каких действий от него сейчас ждут.
–Может, мы и правда поедем?– шепнула Агапеева.
–Ни за что!
–Тогда что?
–Александр Сергеевич?
–Слушаю.
–Вот сейчас Гапа вам поможет, вы перетащите маленький стол с кухни сюда, к дверям ванной. Накроете его. Колбаска, сырок, все наискосок. Соберете целые бокалы, откроете шампанское, и мы выпьем.
–За что?
–Ну, за здоровье, конечно. За мое здоровье и за мою удачу.
–Удачу?– спросил генерал, и по голосу его можно было понять, он понял, что хозяйка считает удачей его к ней внезапный визит.
Лариса оскалилась в темноте:
–Конечно, не каждый день к вам залетает в дом шаровая молния, и вы остаетесь живы после встречи с ней.
Белугин снял фуражку, довольно долго оглядывался, выбирая место, которое было бы достойно ее. Полочка для телефона. Устроил. В профиль фуражка была похожа на черепаху, попытавшуюся встать на дыбы.
–Стреляйте.
–Давайте, Александр Сергеевич,– сказала Агапеева, нарезавшая хлеб, и Ларисе понравилось, что она отнеслась к генералу официально.
Шампанское грохнуло громко как салют, Лариса выставила за дверь изящную руку, таким образом, чтобы не было видно ни одного синяка.
Вообще, руками своими она была довольна, вот талия почти погибла, но пока не об этом.
Шампанское в хрустальном фужере искрилось и светилось в неполном мраке ванной комнаты, холодновато теплилось как некая надежда. Лариса приложила хрусталь ко лбу, а потом поцеловала.
После шампанского пили коньяк. Лариса и то и другое выливала в раковину, чтобы не испортить и без того великолепное настроение.
Белугин снял китель и ослабил узел галстука, Агапеева подрезала колбаски, открывала банки с домашними огурцами – подарками от Нины Семеновны.
Лариса из-за двери сообщила свое коронное, что она дочь офицера и любит военные марши. И они втроем постарались изобразить «Прощание славянки», на что Агапеева, вообще-то не блиставшая остроумием, заявила, что у них скорее получилось «Лечение славянки». Еще не закончили смеяться, как раздался звонок в дверь.
–Гапа, посмотри.
Гапа вернулась с сообщением, что там какой-то молодой, «несчастный» человек в полосатом пальто.
–Гони его, Гапа. Не пускай в дом и гони.
–Может быть, я?– предложил свои услуги Александр Сергеевич.
–Это слишком для него,– сказала Лариса.– Гапа, скажи ему, пусть уходит, не о чем нам с ним говорить.
Агапеева вернулась с интересной новостью:
–Он сказал, что, мол, жениться пришел, хочет на тебе жениться.
–Но я же «дрянь!», это, в смысле, он так недавно сказал.
–Может, я все-таки…
–Сидеть, генерал!
–Я понял.
Агапеева продолжала свою челночную дипломатию:
–Он сказал, что он убьет и покалечит отца, даже уйдет из дому, но просит, чтобы ты его не сажала.
–Это почему? Он мне тут… шаровую молнию, а сидеть не желает?!
–Он говорит, что мать не переживет, очень-очень больная мать.
–Он что, жене все рассказал, динозавр?
–Я не знаю, Лара, только он говорит, что совсем сильно она больная. Не переживет суда.
–Меньше надо мяса жрать!
–Что?– недопоняла Агапеева.
–Я не мать собираюсь сажать, я мясника собираюсь сажать.
Лариса вдруг остановилась, приподняла фужер, на дне которого плескалась небольшая лужица коньку.
–Он сказал, что, если надо, она сама приедет и в ноги кинется.
–Мать?
–Мать, мать.
–Твою мать,– тихо сказала Лариса и выпила. А потом добавила громко: – Гапа, скажи ему, что не надо мне в ноги никакой матери. Пусть успокоится этот колбас-барабас. Прощаю и презираю. Вернее, наоборот, презираю и поэтому прощаю.
Агапеева сгоняла опять в прихожую.
–Он спрашивает: и заявление заберешь?
–О господи!
–Он сказал, что если заберешь, то страшно, страшно до смерти благодарен и он, и отец. Отца, такую мразь, конечно, надо бы и убить даже. А он все равно согласен жениться. Готов и согласен.
Лариса шарахнула фужер о закрытую дверь:
–Давайте споем!
–Так точно, споем,– поспешил откликнуться генерал.
–«Не для меня взойдет заря, не для меня Дон разолье-отся, и в небе жавранок залье-отся с восторгом чувств не для меня».
В нестройном хоре голосов, доносившихся из-за двери, нет-нет да и проступало тонкое благодарное вранье Бабичева дисканта, впущенного по доброте душевной в прихожую.
28
Лион Иванович совсем усох, заменил очки на контактные линзы, отчего сделался еще более похож на иностранного пенсионера. Завел трость, и было пока непонятно – из соображений стиля или здоровья. Потыкивая концом трости в недавно отциклеванные и отлакированные паркетины пола в комнате Ларисы, он передвигался от окна до дивана. Врач сказал ему недавно, что для него жизнь – это движение, и он поверил врачу.
–Я повторяю, Лара, он должен переехать к тебе. Поверь, ты теряешь мальчика.
Лариса сидела в кресле, курила, стряхивала пепел в безвкусную пепельницу, изображавшую разрезанную артиллерийскую гильзу. Подарок Белугина, как, впрочем, и паркет, и новый унитаз.
–Пойми, мне не то что не трудно, чтобы… ну, чтобы он жил по-прежнему у меня, мне лучше, веселей. Он интеллигентный мальчик, и друзья все тихие, но я же вижу, вижу, Лара, ты его теряешь. Того, что ты ему уделяешь – я не про деньги,– мало. Родная кровь должна жить рядом с родной кровью.
Ларисе было трудно говорить с Лионом Ивановичем. Она отлично знала, что он прав, но еще отчетливее она знала, что хотела бы жить не с сыном, а с генералом Белугиным. Более того, она сильно догадывалась, что в конце концов она будет с ним жить, пусть и после преодоления каких-то трудностей. Появление же в этой квартире семнадцатилетнего парня с замкнутым, странным характером не поможет решению этой задачи.
–Я старик, понимаешь! А вдруг наркотики, у них теперь это просто. Хорошо, если только компьютер. Ящик меня не пугает. И то, что нет девиц вокруг, это меня не волнует. Временно.
–Да, с девушками ему будет трудновато.
–Не говори глупостей, Лара. Я вон был вообще сорок килограммов, картавый очкарик, и это ничему не помешало.
–Да уж!
–Егор не красавец. Но он интеллигентный, серьезный мальчик.
–Да уж!
–И потом, подумай о себе. Надо, чтобы на старости лет была рядом хоть одна родная душа.
Лариса посмотрела на Лиона Ивановича удивленно. Старость? Все наши живы-здоровы, вплоть до бабули. Что-то старикан надумывает и врет. Родная кро-овь, душевно недодаешь. А мало ли сделано для него?!
Лион Иванович начал загибать пальцы, как будто уловил беззвучный вопрос:
–Да, ты пару раз была с ним в Третьяковке и Пушкинском, а до этого зоопарк, планетарий. Ездила с ним в Спасское-Лутовиново, в Шахматово…
Про ту поездку в Шахматово Лариса вспоминать не любила. Все «историки» перепились сильнее, чем обычно. Мальчик получил не те сведения об образе жизни матери, которые она бы хотела ему сообщить. Нет, о «жить вместе» не может быть и речи. Я плохая мать?! Но почему же, если я сделала и делаю все, чтобы мальчику было максимально хорошо, насколько это возможно в такой ненормальной семье и в таком ненормальном мире. А то, что лопочет дядя Ли, это всего лишь старческие бредни, выдумки. Просто устал, надоело.
–Я очень к нему привязан, но…
–Ты забыл главное – я крестила его.
Все было обставлено тихо, скромно, но с достоинством и чувством. Отец Александр был великолепен. Великолепен был и генерал. Церемония носила несомненный, благородный, даже аристократический оттенок. Как будто проходила не в Кузьминках.
Признаться, Лариса подумывала о том, чтобы перенести ее в какой-то другой приход. Надо сказать, что отец Александр стал вызывать у нее сомнения своими некоторыми высказываниями. Ляпнул как-то однажды во время важнейшего разговора о судьбах Отечества, что «вот, мол, Лариса Николаевна, вы лично можете войти в Царствие Небесное, и какой-нибудь Иван Петрович Сидоров может, а Россия не может войти в Царствие Небесное». Из этого что же выходит, что спасение души может вступить, при каких-то, конечно, чрезвычайных обстоятельствах, в противоречие со спасением России?
Лариса пожаловалась Питириму. Бережной поморщился, но кивнул: да, остается, видать, в отце Александре старая интеллигентская отрыжка. Архите-ектор, мать его. Не обращай, Лара, внимания, мужик-то в целом свой. В общем, разговора не получилось, Пит был пьяноват, и не первую неделю. Конечно, его мощная духовная оптика оставалась в целом в сохранности, но бытовое общение с ним было затруднено.
–А еще он иной раз задается вопросами совсем странными. Например, что Родина может потребовать у человека? Жизнь? Пожалуйста, бери, Родина. А вот честь? Может ли Родина потребовать у человека честь? И Родина ли она после этого? Жизнь положить «за други своя» почетно. Но до конца ВСЕ претерпеть? Тут вопрос. Хочется знать прейскурант, что входит в это «ВСЕ», прежде чем объявлять согласие. И это спрашивает русский священник?!