Лариса подняла голову и покосилась в сторону говорившей. Она собиралась отсидеться в недрах президиума и уже сделала знак Михаилу Михайловичу, чтобы он пока ее не выкликал в ораторы. Ей надо было как-то примериться к обрушившемуся горю. А ведь это именно горе. Она потеряла не только соратника и идейную перспективу. Она потеряла мужчину, ибо как же входить в брак с человеком, который оказался тряпкой и предателем. Он явится, скоро явится сюда, и даже если бросится в ноги… Нет, он притащится прямо в кровать, он, как и все мужички, уверен, что, сцапав тетку за задницу, он всегда повернет ее туда, куда ему надо. Тыловая крыса! А как многозначительно вел себя, какие молчаливые намеки производил, ведь за спиной его многозначительного генеральского молчания мерещилась такая махина… Эта гора не родила даже мышь!
И вот, сидя на дне этого отчаянного колодца, она услышала про преступного подполковника.
–Честь мундира, пресловутая честь мундира. Они защищали его не потому, что им было лень или страшно взяться за него, они, эти московские паркетные полководцы, защищали его потому, что они сами точно такие же по сути. Окажись на месте этого подполковника, они тоже повели бы себя как рабовладельцы. Они защищали себя, свое право пожирать молодые мальчишеские жизни только потому, что за мальчишек некому заступиться. И я прихожу к выводу, что нет ничего на свете более грязного, чем пресловутая «честь мундира». Мундир этот смертельно перепачкан в грязи и в крови. А мы, матери наших сыновей, сделаем все, чтобы их миновала и эта кровь, и эта грязь!
Не говоря ни слова, не делая никаких знаков шефу, Лариса встала и пошла к трибуне, с которой под треск аплодисментов и блеск фотовспышек убывала ораторша. Шеф раздраженно жевал выдающимися губами. Никак она не может без своих выходок!
Лариса осмотрела зал, отсюда, с трибуны, он казался ей еще более враждебным, чем из президиума. Она грустно улыбнулась, не зная, что улыбается, и представилась. Потом начала:
–Я дочь офицера.
В задних рядах вспорнул смешок. Гапа? Подруга сховалась за впереди сидящую спину, но была безжалостно идентифицирована подругой. А ведь мама была права, не любит она меня, мелькнула мысль.
–И всегда гордилась этим. Мой отец всего лишь капитан, но, даже если бы он был подполковником, он не стал бы, я в этом уверена, делать того, о чем здесь рассказывалось. Этот рассказ…– Она сделала паузу, давая время залу окончательно сконцентрироваться на своей фигуре. Их дежурный, катящийся по раз и навсегда проложенным рельсам, митинг сейчас пойдет под откос.– Этот рассказ вызвал у меня отвращение. И не фигурой подполковника, хотя она, конечно, отвратительна. У меня вызвало отвращение ваше единодушное, примитивно бабье, духовно убогое отношение к воинству своей страны. Я не буду вам повторять общеизвестное: не хочешь кормить свою армию, будешь кормить чужую, ибо совсем не в жратве здесь дело. Хотя лучше, разумеется, чтобы солдат был сыт. Это понимали матери Великой Отечественной, которые своим недоеданием, своими голодными обмороками спасали воюющего мужчину. Женщина-мать – это часть народа, священная и нежнейшая, но не весь смысл народа в ней. Ей дано великое право, иногда перемешанное с огромным горем,– отдать своего мальчика, своего ребенка, родине. Родина тоже баба, и, чтобы самой не орудовать, она назначает для кровавых военных дел государя или государство.
Сидящие в зале начали потихоньку гудеть и переглядываться. Михаил Михайлович обхватил голову руками и выдохнул так, что зашевелились листки на столе перед ним.
–Мир не ограничивается вашей юбкой, под которой вы хотели бы сберечь ребенка. Да, в реальной армии, тем более в воюющей армии, до черта всякой мерзости и преступлений. Но война сейчас единственный способ сохраниться нам как стране.
–Хватит!– взвизгнула дама в восьмом ряду.– Хватит этой демагогии.
–В армии, тем более в воюющей армии, полно сволочей, но то, что делаете вы, еще грязнее и подлее, чем то, что там порой бывает. Вы сейчас отвратительны и вредны, не только с точки зрения московских генералов, я знаю эту подлую породу не хуже вас.– Лариса увидела, как Гапа закрывает рот ладонями, чтобы не рассмеяться.– Вы, разваливая армию и страну, вы, потерявшие детей, вы теперь окончательно убиваете их. Сейчас они лежат в могилах, как герои своей родины, а вы хотите низвести их до состояния бессмысленного, погребенного, проклятого праха.
–Да прекратится это когда-нибудь?
–Она что, с ума сошла?!
–Да ну ее, дура какая-то истеричная!
В восьмом ряду поднялась маленькая белокурая женщина с короткой, мальчишеской стрижкой и заплаканными глазами, но заговорила почти спокойно:
–Скажите, мадам, а у вас есть дети?
Зал резко стих.
–У меня есть сын.
–Сколько ему лет?
–Восемнадцать.
По залу пронесся свист нехорошего предвкушения, ну-ка, ну-ка!
–Он, конечно, учится в институте?
–Нет.
–Он освобожден от службы в вооруженных силах по состоянию здоровья?
Лариса помедлила немного и сказала тихо, глядя прямо в глаза следовательнице из зала:
–Нет.
–Может быть, ваш сын находится в армии?
–Мой сын не просто находится в армии, он находится в зоне боевых действий.
Из зала раздались голоса сразу нескольких следовательниц, пытавшихся уличить ее. Они утверждали, что восемнадцатилетнего новобранца нельзя отправить воевать, поэтому выступающая лжет. Другие кричали, что если дело обстоит так, как она рассказала, то они ей помогут «вытащить мальчика» из мясорубки, в которую его беззаконно запихнули. В общем, желающие уличить Ларису столкнулись с желающими уесть Минобороны. Лариса отошла от трибуны и, не занимая места в президиуме, вышла из зала.
Подруга рванула за ней с недоуменным лицом. В лифте они оказались вдвоем, дав закрыться механическим дверям перед физиономиями подбегающих Прокопенки и Бабича.
Лариса внимательно смотрела на Агапееву, та изо всех сил делала вид, что все в порядке. Ее очень раздражало то, что она не замечала в подруге никаких следов переживаемого позора. Попасть в такую гадскую кашу там, на трибуне, и при этом смотреть с таким повелительным превосходством. Вот, блин, натура! Другая бы прятала глаза и унизительно оправдывалась за беспредельное свое вранье. А эта… Этого терпеть было нельзя, надо было гордую девушку как-то срезать. У госпожи Агапеевой имелась в загашнике одна очень острая бритва, но сейчас было как-то не с руки ее выхватывать, надо сначала подвести разговор к нужному месту. И она решила начать с мелкой пакости:
–Так я не поняла, как мне быть с Егором, он не идет служить или теперь уже идет?
Лариса не ответила на этот вопрос и даже не расценила его как враждебный. Она была собрана и нацелена по другому поводу. Она была убеждена, что Белугин уже на месте. Не стал ждать ночного домашнего объяснения. От Останкино ходьбы до ЦБПЗ всего двадцать минут. Сидит небось напивается в предвкушении разбора телевизионных полетов. В голове у Ларисы была уже совершенно готова схема словесного его уничтожения. Начать надо будет с того, сколько она должна товарищу генерал-прорабу за косметический ремонт в их однокомнатном гнездышке? Ведь не на содержании же она у него была!
Пересекла предбанник решительным шагом и резко открыла дверь. В кабинете был один младший Бабич, он сидел в кресле хозяйки, со стаканом в одной руке и толстым бутербродом – в другой, и, кажется, вполне наслаждался жизнью. Увидав Ларису, стал бормотать извинения переполненным ртом. Гапа из-за спины подруги указала ему на дверь – ей он тоже мешал. Лариса подошла к окну, к тому месту, на которое давеча дышал своим предательством Белугин, готовясь к историческому броску в прямой эфир.
–Так я не поняла, мне насчет Егора…– начала было Гапа, но сразу почувствовала, что это не тот разговор, и запнулась.
–Ну, что ты мне хочешь о нем рассказать?
–А?
–Я же вижу, ты все знаешь.
Гапа села, налила себе выпить.
–Что я хочу рассказать?– Выпила.– Что люди не меняются. Лет двенадцать назад, Ларочка, я была в таком же положении, как ты теперь. Нет, хуже. Я была с брюхом, и Белугин от меня сбежал к своей мегерке. Теперь у меня растет дочь, как две капли воды…
–Так вот почему ты все время терлась рядышком.
–Да, он по-прежнему для меня… хотя я понимаю, что он полное чмо. Но у нас империя зла, полюбишь и козла. Так тогда говорили. Хотелось хоть как-нибудь участвовать в его жизни.
Лариса села в свое кресло:
–Ты не все мне рассказала.
Гапа снова налила себе и выпила залпом, закусила особо кислой долькой лимона.
–Да что тут еще рассказывать. Был момент, когда я испугалась, что ты его все-таки переделала, я имею в виду тот случай с Чапаевым. Ради меня он таким творчеством не занимался.
Лариса продолжала смотреть на нее проникающим взглядом.
–Все?
Гапа опять потянулась к бутылке. Подняла и вдруг со стуком поставила ее на стол:
–Он сюда не придет. Сегодня уедет. С семейством, на юг.– Она перевела взгляд на часы, висевшие на стене: – Поезд минут через тридцать. Курский вокзал. Симферополь. Я видела конверт с билетами в предбаннике в министерстве, когда курьер принес.
Лариса резко встала, рванулась к шкафу, выдернула из него пальто и сумку. Проверила, паспорт был на месте. Быстро сбросила туфли, двумя снайперски точными движениями вставила ноги в свои полусапожки:
–Давай деньги!
Гапа с облегчением выпотрошила кошелек на стол перед нею.
–Проследи, чтобы тут убрали, и закрой дверь.
–Ларочка, извини, ну, сука я, сука, сама знаю!
Когда Лариса выбежала, госпожа Агапеева села и тихо, тоскливо заплакала.
Когда местные мужики ввалились в кабинет и полезли за объяснениями, что да почему и правда ли, что… Гапа, промакивая безнадежно поплывшие глаза, прошипела:
–Пошли вы все вон, козлы!
37
Улица Огинского была отделена от реки влажной асфальтовой набережной. Лариса шла медленно, поглядывая по сторонам. Слева – одноэтажные деревянные домики за серым штакетником, мокрые крыши, остовы парников, как скелеты динозавров, маленькие окна, до половины затянутые блеклыми занавесками. Перевернутые лодки почти в каждом дворе. Справа – Щара, покрытая рваными клоками тумана, с наклонно торчащими в сторону воды ветлами. Над всем этим провинциальное, белорусское, но без единого аиста небо. Одно лишь создавало эмоциональную интригу – полнейшее отсутствие людей, а ведь три часа дня. Хоть бы собака пробежала. Тонко, сладко и все время щемит сердце. Огинский, где твой полонез?!