Стоило ей только остановиться, как из туманной толщи, почти прилипшей к воде, с беззвучной и крылатой лихостью вылетела байдарка-двойка и пронеслась мимо, мощно и цепко хватая четырьмя лопастями лаково поблескивающую воду.
Надуманное очарование рухнуло. Город Слоним не гиб в дальних закоулках ее столичной памяти, он деловито позиционировал себя как центр гребного спорта.
До бабушкиной калитки было два шага. У нее во дворе не было перевернутой лодки и парникового скелета. Что и понятно, Виктория Владимировна уже более года как не вставала с постели. Нанятая на Ларисины деньги женщина ходила за ней, и, кажется, как следует, отметила про себя внучка, пройдя через чистые сенцы, оглядев пребывающую в полной аккуратности кухню.
Виктория Владимировна лежала в комнате с закрытыми шторами, на широкой кровати с никелированными спинками. Рядом с кроватью небольшой круглый стол с толпой пузырьков и медицинских коробок. Старуха лежала величественно, на двух огромных, свежих подушках, хорошо причесанная, и в комнате не было того жирно-карамельного духа, что поселяется в жилищах даже здоровых стариков.
Увидев внучку, Виктория Владимировна улыбнулась сухими губами, при этом выражение глубоко запавших черных глаз было неразличимо, отчего общее впечатление было приветливо-зловещим.
Лариса расцеловала бабулю, села у кровати. Последовали обычные вопросы: как себя чувствуешь? на что жалуешься?
–У меня ничего не болит,– сказала Виктория Владимировна.– Ты бы поела, Стася драники сделала.
Лариса подчинилась, пошла на кухню, взяла из зеленого эмалированного ведра соленый огурец и вернулась к кровати.
–Ты надолго?
–Это не важно. В том смысле, что уже не важно.
–Не понимаю.
–А что тут понимать. Тебе ведь тут скучно. Одной.
Виктория Владимировна ответила не сразу:
–Мне не бывает скучно, мне бывает тоскливо.
–Вот видишь.
–Ко мне никто не приходит.
Разговор был прерван появлением Стаси. Она жила через два дома, домохозяйничала при муже-шофере. Крупная, говорливая, добродушная, чистоплотная тетка. Она заставила гостью поесть как следует, с разогретым супом, драниками на сале, растворимым кофе. Ларисе очень хотелось послать ее как-нибудь вежливым образом, но было понятно, что это невозможно. Пока внучка ела, Стася длинно и подробно отчитывалась о бабушкиных денежных делах. Плата за свет, за то за се, денежки с почты, пенсия. Оказалось, что беглый офицер Стебельков, узнав о состоянии своей бывшей, разразился небольшим пенсионом.
–Какой молодец, небось от детей отрывает.
–Да,– Стася не считала нужным понимать какую бы то ни было иронию,– у няго тры хлопца.
А служил он теперь под Минском.
Раньше раз в месяц приходил перевод из Москвы, теперь десятого, как обычно, его не было. Дядя Ли, догадалась внучка. Что-то с ним случилось. Совсем забросила старичка. Нехорошо.
Доктор ходит и говорит, что все стабильно. Стася зажгла настольную лампу, включила телевизор и наконец убыла, пообещав еще заглянуть.
–Выключи,– попросила Виктория Владимировна.
Лариса поняла, что ни лампы, ни телевизора не надо.
–Я всегда ее прошу не включать, а она всегда забывает,– вздохнула бабушка и добавила: – Она хорошая.
Лариса снова села у ложа.
–Ко мне никто не ходит, потому что никто не любит.
–Ну что ты глупости говоришь, вон, даже деньги шлют.
–Мужчины рано умирают, а подруг у меня никогда не было.
–Вот! В самую точку.
–В какую точку?
–Сейчас объясню. Со мною, понимаешь, кое-что произошло. Никогда бы не подумала, что со мной такое вообще возможно.
–Влюбилась?
Лариса хрипло засмеялась и сразу же закашлялась:
–Ну, ты скажешь. Стала бы я с такой новостью сюда мчаться.
–Любовь – единственная новость, которая всегда нова.
–Ты знаешь, я Пастернака-то не очень…
–При чем здесь Пастернак, это я так думаю.
Допив остатки Стасиного кофе, внучка продолжила:
–Семья – вот что главное. Родственники, близкие, дом, большой дом, где всем будет хорошо и спокойно. Где не надо будет думать, придет кто-то чужой тебя навестить или не придет. Вот, дозрела, и учителя были хорошие. Мне это один генерал объяснил.
–Какой генерал?
–Да уже никакой. Был, да сплыл на юг с семейством. Удрал. Даже в глаза не смогла посмотреть. Думала, сдохну прямо там на вокзале, когда его поезд… Ничего, однако. Переехала на другой вокзал – и к тебе. Поживу у тебя недельку-две. Соберемся – и в Пуговичино. Вторую половину дома там я куплю.
Виктория Владимировна закрыла глаза:
–Ерунда все это, дочка.
Ларисе очень нравилось, когда бабушка ее так называла. Она чувствовала себя частично именно дочерью этой мощной старухи.
–Не бойся, не бойся, с Ниной Семеновной я договорюсь. Куда она денется? Сначала она покочевряжится, но против главной мысли куда же ей спорить. Семья – это семья. Как мне прикажете быть? Я и ее люблю, и тебя. Ну, была у вас глупость с отцом, но ведь уже тридцать лет прошло, тридцать почти! Все мы другие стали, больные, несчастные. И если вдуматься, а я вдумывалась, почему это только ты виновата? А товарищ капитан чистенький? Почему это?! Почему с него спросу нет никакого? Напрыгнул на тещу – и в кусты!
–Ладно тебе,– строго сказала Виктория Владимировна.
Лариса тонкими пальцами терла давным-давно раненную щеку:
–Ты знаешь, в тот день, ну, когда у вас был скандал, когда мама вас застала, помнишь, конечно, у меня ведь тоже было, так сказать, приключение.
–Что?!– не поняла Виктория Владимировна, и ее не сразу удалось вернуть в тот замечательный майский день.
Лариса во всех красках расписала историю с человеком в олимпийской рубашке, заманившим беззаботную третьеклассницу в холодную кочегарку.
–Вот когда он стал уже там что-то расстегивать, я стояла и молчала, мне было просто интересно, а потом даже засмеялась, вот, думаю, дурак! А с ним внезапно приступ! Он вдруг разрыдался, стал хвататься за стену, кулаками в нее бить, что-то кричал, какие-то слова, то понятные, то непонятные, толкнул дверь и убежал. Никогда его больше не видела, хотя городок маленький. И тогда ничего не поняла, само собой. Кинулась к вам, а вам не до меня. Потом уж стала соображать что к чему. И к мужчинам у меня с тех пор отношение, как бы это сказать, презрительное, что ли. Дрянь бесхребетная. Даже совратить толком не могут.
–А почему ты ничего мне не рассказала?
–Я же говорю – хотела, только всем было не до меня в тот момент. А потом как-то заигралось, пару раз вертелось уже на языке, но все трудней и трудней было заговорить об этом. А потом мы в Гродно уехали, и все осталось как бы в другой жизни.
Виктория Владимировна вздохнула, закрыла глаза:
–Я никуда не поеду.
–Не говори глупостей, я уже все придумала: до вокзала на «скорой», дальше СВ, я буду при тебе, дальше опять «скорая». Госпиталь дает.
–Послушай, дочка,– Виктория Владимировна пошевелилась всем своим большим телом,– извини, я буду говорить с пафосом.
–Говори с чем хочешь.
–Понимаешь, я прожила жизнь по определенным правилам, хотя со стороны казалось, что, наоборот, только и делала, что правила нарушала, разрушала семьи, кого-то уводила. Ну, что теперь об этом. Но всегда я заботилась об одном, о главном – никому не навязываться, не быть в тягость. Это единственное, что для меня непереносимо. Так вот, я знаю, что Нина ничего не забыла и ничего не простила.
–Я понимаю.
–Ну, раз понимаешь, значит, понимаешь.
Лариса встала, сходила на кухню, развела себе еще растворимого кофе. Села молча рядом с кроватью Виктории Владимировны. Было очень тихо. Тишина в комнате была прямой родственницей той, что стояла снаружи. Пробежавший по улице мальчишка ее не нарушил. Проехавший «Запорожец» тоже.
–Ты что, плачешь, дочка?
Виктория Владимировна медленно перекатила по подушке свою большую голову с немигающими глазами.
Лариса сидела на стуле, неестественно выпрямив спину, выставив перед собой дымящуюся чашку, на ее щеках поблескивали длинные мокрые полосы. И ни единого звука.
–Да что с тобой?!
Внучка кончиком языка стащила с верхней губы большую слезную каплю.
–Ты понимаешь, я всю жизнь как побитая собака. Собака, которую гонят со двора.
–Что?
–Тыкаюсь им в ноги, тыкаюсь, а они все куда-то в сторону от меня, как будто я заразная. Мужику достаточно словечко ласковое сказать, и я на все готова. Я их всех вижу насквозь со всеми потрохами, но не могу я быть одна. Надо, чтобы хоть какой-то рядом торчал, хотя бы как шкаф в углу, пусть обшарпанный, кривой, но свой, без этого я как будто голая или больная. Все за него сделаю, пусть вор, пусть дурак, спасу, научу… И пожаловаться не могу никому. Только тебе вот, бабуля.
–Даже если пожалуешься, не гарантия, что пожалеют.– Слезы побежали сильнее.– Поплачь, поплачь, передо мной можно.– Виктория Владимировна чуть заметно улыбнулась.– Я и не думала, что ты умеешь.
Лариса встала и пошла на кухню со словами:
–Укатали сивку.– Остановилась в дверном проеме и сказала, не оборачиваясь: – И главное – сын. Егорка. Он меня сильней всего изводит. Но теперь я им уже займусь. Вернусь и займусь.
Виктория Владимировна вернула голову в прежнее положение и сказала на тяжелом выдохе:
–Дети – счастье, внуки – богатство, правнуки – уже излишество.
Лариса ничего не ответила и вышла. Через пару минут она вернулась и уже не в слезах, а, наоборот, в какой-то свежей собранности:
–Так, ну с переездом мы решили.
38
Михаил Михайлович вызвал секретаршу, протянул ей листок со списком фамилий:
–Пригласите ко мне. Только не надо, чтобы об этом знала Лариса Николаевна. Она, кстати, пришла?
–Да,– кивнула Саша.
Девушка не знала, что думать. Явившись сегодня на работу намного раньше обычного времени, шеф продиктовал ей приказ об увольнении Ларисы Николаевны Коневой с занимаемой должности. После знаменитой материнской конференции заместительница исчезла почти на месяц, никому ничего не объясняя. Не рассказывать же про истерику на Курском вокзале, про неделю, что пролежала под капельницами в госпитале Бурденко (Гапа помогла, оставаясь нема как могила), про поездку к бабушке. Михаил Михайлович с каждым днем ее незаконного отсутствия укреплялся в уверенности, что он имеет моральное право ее прогнать.