Мать и дочь, Нина Семеновна и Лариса, молча, деловито и быстро собрались и уехали. Ни капитану, ни тем более поэту не было предложено их сопровождать, да они даже и не решились поинтересоваться – нужны ли?
Вечером мужчины молчаливо накрыли на веранде стол. Развернули в комнате телевизор так, чтобы было видно экран с улицы через окно. Разлили. Капитан вставил кассету в немой прибор.
–Помянем?– спросил поэт, поднимая рюмку.
Капитан кивнул. Выпили. Капитан не знал, в курсе ли поэт той истории, что была у него в давние времена с тещей, поэтому решил эту тему не развивать. Включили видеомагнитофон. Снова налили.
Поначалу Хакамада выглядела предпочтительнее. Чувствовалась в ней привычка к такого рода затеям, она снисходительно улыбалась, поблескивала очками, ласково кивала ведущему, который поражал своим сходством с официантом, который знает, что предложенное гостям меню, в общем-то, вранье.
Лариса сидела набычившись, и физически, и морально. Было заметно, что она знает – я здесь одна и ни на кого рассчитывать не могу. Отвечала коротко и, видимо, сначала не всегда впопад. Потому что не только улыбчивая очкастая змея, но и подсадные в зале посмеивались.
Перков незаметно для себя перешел на сторону веселящегося большинства. Ему было даже немного приятно видеть, что его очень уж вознесшуюся в последнее время супружницу немножко прикладывают физиономией об стол. Да, она сделала ему книжку и даже организовала три рецензии на его «Мои пораженья» и вечер с солидным фуршетом в Доме журналистов, но все это делалось сверху вниз. Но «сердце поэта сердито и вечно уязвлено». И вот теперь – сатисфакция.
Капитан страдал. Он вновь почувствовал Ларочку своим ребенком, и ребенка этого какие-то звероящеры грызли в пещере телевизионного ящика. Он выпил два раза, даже не заметив протянутой к нему рюмки поэта.
Когда налил третью, что-то там, в виртуальном пространстве, случилось. «Официант» поперхнулся своей самоуверенностью, Хакамада нацеливающе поправила очки.
Ну-ка, ну-ка!
Подсадные, как один, наклонились вперед. Теперь было не смешно, а интересно.
Долго, секунд двадцать пять, показывали только Ларису. Она говорила, и говорила великолепно, подрагивающая на щеке раненая жилка как бы удостоверяла – да, это так.
Хакамада попыталась броситься в контратаку, но натолкнулась лбом на невидимую стену. Ведущий теперь стоял так, чтобы всем было понятно – он на ее стороне, но это не могло их спасти. Лариса говорила так, что начинало казаться, что она уже не сидит в кресле, а встала в полный рост и сейчас двинется топтать их ногами.
Среди подсадных начались мелкие истерики, они тянули руки, вкакивали с мест, другие их дергали за фалды.
Хакамада тоже встала и ввинчивала теперь свои аргументы в раскаленный воздух дискуссии длиннющей худой конечностью, как бы вооруженной скальпелем.
Лариса работала топором. Летели щепки, всем окружающим приходилось уворачиваться. Ведущий торопливо греб к берегу дискуссии.
Когда все кончилось, капитан сиял, поэт философски улыбался.
Они выпили.
–А все-таки, согласись, пришло время баб.
–Что?– не понял Перков.
–Ну, вот посмотри, что такое мы. Сидим как овощи на даче, а все они, они вертятся. Всё в свои руки взяли.
–Скажем так, не всё.
–Нет, они пойдут дальше нас. Такие, как Ларка, конечно, редкость. Она да Нарочницкая, и всё. Но чую, их время впереди.
–Да, ладно вам, товарищ капитан.
–Что, ладно, взять того же тебя.
–Зачем? А впрочем, можно и взять.– Перков решительно вырвал огурец изо рта.– Вот вы говорите – пошли дальше нас?
–Да.
–А я, может быть, пошел дальше Блока.
Капитан не понял, откинулся на спинку стула.
–Да, да. Помните: «Ночь, улица, фонарь…»?
–Не помню.
–Так вот, пока они там собачатся, я пошел намного дальше: «Ночь, улица, фонарь, фонарь, фонарь, фонарь, фонарь…»
–Слушай, заткнись!
–Фонарь уходит в бесконечность, бесконечная улица с односторонним движением – это сама наша жизнь!..
Капитан Конев махнул на него рукой.
–Не надо сбрасывать мужчин с корабля современности, а если сбрасывать, то только в вечность, как Пушкина.
–Вот только про Пушкина не надо мне! А что касается мужчин… вот нас с тобой не жалко.
Перков недовольно пожал плечами: почему это, мол?
–А кого жалко, сейчас покажу.
Он встал из-за стола. Ушел в дом. Там перемотал пленку на кассете и заново запустил зрелище. Но имел в виду не его. Появился на вечереющей веранде с картонной папкой, развязал тесемки.
–Что это?– спросил Перков, заглянув внутрь.
–Это он рисовал.
–А… Егор?
Николай Николаевич выпил, занюхал черной горбушкой:
–А что Егор? Нет теперь Егора. Кома, она и есть кома.
Поэт тоже выпил и сказал:
–Чего полез?! Кому хотел доказать, доброволец? Его же должны были комиссовать, глаз-то не было!
Капитан покачал головой:
–Глаз-то именно что был. Вот глянь.
Он пододвинул к собутыльнику принесенные листы бумаги. На одном была очень по-детски изображена зебра и под ней крупно было написано: «Конь Матроскин».
–Смешно,– сказал Перков, жуя огурец.– А это что? Медведь?
–Да, «Мишка кашалапый», потому что лапы у него в каше. А я думал, что у Егора проблемы с дикцией. С дикцией все было нормально, вот по зрению он был, конечно, инвалид, но как-то сумел всех там убедить, и его взяли.
–Очень, значит, хотел. Доказать хотел. Матери,– усмехнулся нехорошо поэт и взял третий лист.
Там были изображены мужчина, женщина и почему-то самолет. Сверху надпись: «Проводы камикадзе». Под фигуркой мужчины написано «сын», под фигуркой женщины – «мать». Изо рта «матери» выдувается пузырь, внутри него написано: «Береги себя, сынок».
–Смешно,– сказал поэт.
Капитан снова разлил самогон. Но не выпили. Капитан пустил мелкую, бесшумную слезу.
–Он, может быть, даже был талант. Может, даже художник.
–Сын поэта всегда может быть художником.
–Настоящий мужик. Характер, не то что…– Николай Николаевич имел в виду себя, но договаривать не стал, боясь обидеть зятя.
Перков не смотрел на него и не старался понять, что он имеет в виду, у него была своя мысль.
–А вот интересно, мне, как отцу военного инвалида, полагаются же какие-то льготы?
–Что?!– тупо посмотрел на него капитан.
–А то злая судьбинушка, злющая. И жена, и дочка, и теперь вот сын – за что мне все это?! Может, без очереди в Союз можно?
Через полчаса, когда была допита вторая бутылка, капитан уснул, а поэт запел, подпирая квадратную голову с зажмуренными глазами:
–Прекрасное дале-еко, не будь ко мне жесто-око, жесто-око не будь!
В наступившей подмосковной сладчайшей ночи Лариса вновь громила, громила ненавистную неправду с лицом возбужденной Хакамады.