— Вы вините Мэгги?
— Нет.
— Вы уверены?
— Может быть, винила вначале, когда была сама не своя от горя. А теперь нет. Я плохая мать, это так, но если я стану постоянно ее обвинять, это будет… я даже не знаю… катастрофа, верно?
— Да.
Нола пристально посмотрела на свои ладони, лежащие на коленях.
— Но обвинять все время саму себя тоже было бы катастрофой.
Ее голова закружилась, перед глазами вспыхнули желтые пятна. Она осторожно положила лоб на стол.
— Я кричала на него, отец Трэвис. Кричала так громко, что он плакал.
После того как Нола ушла, отец Трэвис посмотрел на стоящий на столе телефон. У нее, несомненно, был план, но то, что она рассказала ему про последний день в жизни Дасти, казалось, сняло тяжесть с ее души. Она показалась разумной, и это, на его взгляд, исключало возможность того, что сейчас она может решиться на отчаянный шаг. Попросила его не рассказывать ни о чем Питеру, чтобы не добавлять к бремени мужа еще и свои проблемы. Это причинит ему боль, сказала она. Отец Трэвис в этом не сомневался. Но бедняге было бы еще хуже, если бы его жена покончила с собой. Он снял трубку с рычага. Но потом положил обратно. Нолу окружала такая светлая аура, когда она вышла из его кабинета в своих белых кроссовках. Ее шаг был таким легким и упругим. Она обещала поговорить с ним, если ее снова начнут посещать мысли о том, чтобы наложить на себя руки.
Вольфред отрезал кусок обглоданной лаской лосятины. Затем принес его в дом, положил в котелок и засыпал снегом. Потом разжег огонь и повесил над ним котелок. Девочка научила его собирать красно-золотые ягоды, слегка увядшие зимой, и он добавлял их в мясо, которому они придавали резковатый, но в целом приятный аромат. Она научила его делать чай из кожистых листьев болотных растений, показала растущие на камнях лишайники, грубые, но съедобные.
День уже наполовину прошел, когда явился Машкииг, отец девочки. Он ввалился в факторию, худой и страшный, с двумя своими приспешниками, следовавшими за ним на полусогнутых ногах. Мужчина взглянул на девочку, потом отвернулся. Пушнину он менял на ром и на ружья. Маккиннон велел ему напиваться подальше от фактории. В тот день, когда он убил дядьев дочери, Машкииг наносил удары ножом всем, кто оказывался поблизости. Минк он порезал нос и уши. Сперва он попробовал заявить на девочку свои права, потом захотел выкупить ее, но Маккиннон не взял обратно ни одно из ружей.
После того как Машкииг ушел, Маккиннон и Вольфред помочились, принесли в дом немного дров, а затем заперли изнутри ставни и зарядили оружие. Примерно неделю спустя дошел слух, что Машкииг убил Минк. Девочка опустила голову и заплакала.
Вольфред не знал себе цены. Как помощник хозяина фактории он был на вес золота. Он хорошо готовил и мог испечь хлеб практически из воздуха. Он сохранил закваску отца, пройдя через половину Северной Америки, и всегда искал новые источники пополнения провианта. Он использовал муку, которую Маккиннон привез для торговли. Индейцы еще не привыкли к этому продукту. Вольфред измельчал дикий рис в порошок и добавлял его в их пищу. Прошлым летом он насыпал горку из глины и вырыл в ней земляную печь, в которой он и пек сейчас свои еженедельные хлебы. Пока те подрумянивались, Маккиннон вышел во двор. Запах хлеба подействовал на него так сильно, что он откупорил бочонок вина. В начале зимы у них было шесть бочонков, теперь их число сократилось до пяти. Хорошее вино Маккиннон припасал для себя и употреблял по особым случаям. Обычно же он пил неразбавленный напиток, который канадские метисы приносили на своих спинах, чтобы снабжать им индейцев. Теперь он и Вольфред пили вместе, сидя на двух обрубках бревен у нагретой печи, и глядели на пляшущий в ней огонь.
Вне круга тепла снег скрипел от мороза, и звезды мерцали в непроглядной небесной тьме. Девочка сидела между ними, но не пила. Она была погружена в собственные тягостные думы. Время от времени мужчины поглядывали на ее профиль, освещенный огнем. Ее грязное лицо отливало золотом. Когда вино было допито, хлеб испекся. Маккиннон и юноша достали по буханке и завернули их горячими в свои куртки. Девочка распахнула одеяло, в которое куталась, и приняла буханку от Вольфреда. Давая ей хлеб, тот вдруг увидел, что спереди ее платье разорвано сверху донизу. Он посмотрел ей в глаза, и она показала взглядом на Маккиннона. Затем девочка опустила голову и, забирая буханку, придержала локтем платье, чтобы оно не расходилось.
Внутри все трое примостились на небольших пеньках, окружавших еще один, более крупный пень, и принялись есть. Много лет назад дом был специально построен вокруг большого пня, чтобы тот мог служить столом.
Вольфред смотрел на Маккиннона так испытующе, что торговец наконец спросил:
— В чем дело?
У Маккиннона был дряблый толстый живот, крабьи ноги, всегда грязная борода, покрасневшие свинячьи с сумасшедшинкой глазки, рыжие клочья волос, пересыпанные перхотью, похожие на жирных червей губы, черные зубы, дыхание, способное сбить с ног, и торчащие из носа волосы, с которых вечно капали сопли, усеивавшие кляксами усердно выведенные Вольфредом цифры. Маккиннон был искусным стрелком и чертовски умело обращался со своим молотком-гвоздодером. Вольфред видел, как он с помощью этого оружия расправился с одним из тех подручных Машкиига, которые приходили вместе со своим патроном требовать назад его дочь. Торговец был опасен. Пока. Вольфред жевал и посматривал на него. Юношу вдруг охватило острое чувство ненависти. Впервые в жизни Вольфред начал понимать, на что он способен.
Наступил июнь. На участке леса между двумя домами вылупилось, наверное, миллиардов шесть лесных клещей, которые тут же начали поиск жертв. Здесь, скорее всего, нашлось бы самое меньшее по одному клещу на каждого жителя земли. Джозетт сказала это Сноу, зная, что сестра испытывает к лесным клещам глубокую неприязнь. Невзирая на то что Сноу избегала прогулок в лесу, а также тщательно осматривала, стирала и вытряхивала свою одежду, клещи на нее все равно заползали. Девочка буквально притягивала их. Из-за клещей, по ее словам, она не могла дождаться, когда наконец станет жить в каком-нибудь большом городе, где эти твари не водятся.
— Ты скоро соскучишься по своим маленьким друзьям, — возразила Джозетт.
Она надела слишком обтягивающие джинсы, и ей было жарко. Девочка ослабила пояс и взмахнула руками.
Они шли за Лароузом. Первые жаркие дни заставили клещей покинуть их гнезда. Эти букашки заполнили всю зелень и, влекомые запахом млекопитающих, бросались на них с листьев и тонких веточек. Идя по тропинке, Сноу почувствовала, что один из них копошится в волосах, и, нащупав, вытащила его.
— Я возвращаюсь, — сказала она. — И я пойду по шоссе, даже если мама меня увидит.
— Да это же просто клещонок, — издевательским тоном проговорила Джозетт. — Слушай, ты, неженка, я не пойду по этой дурацкой пыльной дороге. Она вдвое длинней. А если заставишь меня одну забирать Лароуза, я не уступлю тебе свою очередь слушать плеер.
Плеер был их радостью, их любимым дитятей. К этому блестящему металлическому проигрывателю у них имелось несколько компакт-дисков: саундтрек к фильму «Ромео + Джульетта», песни Рики Мартина, Доктора Дре и группы «Блэк Лодж Сингерз». Они пользовались ими строго по очереди. Все дни и часы были расписаны. Джозетт послали привести Лароуза домой. Она не хотела идти одна и подкупила Сноу, пообещав сестре свои завтрашние часы пользования плеером.
— Ладно. — Сноу согнулась, как стройная березка, сняла блузу с длинными рукавами и обмотала ею голову.
— Нужно было надеть мое худи.
— Как странно видеть тебя без этого твоего худи. Верней, я хотела сказать, худи Шейна.
Это было худи его борцовской команды, и он отдал его Сноу, чтобы показать серьезность своих намерений. Но…
— Я сегодня с ним порвала, — сообщила Сноу.
Джозетт знала, что парень Сноу нашел себе другую подругу, но не сказала об этом сестре. Измена вызывала у Джозетт ярость, и ей хотелось ударить Шейна по печени. Но когда она предлагала Сноу сделать нечто подобное, та всегда расстраивалась. Говорила, от насилия ее мутит.
— Просто ужас, что мне приходится терпеть, — призналась Сноу.
Сейчас они обе работали у Уайти на постоянной основе. Они были очень молоды, но старому Уайти и его падчерице Лондон, которые владели бензоколонкой и всем, что на ней находилось, нравилось, что девочки вкладывают в работу всю душу. Каждый раз, когда Сноу стояла за прилавком, красавчик Шейн заходил в кафе и покупал «Гатораде»[95] и разогретые в микроволновке буррито.
— Видишь, почему мы любим роботов? Они всегда намного лучше, чем настоящие парни. Ах, если бы Шейн был механизмом. Тогда он выполнял бы мои приказы.
— Ха-ха. Ну и что бы ты ему скомандовала?
— Просто быть милым, понимаешь?
— Понятно. Не волнуйся. Я надеру ему задницу.
— Миигвеч[96].
Сноу, верно, и вправду сильно расстроилась, потому что сказала сестре «спасибо» на оджибве, а значит, была действительно благодарна. Джозетт это растрогало.
Наконец, они дошли до дома и остановились в густых кустах, оценивая зловещую чистоту двора. Высаженные группами цветы казались чересчур яркими. Небольшая живая изгородь была немилосердно подстрижена.
— La vida loca[97], — произнесла Джозетт.
— Согласна, это так грустно.
— Она изо всех сил старается быть нормальной, — сказала Джозетт. — Я это понимаю. И мне нравятся ее цветы.
— Мне тоже. Но сама она меня пугает.
— Иди первой.
— Нет, лучше ты.
— Ладно, но ты сама будешь с ней говорить.
— Нет, не могу. Я сбегу.
Нола словно вырабатывала некое поле, заставлявшее всех вокруг чувствовать себя тревожно или некомфортно. Эта вибрирующая аура перетекла вместе с ней к двери и запульсировала перед девочками, едва Нола ее приоткрыла — немного, лишь на ширину щели — и произнесла: «А, это вы». При этих словах вибрации усилились и запечатали дверь, будто обмотав пластиковой пленкой, когда Нола тихо затворила ее перед носом у девочек. Открыв дверь снова, она сделала это так медленно, что потревожила, наверное, всего несколько ионов. Из-за двери выскочил Лароуз с рюкзачком за спиной. Ауру всосало обратно, и все трое побежали через лужайку.