Той ночью Мэгги проскользнула в его комнату. До этого она долго лежала в своей спальне — остывая после еще одного горячего-прегорячего душа. Она расплакалась в подушку. Одной было хорошо. Но она все-таки как можно скорей подавила рыдания, чтобы закалить себя. Она была волчицей. Раненой волчицей. Она была готова перегрызть горло этим парням. Ее мысли вернулись к тому, как животных влекло к Лароузу. Она доверила бы свою лапу руке этого мальчика.
— Подвинься, — шепнула она и нырнула под одеяло.
Горячие ступни Мэгги коснулись голеней Лароуза.
— Мне надо тебя кое о чем спросить.
В глазах еще стояли невольные слезы. Лицо опухло. Но кожа мальчика холодила подошвы ее ног.
— Пожалуйста, не смейся, Лароуз. Я спрошу у тебя кое-что важное.
— Хорошо.
— Что бы ты сделал, если бы мальчишки набросились на меня, если бы стали лапать и все такое, повсюду, в плохом смысле?
— Я бы их прикончил, — отозвался Лароуз.
— Думаешь, смог бы?
— Что-нибудь бы придумал.
— А может святой убить из любви?
— Святые обладают особой силой, — заметил Лароуз.
— Как думаешь, ты святой?
— Нет.
— А я считаю, что да, — призналась Мэгги.
Она перекатилась на другой бок и посмотрела на полосу тусклого света под дверью. Ночь выдалась прохладной, но мальчик согревал кровать своим теплом. Зудящая грязная пленка, оставленная погаными пальцами, стала рассасываться. Помрачение ума, вызванное неумением матери правильно есть фасоль, рассеялось. Нежный магнетизм простыней поглощал все плохое. Мэгги начала погружаться в сон.
Лароуз погладил кончики ее волос, лежащих на подушке рядом с ним.
— Я раненое животное, — прошептала она.
Собирался идти снег, первый снег в этом году, Ромео чувствовал в воздухе его запах. Он всегда ощущал эту хрупкую свежесть еще до того, как начинался снегопад и метеорологи на экране телевизоров превращали это событие в драму. Он вышел из дома, прошагал по комьям замерзшей земли и выбрался на дорогу, ведущую к городу. Ничего удивительного, что, пока он шел, в воздухе закружились снежные хлопья. У него даже возникло подозрение, не связано ли это с действием только что принятого наркотика, вдруг оказавшего подобное действие. Он находился внутри игрушечного шарика, застыв на маленькой дорожке в сцене с человечком, вечно идущим в бар «Мертвый Кастер» сквозь падающие кусочки белой бумаги или, возможно, некого химического вещества, похожего на снег, который начинал идти снова и снова, едва ребенок брал этот мирок в руки и переворачивал вверх ногами. Эта мысль ему очень понравилась, даже пришлось напомнить себе, что она не соответствует истинному положению вещей. Неподвижная ходьба приковывала к месту, и мысли становились сосредоточенными.
Но тут Ландро случайно проехал на автомобиле через эту живописную сцену, как всегда, не обращая на него внимания, вскружил за собой снег и вернул мысли Ромео на старую стезю, которой была излюбленная им тема мести. Ландро считал, что находится вне досягаемости Ромео и не интересует его. Но нет, это было не так. Ландро был настолько увлечен собой, так высоко себя ставил, что даже сейчас не помнил об их прежних днях. О давних временах, когда они были маленькими мальчиками, едва ли старше Лароуза. Вот как далеко в прошлое уходила их вражда, невидимая, как глубоко засевшая в теле заноза. Но она существовала и мучила Ромео изнутри, как те фальшивые таблетки, которые подсунули ему эти старые стервятницы.
Снежинки таяли на грязных волосах Ромео. Может, это ни к чему и не приведет, но он подал заявление о предоставлении ему освобождающегося места в больничной службе технической поддержки. Успокойся! Так много рецептурных лекарств, так мало времени. Благодаря тому, что бригада «Скорой помощи» перестала его замечать, он услышал фразу, которую даже записал. «Пуля не затронула сонную артерию». Он достал из коробочки разноцветные кнопки и прикрепил листик бумаги к стене. Нужно найти все связи. Это будет первая из множества улик, которые помогут узнать, что в действительности произошло в тот день, когда Ландро убил Дасти.
Ленни Бриско[128], эта усталая ищейка, и Ромео, его пронырливый друг, сложат этот пазл и выведут злодея на чистую воду.
После того как Ландро проехал на автомобиле, мысли прояснились, и Ромео подумал о том, что люди, обладающие информацией, общаются тихо и так сильно шифруются, что непосвященному их трудно понять. Он учился распознавать сказанное. Иногда приходили на помощь обоснованные догадки. Но он знал, когда говорящие располагают критически важными сведениями.
«Чтобы докопаться до правды, я должен стать воплощением истины — или, по крайней мере, человеком, достойным ее», — подумал он.
Поэтому Ромео решил очиститься и подал заявление о приеме на должность, предполагавшую, что он станет работать в больнице полный рабочий день. Шанс был невелик. Да и от заполнения анкеты его прошиб пот. Но в больнице он получал возможность стать важным человеком. Ведь все люди, занятые в службе технической поддержки, были уважаемыми членами общества. Некоторые из них даже водили «Скорую», и все им доверяли. Стерлинг Чанс, например, действительно походил на фунт стерлингов. Как глава службы он во время собеседования выслушивал ответы Ромео, глядя на него спокойным и проницательным взглядом.
Этот человек казался таким независимым, таким самодостаточным. Ромео восхищался Стерлингом Чансом. Впервые с тех пор, как миссис Пис была его учительницей, Ромео действительно хотел чего-то, кроме надежных способов забыться. Он хотел получить эту должность. Она обещала не жалкую подработку, а полную занятость. Правда, его мотивы были сомнительными. Наркотики и месть. Но зачем рассуждать об этичности, когда наклевывалась стóящая работа? Не было сомнений, что, когда он к ней приступит, прежние способы получения наркотиков покажутся жалкими махинациями. Никогда больше ему не придется испытывать негодование, страдая от нежелательных побочных эффектов. А информация? Если уж он получит информацию на этой работе, это будет информация, которую он станет хранить до тех пор, пока она действительно не понадобится, — смертельная информация. Настолько редкая и шокирующая, что, пожалуй, с ее помощью можно будет кое с кем как следует поквитаться. Это была приятная мысль.
Отбиваясь, хитря, поджигая и даже оставляя голове пищу, чтобы та остановилась поесть и тем замедлила свое продвижение, девочка, Вольфред и собака продолжали свой путь. Их снегоступы износились. Девочка их отремонтировала. Их обувь прохудилась. Она пришила подметки и выстлала мокасины изнутри кроличьим мехом. Каждый раз, когда они останавливались отдохнуть, голова появлялась снова, вопя ночью, становясь огненной на рассвете. Они шли дальше и дальше, пока наконец не сдались, изголодавшиеся и замерзшие.
Постройка маленькой хижины из коры заняла бóльшую часть дня. Когда они приготовились спать, Вольфред положил в костер бревно, а затем упал на землю как подкошенный. Это простое действие вызвало у него головокружение. Его сила перетекла через пальцы в огонь. Сам же костер пропал из поля зрения, словно скрывшись за невидимым холмом. Юноша сильно задрожал, а потом перед ним возникла черная стена. Он был заключен в храм, состоящий из ветвящихся залов. Всю ночь он пробирался сквозь узкие проходы, вдоль лишенных дверей стен. Он ползал по углам, не имея возможности встать в полный рост. Он не мог выпрямиться даже во сне. Когда с первыми солнечными лучами Вольфред открыл глаза, то увидел, что расплывающийся купол хижины свирепо вращается над ним. Тошнота подступила к горлу, зарябило в глазах. В тот день он больше не отваживался их открыть, а лежал так неподвижно, как только мог, лишь поднимая, не открывая век, голову, чтобы выпить воду, которую девочка лила на его губы с кусочка сложенной вдвое коры.
Он велел оставить его. Она сделала вид, что не понимает.
Целый день она ухаживала за ним, таскала дрова, варила бульон, согревала его. В ту ночь собака свирепо рычала у двери хижины. Вольфред ненадолго открыл один глаз и увидел бесконечный ряд в точности повторяющихся картин, на которых девочка, обмотав руку полосой, отрезанной от одеяла, бралась за ручку топора, а затем нагревала его край докрасна. Он почувствовал, как она выскользнула наружу, а затем раздались гомон, вой, проклятия, крики, отчаянные стенания и тяжелые удары, наподобие тех, какими валят деревья. Время от времени наступала тишина, а затем безумная какофония начиналась снова. Так продолжалось всю ночь. На рассвете он почуял, что девочка забралась в хижину. Он ощутил тепло и тяжесть ее тела, свернувшегося калачиком за его спиной, запахло паленой собачьей шерстью, а может, волосами девочки. Уже давно наступил день, когда она проснулась. Он почувствовал тепло огня и услышал, как она настраивает барабан. Очень удивившись, он спросил ее на оджибве, откуда взялся барабан.
— Он ко мне прилетел, — ответила она. — Этот барабан принадлежал моей матери. С его помощью она возвращала людей к жизни.
Он решил, что ослышался. Барабаны не могут летать. И он не умирал. Или умирал? Мир за его закрытыми глазами становился все более странным. Из многозального черного храма он попал во вселенную разорванных узоров. Он не мог избавиться от их безжалостной геометрии. Рисунок то распадался, то воссоздавался вновь. Бескомпромиссные треугольники соединялись и разъединялись, находясь в бесконечном движении. Если это была смерть, она была зрима и изнурительна. Только когда девочка начала бить в барабан, узоры постепенно стали терять силу. Их движение замедлилось, когда она запела в нос неестественно высоким завывающим голосом. Он поднимался и падал в успокаивающих повторах звучания, пока наконец их цепочка, стихая, не рассыпалась пульсацией световых пятен. Казалось, барабан налаживает его внутренний ритм. Приятная истома проникла в его мысли, и он заснул.