— Э, да на вас новая одежда! — воскликнула вдруг старуха и широко улыбнулась, так ласково, словно хорошо их знала.
Мальчики осмотрели свою грязную старую одежду.
Женщина повернулась к открытому холодильнику и начала доставать лотки и тарелки, завернутые в фольгу. Потом она вручила их мальчикам, которые подошли ближе.
— Поставьте их в духовку, — распорядилась она.
Ландро открыл холодную духовку чистой эмалированной плиты, и мальчики принялись совать в нее блюдо за блюдом. Ромео осмотрел циферблат и повернул ручку. Цифры доходили до 500. Он выбрал 425[140].
— Так, — проговорила женщина, потирая руки. — Что у нас есть еще?
Открыв буфет, она достала коробку с солеными крекерами, жестяную банку сардин и поставила их на стол, на котором уже стоял запотевший кувшин холодного чая.
— Несите стаканы.
Старуха махнула рукой в сторону сушилки для посуды и села на стул. Пес встал с вязаного коврика в углу кухни, подошел к хозяйке и лег у ее ног. Пока мальчики залпом допивали чай, она оторвала открывалку от консервной банки, дрожащими руками вставила в щель язычок и, вращая, закатала крышку до половины.
— Вилки?
Она мотнула головой в сторону ящиков слева от раковины. Ландро принес приборы. Ромео угадал шкаф и поставил на стол три большие желтые тарелки, по краям которых танцевали дамы в длинных юбках и господа в цилиндрах. Женщина поддела на вилку кусок сардины, положила на крекер и, размяв, намазала на него. Потом кивком предложила мальчикам сделать то же самое. Поначалу еда застревала у них в горле, но потом их руки сами собой принялись отправлять в рот крекер за крекером. Они съели все сардины, кроме последней, которую оставили хозяйке. Она наблюдала за ними с широкой улыбкой, открывавшей потемневшие и расколовшиеся зубы.
— Продолжайте, я съела, сколько хотела, — проговорила она.
Ее муж умер, пояснила она. Больное сердце.
— Мое бьется как надо, но мне все равно, если оно вдруг откажет… Как твои мама и папа? — спросила она Ландро. — Они копают погреб?
Ландро посмотрел на Ромео, приподняв брови.
— Копают? — переспросил Ромео.
Женщина кивнула.
— Хорошо, с его помощью вы сохраните продукты зимой. Это мы их научили. Зимняя стужа для вас, индейцев, стала тяжелым испытанием. Муж сказал, вы умирали. По одному каждый день. Поэтому я рада видеть вас, мальчики. Рада, что вы справились. Ваша семья из хороших индейцев. Муж всегда говорил, что хороший индеец может стать лучшим другом. А плохие индейцы могут обокрасть до нитки, причем они особенно нечестивы, когда пьяны. Вы, мальчики, всегда были хорошими, добрыми.
Зазвонил телефон, встревожив их всех. Женщина облизала губы, встала, чтобы ответить на звонок, и направилась к черному настенному телефону с наполовину стершимися цифрами. Она сурово приложила трубку к своему большому уху.
— Просто прекрасно, — произнесла она, глядя на телефон так, будто звонивший находился внутри него.
— Нет, еще не съела, — ответила старуха, и на ее лице появилось выражение неуверенности, словно она ответила на вопрос, содержащий подвох. — Да, плита выключена, — добавила она кротко. — Пойду, выну. Да, да. Я голодна.
На ее лице появился лукавый взгляд, и она повернулась, чтобы подмигнуть мальчикам.
— Голодней, чем когда-либо!
— Хорошо, спокойной ночи.
Она повесила трубку и произнесла:
— Хм-м-м.
Запахи разогревающихся блюд наполнили кухню, но женщина этого не замечала. Она снова села за стол и, нахмурившись, уставилась в пространство.
— Не достать ли нам еду? — спросил Ромео.
Губы женщины что-то беззвучно шептали. Потом она, вздрогнув, очнулась.
— Выньте-ка те блюда, мальчики, ладно? Давайте поедим!
Картофельное пюре, соус, кукурузный крем со сливками. Протертый шпинат со сливками, куриный пирог с горошком и морковью, кукурузная закуска[141], по ошибке запеченная, но сохранившая превосходный вкус. Жирная свиная котлета, которую мальчики разделили на двоих, маисовый хлеб, тушеная морковь со сливочным маслом, макароны с сыром, макароны с мясом, макароны с тунцом. Толстый кусок стейка с грибами. Еще соус. Все это было съедено. Вкус некоторых блюд показался сомнительным, зато они были горячие и свежие. А на стойке ждал своей очереди накрытый кухонным полотенцем неразрезанный яблочный пирог, пышный и сочащийся густым сладким соком.
Старуха расслабилась и, откинувшись на спинку стула, принялась с умилением наблюдать, как они едят, едят и едят.
— Вы, ребята, всегда знали толк в еде, всегда знали, — приговаривала она.
Когда они насытились и сидели, отупевшие от обжорства, старая женщина сказала:
— Мыть ничего не надо, кроме тарелок и вилок. Кил говорит, чтобы остальную посуду я замачивала. Говорит, ему все равно придется ее перемывать. А теперь, как я понимаю, вы, ребята, должны вернуться к своим родителям. Возьмите с собой все, что осталось. Вашим братьям и сестрам такая еда может понравиться. Никак не могу перестать готовить для целой оравы. Итак, вы отчаливаете?
— Мы… Мы не можем вернуться домой, — возразил Ромео. — Можно мы останемся здесь? С вами?
Женщина перевела взгляд с одного мальчика на другого.
— Вы никогда так раньше не делали, — растерянно проговорила она.
— Сейчас очень темно, — рискнул ввернуть Ландро.
Старуха рассмеялась.
— Твой отец говорит, индейцы способны видеть в темноте, но, может, вы этому пока не научились. Конечно. Сделайте одолжение. Ложитесь наверху в большой комнате с зеленым покрывалом на кровати. Приведите ее в беспорядок и не заправляйте утром. Ночью мне нравится слушать музыку по радио здесь, внизу. Я делаю это, лежа на диване, пока не усну. Хороший диван, но Кил всегда проверяет, не спала ли я там. Из-за моей спины. Черта с два я его оставлю. Ну, идите! Идите! — погнала она их наверх, смеясь. — Кил может об этом и не узнать, — проговорила она через некоторое время, поворачивая ручку настройки приемника, пока не нашла какую-то медленную мелодию, похожую на вальс. Она выключила свет и откинулась на подушки.
Мальчики, вымотанные и хорошо накормленные, долго спали утром и проснулись, только услышав голоса на первом этаже. Голос молодого человека был громкий, раздражительный, и у его обладателя были какие-то особенные ботинки, отчего грохот его шагов разносился по всему дому. Голос иногда становился тише, но его всегда было слышно. Голос женщины звучал успокаивающе и очень тихо, словно в телефонной трубке. Они не могли разобрать, что она говорила.
Друзья слышали, как он вошел в кухню и вышел, несколько раз повторив одно и то же:
— Ты не могла съесть так много! Я пришел, чтобы убраться в твоем холодильнике, ведь ты не могла справиться с таким количеством еды!
Молодой человек, должно быть, порылся в мусорном ведре, потому что сказал:
— Ты ничего не выбросила. Разве что сделала это вне дома.
Старуха что-то ответила.
— Хорошо, хорошо! Ты этого не делала. Но ты снова спала на диване, мама? Ну, признавайся, спала? Спала? Я же запретил тебе, не так ли? Ты хочешь погубить свою спину, заставить меня тащить тебя к костоправу, когда у меня и без того хлопот хватает? Да? Не притворяйся, что не слышишь. Не отворачивайся.
Должно быть, она призналась, что спала на диване, потому что молодой человек, ее сын, стал ругаться громче. Мальчики были ошеломлены, слушая их разговор. Хотя им доводилось слышать, как взрослые ссорятся, саркастический тон, которым сын разговаривал с матерью, был поруганием самой сути любви.
— Ладно, — скупо сказал сын. — Ладно. Спасибо, что честно призналась. Тогда мне не нужно подниматься наверх.
Только по этим словам они догадались, что старая женщина помнит, где они находятся.
Она сказала еще что-то и, вероятно, наконец убедила сына.
— Ну может быть, — проговорил тот. — Я думал, у тебя было намного больше еды, чем на самом деле. Ха. Ну я просто оставлю тебе этот пакет. Не вздумай готовить все сразу. Понятно? Это тебе на неделю. Плюс все то, что осталось в морозилке. Но этот пирог… Погоди-ка… Мама, не лги! Никогда, никогда не ври мне. Ты каждый раз печешь эти чертовы пироги, но никогда не съедаешь столько.
Наконец, они услышали старуху, когда она громко сказала:
— Я сняла эти яблоки с моей яблони! Припустила их, заморозила. Я имею право испечь из них пирог, разве не так?
Последовали вопросы сына, задаваемые подозрительным тоном:
— Осталось всего два куска! Что происходит? У тебя гость?
Старуха, должно быть, придумала какую-то историю, связанную с псом, потому что сын тут же произнес:
— Он что, снова блевал? В доме?
Кил еще немного походил по дому, ища блевотину, но, видимо, собака была слишком стара и не могла подниматься по лестнице, потому что он не пошел наверх проверять, чисто ли там. Он вскоре вышел и с ревом укатил на большом блестящем белом пикапе. Мальчики выглянули из окна, облокотившись на подоконник, и наблюдали, как удаляется сын хозяйки, пока тот не исчез в облаке пыли.
Они спустились. Женщина стояла у окна, глядя туда, где скрылся ее сын. Она обернулась. На лице читались эмоции, которые мальчикам были хорошо знакомы: ярость и стыд, вызванные необходимостью лебезить перед человеком, который во всем прав и от которого ты всецело зависишь. Который бросает свою непогрешимость тебе в лицо. Не то чтобы Ландро и Ромео знали, как назвать чувство, вызванное тем, чему они стали свидетелями, но они понимали, что оно останется с ними до конца их дней. Мальчикам казалось, будто они понимают старую женщину так же хорошо, как та, по всей видимости, понимала их. Они стояли в гостиной, глядя друг на друга. Наконец женщина, похоже, почувствовала слабость. Она провела дрожащей рукой по груди.
— Я рада видеть вас, ребятки, — проговорила старуха, и на ее глазах вдруг появились слезы.
Потом она рассмеялась, по всей видимости, от облегчения, и они увидели, как она боится, что сын поймет, насколько сильно она заблудилась в этом мире.