Бесконечное сопротивление подточило его силы. Все эти годы он ничего не принимал, но еще летом, а в последнее время в особенности, ухудшение здоровья пациентов и беспомощное ожидание прикосновения рук Эммалайн ослабили его волю. Это было оправданием. Он должен быть сильнее. Весной прошлого года Ландро помогал устанавливать кальварии[227] около церкви, и ему стало интересно, почему страдания Христа называются страстями. Иисус претерпевал мучения без наркотиков. И Ландро сам видел, как Эммалайн рожала без обезболивающих. Не то чтобы она от него отказывалась. Совсем наоборот. Но ей повезло лишь с Джозетт. Дважды грамотного анестезиолога, которому можно было бы доверять, попросту не нашлось в больнице Индейской службы здравоохранения, а Эммалайн не хотелось получить проблемы с позвоночником или неизлечимую головную боль. Без анестезии роды, по ее словам, были просто ужасны. Когда она ходила навещать подруг в палату, где лежали роженицы, запах этого места заставлял ее артериальное давление подскакивать. Руки начинали трястись, голова кружилась, хотелось присесть. Это была какая-то физиологическая память, связанная с этим местом. Но дело того стоило, говаривала она, подобно другим женщинам.
Может, Иисус тоже так считал, думал Ландро, уже идя к дому. А может, он смотрел на всех ублюдков, которых спас, таких как Ландро, которые не могли терпеть боль, и спрашивал: «В чем дело?»
Ландро решил спустить оставшуюся таблетку в унитаз. Потом он услышал крики. Когда он вошел, Сноу и Джозетт обменивались пощечинами. По крайней мере, они не дрались кулаками и не таскали друг друга за волосы. Ландро скинул ботинки и встал между ними.
Он схватил каждую за запястье, но девочки извивались, пытаясь достать друг дружку свободной ладонью. В конце концов они утихомирились, потихоньку высвободили руки и согласились поговорить, разойдясь по противоположным углам комнаты. Джозетт оттопырила нижнюю губу, скрестила руки и плюхнулась на стул, положив ногу на ногу. Сноу сидела, сдвинув колени, и рассматривала свои покрытые оранжевым лаком ногти.
— В чем дело? — спросил Ландро.
— Сноу говорит, что мне нравится Холлис.
— Во всяком случае, ты ему нравишься, — заявила Сноу.
— И что дальше?
— Он мой брат. Это отвратительно.
Джозетт сжала пальцы в кулак. На кулаке было нарисовано лицо. Губы, нос и глаза. Сноу подняла руку и тоже показала кулак. Лицо имелось и на нем.
— У вас нет общих генов, — произнесла Сноу, стиснув зубы и едва шевеля губами. — Вы росли вместе, и он тебя все равно любит, несмотря на несвежее дыхание и серое старое белье в корзине для стирки. Это же чудо.
— Никто никогда не видел мое нижнее белье, — возразила Джозетт с достоинством. — И оно не серое.
— Остановитесь, — попросил Ландро, в голове у которого тихо звенело.
Джозетт собралась с духом.
— Надеюсь, мы можем поговорить об этом как совершенно взрослые люди? — спросила она.
— Такой здесь только один, — заметил Ландро.
— Во-первых, — начала Джозетт, — я знаю, что Холлис в меня втюрился. Но это ничего не значит.
— С вами рехнешься, — вставил Ландро.
— Потому что я в него совершенно не втюрилась, — продолжила Джозетт. — Кто знает, может я лесбиянка.
— Кому, как не тебе, знать, — окрысилась Сноу.
У Ландро защемило сердце.
— Лесбиянка?
— Вы не знаете меня, — взмолилась Джозетт.
— Хорошо, — согласилась Сноу. — Никто тебя не знает. Ты такая загадочная.
— Меня знаешь ты, — обратилась Джозетт к своей сжатой в кулак руке. — Тебе я могу рассказывать все!
— Я люблю тебя такой, какая ты есть, — пропищал ее разрисованный кулачок.
— Убирайтесь отсюда, — взревел Ландро. — Вы сводите меня с ума. Я хочу сварить себе кофе и прочитать газету.
— Как всегда! — накинулись на него Джозетт и Сноу, снова объединившись. — Ты такой предсказуемый. Почему бы тебе не избавиться от рутины? Выпить чаю? Почитать комиксы? Давай, папа, прояви творческую жилку!
Девочки знали, что могут заставить его смеяться, и, когда им это удалось, набросились на него, делая вид, будто хотят повалить на пол. Он, поддавшись, упал, трусливо крича «Сдаюсь!», и поднял руки.
— Пощада? Он молит о пощаде! Мы покажем ему пощаду! — прорычала Сноу и понарошку нанесла отцу удар, от которого он шутя покатился кубарем по полу, держась за живот и смеясь, пока дочки не оставили его в покое.
— Ладно, папа, попробуй собраться с духом и взять себя в руки. Пойди поброди. Или вот газета, полная объявлений о купле-продаже и скучных новостей. Только не рассказывай обо всей нудятине, которая творится у нас в штате. Мы сделаем тебе слабый кофе, как ты любишь. И разогреем еду. У нас есть фрикадельки. Лапша. Грибной суп. Сейчас все будет готово.
Ландро откинулся на спинку кресла. Его спина ныла после того, как он поднимал Отти, купал, сажал в инвалидное кресло. Тогда она не болела, боль проявилась только теперь. Сердечный ритм замедлился. Ему было все равно. Впервые за долгое время он дал слабину и позволил девочкам побороть себя. Теперь Ландро чувствовал себя свободнее, счастливее, и вторая доза была не нужна, но после того, как Сноу принесла ему чашку кофе, он с удивлением обнаружил, как его пальцы выуживают таблетку из кармана. Затем она выскользнула из них и упала на пол. Проснувшееся в нем лучшее «я» попыталось раздавить ее пяткой. Но пятка была в носке, и таблетка имела твердое покрытие, которое сопротивлялось, пока Ландро не подошел ко входу, не взял там ботинок и несколькими ударами не размолол эту дрянь в порошок. Но и тогда на виниловой плитке остался маленькое белое пятнышко, которое, если бы он встал в позу, достойную йога, и приблизил нос к полу, можно было вдохнуть. Но что подумали бы дочери, увидев его на полу с задранной кверху задницей? Он снова сел и, опустив ногу на порошок, принялся крутить ею, пока тот не втерся в носок, так что человеку, отчаянно стремящемуся поймать кайф, пришлось бы приложить нос к пятке носка и втягивать снадобье, используя всю могучую силу своих легких. Теперь Ландро был в безопасности: подобное действие было ниже его достоинства.
Настал день, когда Лароуз решил перейти в наступление. Он написал на листке фамилии членов «опасной четверки» и определил приблизительное место, где их нужно искать, воспользовавшись телефонным справочником. Он солгал, что хочет навестить бывшего школьного приятеля, и Питер довез его до Плутона, где Лароуз отделался от своего «друга» уже через час. Город и так был маленьким, а тут еще некоторые кварталы недавно очистили бульдозерами от готовых рухнуть домов. Повсюду царило запустение. В конце концов найти нужный дом было несложно. Кроме того, помог гараж, который однажды ему описала Мэгги. Когда Лароуз увидел его у жилища Веддаров и заглянул в окно, он понял, что это то самое место. Лароуз вошел в боковую дверь. Внутри никого не было, поэтому он решил подождать. Лароуз прилег на сломанный диван и заснул. Когда он открыл глаза, то увидел Тайлера, который тряс его за плечо.
Лароуз тут же наносит удар кулаком — он об этом долго мечтал.
— Ой! — Озадаченный Тайлер отступает, потирая челюсть. — Зачем ты это сделал?
Лароуз вспрыгивает на диван. Они все тут! Он вспоминает уроки Мэгги, слышит голос отца Трэвиса в зале: «Громче крик! Громче крик! Он нужен, чтобы вселить страх в противника!»
Лароуз издает боевой клич:
— Киап!
Потом другой, еще более уверенный. Боевая позиция! Сердце бешено колотится, биение пульса отдается в висках.
— Почему ты это сделал? — Тайлер поворачивается к остальным. — Он меня ударил!
— За Мэгги!
Багги со щелчком открывает банку пива. Мэгги! От ненависти его лицо перекашивается. Он самый подлый из всех. Брэд Моррисси самый большой, но в нем больше нет злости, когда дело не касается футбола. Теперь у него есть определенный кодекс чести. Из-за футбола и веры в Иисуса. Он готов убивать только на футбольном поле. А Кертанз, тот просто смущен.
— Как тебя зовут, малыш?
Лароуз бросается на спину Кертанза, карабкается наверх, ухватившись за рубашку, пытается применить удушающий прием.
— Уберите его от меня!
Как бы невзначай, но на самом деле нарочно, Багги бьет Лароуза так сильно, что мальчик сваливается с Кертанза и приземляется на спину. Когда Лароуз падает, он ударяется об пол с такой силой, что отскакивает от своего тела. Его легкие сжимаются. Он парит в воздухе, в изумлении глядя на самого себя.
Брэд наклоняется над Лароузом. Он обеспокоен.
— Зачем ты это сделал, Багги? Он, типа, не дышит.
Лароуз парит, наблюдая, не начнет ли он дышать. Свобода, жизнерадостность, покой. Ах да, надо вздохнуть до того, как Брэд начнет делать искусственное дыхание рот в рот. Как только Лароуз наполняет свои легкие воздухом, его засасывает обратно в тело с нежным чмокающим звуком. Он лежит до тех пор, пока не убеждается, что цел и невредим. Лароуз встает, отряхивает пыль с брюк, берет рюкзак и уходит. Он хочет идти домой, но Брэд Моррисси настаивает на том, чтобы его подвезти. Они не произносят ни слова, пока машина не выезжает на дорожку, ведущую к дому Равичей.
— То, как ты защищал свою сестру, было потрясающе, — говорит Брэд.
Лароуз поворачивается и ребром ладони бьет Брэда по носу. Течет кровь.
Затем он выходит из машины.
— Тебе надо непременно заняться футболом, — кричит, отъезжая, Брэд.
Одна его рука лежит на руле, другой он прижимает к носу платок. Лароуз заходит в дом, поднимается по лестнице в свою комнату. Он должен побыть один. В его жизни что-то произошло.
Их пятеро, носящих имя Лароуз. Первой была та Лароуз, что отравила Маккиннона, поехала учиться в миссионерскую школу, вышла замуж за Вольфреда, рассказала своим детям, какую форму имеет земля, и путешествовала по ней в виде украденных костей. Второй Лароуз была ее дочь, которая поехала в Карлайл. Эта Лароуз заразилась туберкулезом, как и ее мать, и, как первая Лароуз, мужественно с ним боролась. Она прожила достаточно долго, чтобы стать матерью третьей Лароуз, которая училась в Форт-Тоттене и родила четвертую Лароуз, которая стала матерью Эммалайн и учительницей Ромео и Ландро. Четвертая Лароуз также стала бабушкой того Лароуза, которого родители передали в семью Равичей, чтобы мальчик занял место их сына, случайно убитого на охоте.