Тощая пялится на меня, словно я окраску поменял. В клеточку там стал или в горошек, веселенького такого цвета.
– Чего надо?.. – спрашиваю у нее.
– Ты зачем Ему это говоришь?
– Жить мне еще не надоело, вот и говорю. А было б чем срубить этот дуб, болтать бы не стал.
– Это не… дуб…
– Один хрен! Хоть баобаб. Свалить мне его нечем.
Мой меч утонул в зыбучих песках. Вместе с плащом Тощей. А хоть бы и не утонул. Рубить бревно в два обхвата мечом-недомерком… Ну-ну. Я его завалю не раньше, чем резиновая баба кайф поймает.
– Скажи… – Девка трогает меня за рукав. Осторожно так трогает, словно обжечься боится. – Ты истинно готов принять на себя Его смерть?
– А тебе-то что?
– Если ты примешь ее на себя, то я сделаю все остальное.
– Чего сделаешь? Завалишь этот дуб?
– Это не дуб…
– Один хрен! Так завалишь или нет?!
Я начал заводиться. Неподходящее время для шуток, а девка… может, и не шутит она.
– Я не хочу умирать в дыму. Но Его смерть на себя не возьму. На мне и так… – Замолкает, отводит глаза.
– У тебя типа бригада лесорубов в рукаве?
– Мы можем не успеть.
Я едва разобрал ее шепот. Тощая смотрит на дальние кусты Нижние ветки и траву трогает белесый дым. Пока редкий. Но ветер в нашу сторону. Зелень быстро подсохнет и полыхнет. А как горят сухие травы, я уже видел. Если бы не ручеек, так бы и остались на той лужайке.
– Блин! – Хватаю девку за плечо. – Говори, чего делать?!
Она смотрит на мою руку, потом на дерево. Мельком. И тут же отворачивается. Лицо бледное до синевы и веки дрожат. Боится.
– Говори, – встряхиваю ее. Голова дергается на тонкой шее. Глаза кажутся черными от огромных зрачков. В них такой ужас, у меня прям мурашки по спине, а горло… словно крепкое, дружеское рукопожатие на нем. – Говори, – хриплю я.
– Подойди к Нему. Скажи: «Тиама, я готов взять на себя твою смерть. Проснись и услышь». Потом подожди немного и приложи ладони к Нему.
– Это все?
– Да.
– Очень просто вроде как.
– Просто, – соглашается она. – Но если Он не услышит, ты умрешь. Потом – я.
– Почему?
– Потому что научила.
Не это я спрашивал, ну да ладно. С трудом разжимаю пальцы. Ноги как ватой набиты, так и норовят подогнуться.
– Осторожней. – От голоса Тощей волосы шевелятся на затылке. – Он отличает истину от обмана.
До дерева метров сто, а я иду, кажется, полжизни. Качаются шары одуванчиков. «Как же они будут гореть!» – подумал я, и цветы шарахнулись от моих ног.
А вот и наши проводники: волк вылизывает обожженный бок, а возле брюха волчицы копошатся детеныши. Блин, прям идиллия! Только запах дыма лишний.
Останавливаюсь возле дерева, а мне в спину целятся три пары глаз. Говорю то, чего сказала Тощая, и жду. Дурацкое такое ощущение, словно в игру какую-то играю, в какую и в детстве никогда не сподобилось. Постыдную такую игру, не для пацанов.
Кто-то погладил меня по голове. Как пожалел. Вот только этого не надо!
Листья зашелестели. Порыв ветра качнул меня к стволу. Чуть мордой в него не впечатался. Нет, неправильно так. Девка о ладонях чего-то говорила. А ладони уже прилипли к коре. Теплой, шелковистой, похожей на кожу. Гладкую, ухоженную. Такая же черная и душистая была у Саманты. Жаль, не оказалось меня рядом, когда я понадобился чернушке. Хорошая девочка Сама… но до смерти самостоятельная.
Что-то толкнуло меня в грудь, и я понял: с объятиями и воспоминаниями пора завязывать.
Обратно шел легко. Отдохнувшим, спокойным. Словно и не было сумасшедшего бега и не грозит нам изжариться под этим деревом. Понятно теперь, почему Тощая так его уважает, а вот почему боится?..
Она бежала ко мне. Лицо бледное, а рыжие лохмы казались огненными языками. В глазах – коктейль из страха и восторга, желто-оранжевый. Такой же, как у «Знойной страсти», если смотреть на солнце сквозь бокал. Неплохое вино попадается на Кипре.
– Я делаю это для тебя, – выдохнула Тощая. – Повтори!
Я повторил. Девка побежала к дереву. А я не стал оборачиваться. Смотреть, как оно умирает, – не то настроение.
У меня на плече лежал листок. Похожий на ладошку младенца. Только с четырьмя пальцами.
«На память типа, – усмехнулся я. – Спасибо…»
И тут же засунул эту усмешку куда подальше.
Плечо обожгло и сквозь одежду. Рука сама схватилась за больное место.
Проклятый инстинкт! Даже у врачей он срабатывает. Знаю, что нельзя тереть ожог, а сам… Ладонь отдернулась. Как от горячего. Поверх всех линий отпечатался четырехпалый листок.
Волки резко вскочили, зарычали, прижав уши. Взгляд сквозь меня и выше.
Чего-то огромное шевельнулось у меня за спиной, тяжело вздохнуло. Зеленый полумрак дрогнул и пополз к обрыву. Сначала медленно, неохотно, потом быстрее.
Яркий свет рухнул на поляну. Цветы задрожали и стали гнуться под его тяжестью.
Глаза заслезились, как от дыма.
– Ты первый.
Тощая стояла рядом. Руки прижала к груди, кулаки спрятала в рукава, и гнется, словно мерзнет.
– Чего?
– Ты первый иди, – повторила она.
Я пошел к дереву.
Не знаю, как девка сделала это, но… дерево лежало. Я шел к нему и не верил. Глаза видели, а я не верил собственным глазам. Дерево стало мостом, как я и хотел. Ветки на Столбе, конец ствола на нашем берегу. И ни одной опилки возле низкого пня. Срез ровный и гладкий, как скальпелем сделанный.
Под черной корой пряталась ярко-красная древесина.
– Прости, – зачем-то сказал я, коснувшись коры.
Она была теплой.
Мертвые тоже не сразу остывают.
У каждого бывает в жизни бесконечно долгий день. Мой закончился вчера. Или позавчера. Когда мы перебрались на макушку каменного столба и стали пережидать пожар, потом грозу, что перешла в нудный, холодный дождь. Пожар давно погас, но возвращаться по мокрому стволу – желающих нет. Мы устроились в гуще веток. Кто как смог. Мерзнем, мокнем, голодаем и спим. Больше здесь делать нечего. Поговорить разве что…
– Иди сюда. Хватит зубами стучать.
Тощая косится на меня, как в старом детском фильме хорошая девочка Маша на Серого Волка, что хотел сожрать бабку у нее на глазах. А может, и не Машей, а Красной Шапочкой ее звали, – давно было, не помню, да и по мне – все равно Маша. И пусть это не ее бабка была – по фигу! – хорошие девочки так смотрят на всех, кто делает плохо.
А дать бы ей такую погремуху! Типа Машка вместо Тощая. Называть эту девку тощей все равно, что воду водянистой. Когда я спросил малолетку про имя – она так на меня зыркнула, будто я это бабку схарчил. Ее собственную. Да еще с особой жестокостью.
– Давай, шевели ногами! Хватит мерзнуть.
Подошла. Стоит, дрожит. Обняла себя за плечи и колотится. А я, на нее глядя, сам инеем покрываюсь. Тут в натуре не Кипр в сезон дождей. Там этот дождь раз в месяц бывает, да и то всего час от силы. А потом всех вином угощают. Типа извините нас, гости дорогие, за плохую погоду. Здесь уже второй день льет, а вина никто не предложил. И зуб даю, не предложит.
– Ну чего стоишь? Ложись! Согрею.
Зыркнула так, что, будь на мне сухой плащ, задымился бы.
– Не льсти себе. Не то у меня настроение…
Среди веток блеснули четыре глаза. Это наши проводники проснулись. В самое время. А то ляпнул бы что-нибудь, типа я на мощи не бросаюсь. Брехня! Бросаюсь, когда деваться некуда. Или если очень настойчиво предлагают. С ножом у горла. Это я дома перебирал: чтоб и баба в теле и чтоб морда как у модели. А здесь, чего было, то и… Даже вспомнить противно! Не люблю, когда мне выбора не оставляют. Огорчаюсь я тогда. А в таком состоянии много чего могу натворить. Реально! Машка тоже может. Как она того охранника!.. Или это он сам? Неосторожное обращение с огнем. Прям как у нас на Земле: пуля в голову – чистил заряженное оружие, вспороли глотку – порезался, когда брился. И никаких заморочек!
А девка стучит зубами, как метроном. Так и замедитировать недолго.
– Давай, Машка, иди сюда. Поделюсь плащом. Добрый я сегодня.
– Как ты меня назвал?
– Как надо, так и назвал. Другого ж имени у тебя нет.
– Есть!
– А мне его скажешь?
– Нет!
– Значит, будешь Машкой. И давай лезь под плащ. Теплее будет. Быстро! Пока не передумал.
Послушалась, залезла, повернулась спиной. И сразу стало холоднее. Согреешься тут, как же! Со всех сторон дуть стало. Все-таки у меня плащ, а не палатка. Подгреб девку ближе, она зашипела, как кошка, царапаться начала. Хорошо хоть перчатки надел.
– Да нужна ты мне! Я спать хочу в тепле!
Затихла. И дергаться перестала. Иногда я бываю таким убедительным, сам себе поражаюсь.
– А сейчас нельзя спать.
– Это почему же?
Машка промолчала, и я начал дремать. Все-таки вдвоем теплее. В натуре. Только не выспишься вдвоем. Один шевельнулся – второй тоже глаза открыл. Какой уж тут сон! Дрыхнуть одному нужно, а вдвоем…
– Не спи! – Девка дернула лопатками. Острыми. Даже сквозь куртки чувствуются. – Скоро Санут придет.
– Да? – спрашиваю, а сам зеваю во весь рот. – И кто он такой, твой Санут?
На всякий случай оглядываюсь, пока Машка молчит. Вдруг подбирается кто?
Но все спокойно. Вроде. Та же мокрая темень, тот же нудный осенний дождь, под который мне всегда хорошо спится. Спалось. Дома, в теплой постели. А здесь… Впереди и слева огоньки светятся. Два зеленых и два желтых. Это волчары не спят. Соседи наши. Жрать небось хотят.
Надо было сразу раскинуть все по понятиям. Чтоб знали, кто в доме хозяин. В смысле, на столбе. Теперь вот присматривай за ними, а то схарчат еще.
Желтые огни мигнули и исчезли. Остались зеленые. «Эти глаза напротив…» Вот ведь где вспомнилось! Двадцать лет не вспоминал – и на тебе! Из песни это. Я тогда совсем мальком был, когда ее пели. Типа ретро. Для тех, из кого песок уже сыпется. Здесь таких песен не поют, ясен пень. Может, и радио не знают. Как в странах третьего мира. Где жрут все, чего не может тебя сожрать. Реально, не шучу! Сам видел. И не хочу, чтоб меня тоже вот так… Это, может, буддисту какому все по барабану: для него душа главное, а тело – темница, а мне мое тело еще понадобится. В ближайшие сорок